|
Скачать в архиве
Кто такой Джеймс Хиллман? Американский аналитический -- психолог, писатель. Поэт Роберт Блай сказал о нем, что это «самый живой и оригинальный психолог Америки со времен Уильяма Джеймса». Формально Хиллман принадлежит к постюн-гианской аналитической школе, ее архетипическому направлению (согласно классификации Сэмюэлса).*
Коллеги отмечают, что Хиллман — это самый вдохновляющий и «пронзительный» мыслитель постюнгианского этапа развития аналитической психологии. Некоторые добавляют — «самый неистовый». Хиллман знает, что мыслительная работа — один из самых древних и созидательных видов человеческой деятельности. Сотворить мысль значит вдохнуть некую жизнь, познать статус живого, установить общность, увидеть различие... Важно, что производительная сила человеческой мысли сжигает омертвевшие остатки психического прошлого, отжившие привычки, нежизнеспособные связи... Читать Хиллмана непросто. Структура его текстов — метафорическая фиксация психологического мышления: по-другому не скажешь то, что необходимо сказать. Переводить его крайне нелегко. Такое мышление вбирает в себя великое множество самых разнообразных культурных сигналов извне. Его лексикон украшен древнегреческими неологизмами, в его голосе угадывается «пыльное» эхо музейных манускриптов, многоголосие средневекового средиземноморского базара... Хиллман живет в психологии и культуре одновременно и как на улице, и как в башне из слоновой кости... Узнав о предложении издать его работы на русском языке, Хиллман тут же откликнулся и первые его слова были: «Ну и задачку вы на себя взвалили» — мол, дескать, посмотрим, как вы справитесь со всеми моими коннотациями. И тут же сбалансировал подтекст архетипической похвалой. — «Из того, что я слышал о русском языке, — это самый экспрессивный, богатый и тонкий язык. И какое должно быть удовольствие прочитать себя на русском» (из письма переводчику и редактору).
В случае Хиллмана мы имеем дело с весьма сложным видением психического мира — каким только и может быть интеллек-
! См. К. Г. Юнг. Аналитическая психология. Прошлое и настоящее. М, 1996. С. 234, 240.
туальное зрение современного психолога. Отбросивший тесный корсет позитивистского умонастроения усложнившийся мир нынешней психологии может быть освоен лишь на стыке искусства, науки, религии. Обыденный здравый смысл с трудом отличает такой мир от хаоса. Описать этот мир — сверхзадача и Хилл-мана-психолога.
Психологическое задание Хиллмана — извечная цель всех глобальных форм человеческой души — науки, литературы, искусства, религии — укрощение хаоса.
Точка отсчета многочисленных книг и статей Хиллмана — живая человеческая душа, погруженная в океан времени и культуры и вечно созидаемая. Она чужда этому океану, и она его неизбывная часть. Эта душа различает огромное множество деталей внешнего и внутреннего миров, в свою очередь вызывающих воспоминания, — зримые и чувственные — о чем-то еще, порождающие бесчисленные ассоциации. Современный человек Хиллман не подавлен потоком информационного хаоса, но благодаря внутреннему самостоянию, сохраняет ядро своей личности, взыскует Самость.
Чтобы справиться со своей задачей, ему мало американского Востока, мало Америки и американского языка, Хиллману нужен весь язык. Он отправляется в Европу, чтобы обрести там знание европейской культуры, временное дыхание которого гораздо глубже, отыскать язык Юнга, освоить его и через двадцать лет принести с собой обратно, в лоно своей американской души. Душа есть орудие или «средство существования» языка, — нет, стоп, напротив, язык — «средство существования» души. Чтобы разобраться в этом посерьезней, читайте самого Хиллмана. Одно, впрочем, изначально ясно: созидание души есть укрощение языка.
Впервые я услышал о Хиллмане в 1990 году в Чикаго от Томаса Капасинскаса, аналитика-юнгианца. На мой простодушный вопрос: « А кто сейчас «первая скрипка в постюнгианском оркестре»?» — он немедленно заявил: «Разумеется, Хиллман». Но тут же добавил: «Неистовый старикан. Будьте с ним осторожней. Он мечет свои мысли, как гончар готовые горшки, как охотник копья и дротики. Многие считают, что от идей Хиллмана лучше
держаться подальше». Тогда как раз вышла книга его работ «Blue Fire»...
Утром я зашел в библиотеку Юнговского института, взял книгу и просидел с ней до вечера, — это захватывало, это впечатляло; для человека, приехавшего из тогдашнего Советского Союза, написанное было близко к откровению...
Страницы из биографии
Родился в гостиничном номере небольшого городка Атлантик-Сити в 1926 году. В 16 лет отправился в путешествие и автостопом исколесил всю Америку и Мексику. Затем вознамерился объехать весь мир, но по дороге, по его словам, «почувствовал себя недостаточно зрелым» и остановился (в 1953 году) в Цюрихе, чтобы учиться у Карла Юнга. Он описывает Юнга как «могучего человека в огромных башмаках. Человека совершенной мощи. Находиться с ним рядом было для меня тем же самым, что приближаться к солнцу. Ко всему прочему Юнг был довольно саркастичным и одновременно открытым и ясным, наполненным множеством добрых шуток».
В Цюрихе же, в 1955 году, Хиллман повстречал своего первого пациента и тогда же сделался практикующим психотерапевтом. В 1959 году Хиллман становится директором института Юнга в Цюрихе, оставаясь на этой должности и после смерти мэтра (1961 г.) вплоть до 1978 года. В эти годы Америка была для Хиллмана местом частых профессиональных посещений — чтение лекций, проведение семинаров. В 1970 году Хиллман организовал книжное издательство «СПРИНГ» (Spring), специализирующееся на издании литературы по аналитической психологии и объединяющее издателей и сеть книжных магазинов. В 1978 году Хиллман (а вместе с ним и само издательство) переехал в Америку, в Даллас (издательство и сейчас находится в Далласе).
Хотя, как уже упоминалось, мое книжное знакомство с Хилл-маном длится уже шесть лет, только сейчас у меня появилась возможность познакомить русского читателя с его работами, то есть издать некоторые из них. Здесь же, в этом небольшом вступлении мне хочется — хотя бы отчасти — передать собственное настрое-
ние от впечатления широты психологической мысли Хиллмана, которая буквально «брызжет» из многочисленных его книг, статей и устных выступлений.
В качестве примера небольшой разговорный фрагмент.
Собеседник Хиллмана (в дальнейшем С.) задает вопрос: — Не оказывается ли психология частью болезни, а не частью исцеления?
Хиллман (в дальнейшем X.) отвечает:
— Ха-рр-ошенький вопрос. У нас за плечами сотни лет психотерапии, но люди становятся все более и более чувствительными, а мир делается все хуже и хуже. Пора посмотреть на это более внимательно. Мы по-прежнему помещаем психическое под кожу. Вы отправляетесь внутрь, пытаясь локализовать психическое, вы исследуете ваши чувства и ваши сновидения, и они принадлежат вам. Или же тщательно изучаете взаимодействие психик: своей и моей. Сегодня это распространилось на семью и трудовые коллективы. В любом случае речь идет о человеческих взаимоотношениях. Психологи работают над ними, изучают чувства и рефлексию участников. Но без всякого внимания остается сам ухудшающийся мир.
Получается, что психотерапия выпустила это из виду. Каким же образом? Оказывается, терапия занимается только «внутренней душой». Но отделив душу от внешнего мира, не признав молчаливо, что душа обитает в этом мире, психотерапия загнала себя в тупик. На всем лежит печать нездоровья — запущенные свалки, неухоженные здания, организации, школы, банковские системы...
Как известно, душа всегда обнаруживает себя через патологию. Люди не говорили о психике до тех пор, пока не явился Фрейд и не продемонстрировал психическую патологию. Теперь мы стали способны видеть в окружающем нас мире психические отклонения от нормы. Мы можем рассуждать примерно так: «Внешне все выглядит нормально, но в глубине может скрываться нечто испорченное, что отравляет жизнь человеку». Внешний мир стал подозрительно токсичен, он полон симптомов нездоровья. Не здесь ли истоки бегства в себя, начало косвенного признания в «аутизме»?
Однако мир продолжает жить! И оказывать на нас свое влияние. «Нужно срочно выбросить эту мебель, она сделана из вредных древесно-стружечных плит! Эти телевизоры часто взрыва-
10
ются. Пора сделать железную дверь». Мир болен, он патологичен, и от этого мы начинаем относиться к нему более внимательно, с настороженым почтением что ли.
С. — Выходит, если отказать вещам в присутствии в них духа, духа вещей, то дух может обидеться и однажды возвратиться в форме угрозы человеку. Люди не хотят верить, что вещи имеют душу, и говорят им: «Вы бездушные вещи!».
X. — А вещи отвечают: «Ну, сейчас вы, мать вашу так, узнаете есть ли у нас душа!» Возьмем, к примеру, «мерзкую» лампу «дневного света» в кабинете одного моего клиента. Каждый день она флюоресцирует над его черепом по восемь часов, незаметно сводя его с ума. В конце концов он начинает ходить ко мне, так и не догадываясь в чем причина. А причина именно в этой флюоресцирующей лампе, набрасывающейся на моего «подзащитного» словно следователь КГБ во время допроса. (Хиллман смеется, а потом вновь становится серьезным).
Существуют упадки и в политическом смысле. Реальная проблема. Сколько человек ходят на выборы — 40—50%, — а остальные? Почему они пассивны? Они чувствительны, но нездоровы. Им, видите ли, нужно за город, на природу, на дачу. Отсюда кризис.
Каждый раз, когда мы пытаемся решать свои эмоциональные проблемы — авария на дороге, неприятности на работе, плохая мебель или неудачное освещение, или что-то другое, — то есть, когда мы пытаемся лечить свои чувства — гнев, страх и т.д., — политический мир чего-то лишается. Сама психотерапия так нелепо устроена, что принимает во внимание только внутреннюю душу и игнорирует внешнюю, поддерживая, таким образом, распад внешнего мира. (Квартира ухожена, а лестница загажена). Однако психотерапия слепо верит, что, делая человека лучше, она улучшает и внешний мир. «Если люди станут лучше, то станут лучше дома, дороги скверы». Но это далеко не так.
С. — Очень любопытно. И как же обстоит дело?
X. — Сегодня в моде разговор о «внутреннем» ребенке. Есть и такой психотерапевтический прием — возвращение к истокам. Но когда вы смотрите назад, то, естественно, не замечаете того, что вокруг. Такое путешествие в прошлое вызывает к жизни то, что Юнг назвал «архетипом ребенка». Архетип ребенка по своей природе аполитичен и недеятелен — он не имеет связи с политическим миром. И когда взрослый человек говорит: «Ну что я могу изменить в этом мире? Ведь я такой маленький», — в нем говорит этот архетип. И продолжает: «Все, что мне доступно — это
заняться самим собой, работать над своим ростом и развитием, примкнуть к другим людям, близким мне по духу и устремлениям». Такой тип человека — бедствие для политического мира, для нашей демократии. Демократия зависит от активно действующих граждан, но не от детей.
Проводя сеансы гипноза или психотерапии по пробуждению детских воспоминаний и их воспроизведению, акцентируясь на архетипе ребенка, психологи изолируют человека от политической жизни. На Западе 20—30 лет психотерапии переместили самых чувствительных и интеллигентных людей из среды активных граждан в область культа ребенка. Это происходит незаметно, просто лечатся все, всей страной. Политики в замешательстве, а голосовать некому — общество обессилело себя лечением.
Существует, по моему мнению, и еще одно вредное влияние психотерапии. Лечение уводит эмоции вглубь. Вот я приезжаю к своему психоаналитику в возбужденном состоянии: «Эти проклятые грузовики чуть не затерли меня в порошок! Я просто вне себя. Словно я приехал в спичечном коробке на своем маленьком авто». Врач говорит: «Успокойтесь, сейчас все обсудим». Начинается разговор. И обнаруживается, что мой папаша был грубый сукин сын, и хамское поведение грузовиков напомнило мне детские ощущения. Или я узнаю, что всегда чувствовал себя слабым и ранимым, всегда были более сильные мальчики, и неслучайно я езжу на такой маленькой и хрупкой машине. Или мы говорим о моих способностях вождения, о том, что в действительности в детстве я мечтал стать водителем грузовика. Мы преобразуем мой страх в беспокойство — внутреннее состояние. Мы преобразуем настоящее в прошлое, в разговоры об отце и детстве. И мы переводим мое возмущение загрязнением, беспорядком или чем-то еще, чем оно вызвано, в гнев и враждебность. Снова внутреннее состяние. А начиналось все с эмоции, с внешнего возмущения. Эмоции же все социальны. Само слово происходит от латинского ex movere — выдвигать. Эмоции всегда связаны с внешним миром. Психотерапия интровертирует эмоции, называя страх «беспокойством» или «тревогой». Вы получаете свою эмоцию обратно и над ней начинается внутренняя работа. Психологически вы не затрудняетесь работой над тем, о чем свидетельствовало ваше возмущение — над проблемами качества дорог, улучшением правил дорожного движения, загрязнением воздуха выхлопными газами или экономическими проблемами — над этим вы просто не задумываетесь.
Никто не собирается отрицать необходимости внутреннего анализа, но надо также четко сознавать и происходящее вовне во время такого обследования.
(После некоторого молчания снова X.)
Может ли в этих условиях психология, которую мы так искренне принимаем за полезную вещь, вдруг оказаться ошибочной? Не может ли статься, что психология, занятая только собой, оказывается частью болезни, а не средством исцеления, его частью? Я считаю, что психотерапия совершила философскую ошибку.
С. — Но вы не отрицаете реального влияния психотерапии на взаимоотношения людей. Здесь, по крайней мере, дела не так уж плохи?
X. — Что-то действительно меняется к лучшему, однако и сама психологическая работа может играть не меньшую роль, чем отношения. И потом на проблемы взаимоотношений влияют другие проблемы, такие, как отсутствие удовлетворительной политической общности и ограниченный объем удовлетворяющей нас работы.
С. — Каковы в этом контексте проблемы семьи?
X. — Любопытно наблюдать психотерапию, вышедшую из голов мэтров Вены и Цюриха, из психиатрических больниц Европы, рассуждающую о семейных добродетелях на языке викторианской эпохи. Из сегодняшней социологии, однако, мы знаем, что семья, как таковая, больше не существует. Люди уже не живут той семьей, которой жили раньше и не будут так жить. Существуют разбитые семьи, полусемьи и всевозможные комбинации из членов различных семей.
С. — Но люди как-то взрослеют, не так ли?
X. — Американская психология основана на принципе развития: события ваших детских лет оказываются причиной для событий текущего периода жизни. Основная мысль такова: история обусловлена причинными связями. Поэтому вам следует вернуться в детство, чтобы понять, почему вы такой, какой вы есть. Поэтому, когда человек теряет рассудок или психически нездоров, или выведен из нормального состояния нашей культурной средой, то психотерапевтический мир возвращает его в детство, к маме и папе.
Поступает ли так же другая культура? Скорее, нет. Если вы потеряли рассудок, находясь в другой культурной среде, если вы расстроены, ощущаете бессилие, теряете аппетит, то прежде всего спросите себя, например: «А что я такое съел?», или: «Из-за кого
я пришел в такое состояние? В чем я перешел границу дозволенного? Что я сделал неправильно? В чем я нарушил родовые устои? Когда я в последний раз обращался за наставлением к Богу?». Предметов для размышления может быть тысячи — растения, вода, бедствия, демоны, боги, отрыв от духовной жизни. Но почти никогда это не связано с тем, что произошло с вами, скажем, сорок лет назад и как строились ваши отношения в то время с папой и мамой. Но наша культура пользуется этой схемой, этим мифом.
С. — Но многие верят, что это имеет место, что это правда.
X. — Когда мы сообщаем другому, «что это имеет место», мы как бы заявляем: «Вот миф, но я отказываюсь считать его мифом, это мне мешает». Поскольку предполагается, что мифы — это только то, во что мы не верим. Мифы же, в которые мы верим и которыми мы живем, называются «фактами» или «реальностью», «научными данными».
С. — Но можно ли все свести к погружению в прошлое, к повторному переживанию травмирующего события?
X. — Травмируют не сами печальные события детства, а непосредственно процесс воспоминания.
С. — Нельзя ли пояснить это?
X. — Ну, например, отец берет ремень или швабру и бьет меня до потери пульса или насилует, и это повторяется. Иногда он делает это потому, что пьян, иногда просто оттого, что он такой вот подлец. И вот я вспоминаю, как этот мерзавец меня бьет. В моей памяти я остался жертвой. Вспоминая об этом, я снова становлюсь жертвой. Память замкнулась на горьких переживаниях и не представляет мне ничего другого, обрекая на повторные негативные переживания.
Но, хотя я не хочу сказать, что всего этого не было, моя потребность видеть происшедшее именно таким образом запечатлелась в памяти как самостоятельный факт.
А теперь посмотрим на все это с иной позиции. Можно отнестись к факту проявленной грубости как к урокам «школы жизни». И тогда те же самые раны, оказывается, дали мне опыт переживания понятий «наказание», «месть», «подчинение», дали возможность увидеть всю глубину страстей, бушующих между отцами и детьми — вечной темой в истории человечества. Оказывается, я просто проходил эту школу познания жизни, являясь действующим лицом. При таком подходе память не замыкает меня на ощущениях страдания. Мне удается перестать быть жертвой грубияна отца. В свое прошлое я погружаюсь теперь совершенно в другом настроении — я вхожу в собственнный миф, в поучительную сказку, в выдумку, в кино. И, переживая те же печальные события, я погружаюсь не просто в травмирующий мир чувств, а в сферу воображения.
С. — Выходит, что все мы — умельцы и создавать истории, рассказываемые самим себе, и не замечать этого умения.
X. — Я думаю, Фрейд и имел это в виду, говоря: «Это то, как ты помнишь, а не то, что действительно произошло». Именно память и производит травму. Важным в конечном итоге оказывается то значение, какое придает факту память. Мы не знаем, что рассказываем себе истории. Кстати, в этом состоит одна из проблем обучения психотерапии, поскольку психотерапевты недостаточно подготовлены в области литературы, драматического искусства, знания человеческой биографии. Во время подготовки практиканты изучают истории болезней и диагностику, а это не те вещи, которые развивают воображение. Поэтому они и не догадываются — или во всяком случае не принимают во внимание, — что имеют дело с вымышленными историями. Разумеется, это не означает, что жизненные факты не действительны...
С. — Любопытно, но многие относятся к психике пренебрежительно и считают, что гнев, ярость, сердечные травмы проходят сами по себе. Просто «перевариваются», если воспользоваться кулинарным лексиконом.
X. — О, да! Перевариваются, как тонкие желтые ломтики сыра.
С. — А что прикажете делать со всем этим отрицательным хламом, если не переваривать? Каким образом расти, взрослеть, развиваться, если не переваривать?
X. — А что делал, например, Джонатан Свифт? Он написал блистательные сатирические вещи. Как поступал Джойс со своими чувствами по поводу Ирландии? А Фолкнер, его чувства относительно Юга? Я хочу сказать, что этот «хлам» несет в себе потрясающую энергию. Переваривание не из легких. Но именно этим и питается искусство. Рильке говорил: «Я не хочу, чтобы исчезли демоны, потому что тогда не будет и ангелов». Раны и шрамы — тоже часть характера. Корень слова «характер» означает «очерченный или выгравированный твердыми линиями», как на деревянной гравёрной доске.
Я полагаю в качестве одной из фантазий, если хотите, иллюзий, что аналитическое «переваривание» — это такое приглаживание окружающих вещей, в результате которого устраняются очень
сильные эмоции. Но в анализе можно дофантазироваться и до того, что психотерапевтический кабинет станет местом подготовки революции.
С. — О, Господи, возможно ли это?
X. — Под «революцией» я понимаю переворачивание. Не развитие или развертывание, а полный переворот самой системы, заставившей человека начать анализ, — системы, управляемой меньшинством и тайно, с ее официальными секретами, национальной безопасностью, корпоративной властью и т. д. Психотерапия может вообразить себя занимающейся насущными социальными проблемами и, используя понятия насилие и виктимизация, представить дело так, будто мы являемся жертвами не своего печального прошлого, а жертвами современной политической системы.
Вот пример для наглядности. Вы хотите, чтобы ваш отец любил вас. Желание быть любимым отцом чрезвычайно важно. Но отец неспособен дать вам эту любовь. Вы же не хотите избавиться от желания быть любимым, но хотите прекратить ожидать этого от отца, понимая всю бесполезность подобного ожидания. Точно так же вы не хотите избавиться от чувства, что над вами совершается насилие, — может быть, это тоже важно — жить с подобным чувством, с чувством, что вы беспомощны. Но, может быть, не стоит воображать, что это насилие над нами было совершено в прошлом, мы же не задумываемся о том, что такое насилие совершается над нами сейчас, в текущей ситуации «работы», «финансового положения», «политики правительства» и т. д. И кабинет психоаналитика становится революционной ячейкой, поскольку здесь мы можем затронуть и такой вопрос: «Кто теперь совершает насилие над моим правом?» Психотерапия рискует оказаться в деликатном положении, если дело дойдет до таких вопросов.
С. — Вы коснулись фантазии психоаналитика. Что вы имеете в виду? Нереальность, отсутствие объекта в мире событий, как думают многие?
X. — Отнюдь. Здесь другое. «Фантазия» — это природная деятельность разума. Юнг говорит: «Психическая жизнь в своей деятельности перво-наперво творит фантазию». И продолжает: «Фантазия творит реальность каждодневно». Фантазия — это то, как мы воспринимаем окружающее, что думаем о нем и как на него реагируем.
С. — И что же, по-вашему, любое восприятие, в этом смысле, представляет фантазию?
X. — А существует ли реальность, которая не очерчена и не оформлена? Не имеет формы и очертаний? Нет. Реальность всегда приходит через пару очковых стекол, через точку зрения, язык и т. д. — через фантазию.
С. — Я хочу спросить Вас о душе. Когда Вы прикидываете расписание дел на следующий день, спрашиваете ли вы свою душу?
X. — Успешность дел и жизненных устремлений вообще зависит от того, найдет ли душа себе место в вашем расписании. Это относится буквально ко всему — к мечтам, к другим людям, отдыху и самому себе. Одной из маленьких защит от депрессии является лихорадочная занятость. Любая пауза в этом случае уже вызывает раздражение. В каком-то смысле это признак маниакального поведения.
С. — Многие люди просто не умеют отдыхать, не быть «занятым». Это, конечно, ненормально. Защита от депрессии? Если признать, что источник депрессии находится в настоящем, а не в каком-то собственном прошлом, то возникает вопрос: какой такой хронической депрессии мы стремимся избежать, назначая себе лихорадочную сверхактивность, если брать в расчет город целиком, нацию, культуру?
X. — Депрессия, избежать которую мы стремимся изо всех сил, может быть длительной хронической реакцией на то, что мы уже сделали с окружающим нас миром. Это и оплакивание и горе-вание об утраченном в природе и в городах, об уничтоженном в нашем мире. Отчасти мы в депрессии в результате душевной реакции на страдания и горе, неосознанно переживаемые миром; «не ведаем, что творим». Здесь и печаль об исковерканных цивилизацией местах нашего детства, об исчезновении с лица земли островков живой нетронутой природы.
Я думаю также, что мы утратили стыд. Мы вспоминаем о своих родителях, которые стыдили нас, когда мы были маленькими, но свой стыд по отношению к окружающему нас миру за свою неправоту, за тот вред, который ему нанесли и продолжаем ежедневно наносить, мы потеряли.
И возможно революционный путь должен начаться с того, чтобы признать свою депрессию.
С. — Какое место во всем этом занимает любовь? Есть ли для нее место вообще?
X. — Я знаю только одно: любовь действует на меня наилучшим образом, когда она не слишком сосредоточена на одном чело-
веке. Вы прекрасно знаете чувство по поводу хорошего дня — это когда все течет неспешно и напоминает времяпровождение с возлюбленным или возлюбленной. Вот момент утреннего завтрака, отпробования чего-то вкусного — здесь неизбежно присутствие прекрасного. И думать в этот момент о «работе» над личными взаимоотношениями попросту отвратительно. Такая работа не эстетична и не содержит в себе чувственного начала, которое и есть для меня та любовь, о которой мы говорим. Эстетика и чувственность — к тому же и большая радость. Любовь не является результатом работы над чем-то. Поэтому психотерапевтический подход к любви, к выяснению отношений, может выявить нарушения коммуникаций между людьми, блокировку выражения чувств, привычки бесчувствия, но не в силах высвободить переживание любви. Ее вообще нельзя достичь тем или иным старанием.
Прекрасное и чувственное — вот обиталище любви. И когда эта любовная ипостась не действует, партнер становится немного похожим на верблюда, медленно вышагивающего под тяжким бременем обязательств через пустыню отношений, таща свою ношу и ношу другого. Не удивительно, что верблюды плюются. (Конец фрагмента разговора.)
Вообще же, читая Хиллмана, следует держать ухо и мысли востро. Подлинный климат его статей и книг, многочисленных семинаров и выступлений, заставляющих поеживаться читателей и слушателей и способных вызывать протесты, смущение, сбить с толку,— это ирония. Не явная, не вылезающая на авансцену, но мягкая и утверждающая. Ирония Хиллмана — не зубоскальство, она не безнравственна, хотя и отдает антипатриотизмом и безбожием, в ней также чувствуются юнговские обертоны; впрочем, ирония Хиллмана — вещь глубоко серьезная. Конечно, на свой лад, и «как свидетельство интеллектуальной трезвости».
Ирония у Хиллмана, если хотите, ко всему прочему еще и инструмент освоения внешнего мира, и одновременно стержень душевного «строительства». Для автора этих заметок ирония — вещь очень близкая, во многом ставшая религией его поколения. Не будь спасительной иронии в застойную эпоху за «железным занавесом», впору было бы и «удавиться на лестнице бесшумной» (из стихов Виктора Кривулина). Тогда ирония помогала выжить, вновь и вновь обретать достоинство, свободу и самостояние.
Существо психического неуемно, оно беспрестанно ищет себе символическое выражение; сегодня — как и всегда — необходим новый мир символов, энергетически насыщенный, полнокровный, — не только новая материальная символика, телесно низовая, но и символика коллективного ритма, общественного танца, общего направления движения — символика духовного верха в ее индивидуальном и коллективном воплощении.
Ирония у Хиллмана помогает ему выполнить его миссию — вернуть психологии — а стало быть душе — вечно искомую суверенность. Никакой редукции, никакой «совокупности общественных отношений», никаких рефлексов... Дело идет о крахе позитивистского мышления в науке вообще и в психологии, в частности, и напрямую касается нового видения психического; приемы академической психологии сплошь и рядом преображаются в предлоги, — король дряхлеет, царство ветшает и распадается... На сегодня академическая психология во многом выглядит как предлог к психологии глубинной... как расплата за эгоцентризм, за «пробирочное» отношение к жизни, за идеологическую заангажи-рованность, за мстительную «серьезность существования» (Ницше)... Но обо всем этом как-нибудь в другой раз... Приступим к чтению самого Хиллмана...
Август 199$ г.
Никакое толкование помочь не может, но может быть защитой или оправданием, критикой, а также признанием или исповедью.
Вступителъное замечание. Я буду следовать собственному подходу Юнга к теории. Для него же это всегда было связано с терапией души, поскольку идеи не могут быть отделены от жизни без ущерба для обеих. По мере того, как мы будем продвигаться вперед, я буду указывать на психотерапевтическое применение теорий архетипической психологии.
Название психологии Юнга по имени его основной структурной идеи — архетипа — связано с теоретическими разработками зрелого и позднего периодов его творчества (1928—1961). Обычно его психология называется «аналитической» — данный термин появился еще раньше, на этапе расхождений с фрейдовским «психоанализом». Но «архетипическая» более адекватно соответствует его собственному построению как целому и в плане обширных приложений помимо самого анализа. «Архетипическая» также более точно описывает юнговский подход к основам психического.
В данной работе я использую слово «понимать». Понимание, вероятно, самое действенное из всех юнговских понятий, включающее все остальные и позволяющее поместить юнговский подход в плеяду психологии понимания (Дильтей, Ницше, Ясперс), что отличает последние от психологии объяснительных, описательных или медицинских в узком смысле**.-
С самого начала Юнг стремился не сравнивать или измерять, или объяснять, или спасать личность, но прежде всего понять ее. Его мифом был миф значения (Jaffe, 1971).
* Из книги: Фрагменты (Свободные концы). Статьи по аналитической психологии. (James Hillman. Loose Ends. Primary Papers in Archetypal Psychology. Spring, Dallas, 1989). Перевод с английского Валерия Зеленского.
** Читателя не должно смущать название вышедшей на русском языке книги Вильгельма Дильтея «Описательная психология» (М., 1924). Под «описанием» Дильтей имел в виду прежде всего «понимание» душевной жизни индивида в ее целостности и уникальности. См.: Психологический словарь. М, 1996. С. 98. Прим. перев.
Идея и природа личности
Индивидуальность. Юнг пишет: «Моя жизнь пронизана одной идеей и сосредоточена на одной цели, а именно: на проникновении в тайну личности. Все может быть объяснено из этой центральной точки, и вся моя работа связана с этой темой» (ВСР, с. 206). В конце своего позднего эссе о положении современного человека он задает риторический вопрос о реакции человека на угрозу светопреставления: «И знает ли, наконец, индивид, что это он играет решающую роль?» (К. Г. Юнг. Аналитическая психология. Прошлое и настоящее. М., 1996. С. 165). То, что случится с индивидом и с миром, в огромной степени зависит от индивидуальной личности. «Единственный естественный носитель жизни — индивид, и это имеет силу для истинной во всех отношениях природы» (CW 16, par. 224). «Любая жизнь — это жизнь индивидуальная, в ней одной и сосредоточен окончательный смысл» (CW 10, par. 923).
Индивидуация. Юнг сформулировал понятие «индивидуа-ция» для обозначения процесса личностной реализации, понятие, «обозначающее процесс, с помощью которого человек становится психологически «не-делимым» (in-dividual), т. е., отдельной сущностью или целым» (CW 9i, par. 490). Еще более проще он называет индивидуацией сам процесс, с помощью которого человек «становится тем, кто он в действительности есть» (CW 16, par. 11). Индивидуация — опорный теоретический конструкт или видение, из которого произрастают богатые побеги других идей, связанных с личностью, часть из которых мы здесь и рассмотрим.
Юнговская теория не задается вопросом: «Что есть личность?» — как сущность, требующая определения и объяснения. Прежде всего эта теория в своем вопросительном подходе прагматична и динамична, и вопрос в ней ставится так: «Каким образом может человек знать, кто он есть, обнаружить свою личность, развить и усовершенствовать ее, и стать самим собой»? Сама личность дана вместе с психической реальностью спрашивающего, так что идея личности представлена как само собой разумеющееся в ощущении «личного бытия», как отличное от абстракции или вещи, и как организация этого бытия в качественно отличную единицу. (Индивидуация — это процесс дифференциации [ПТ, пар. 722], означающий «развитие различий, отделение частей из целого» [ПТ, пар. 695].) Там, где философы и богословы объясняют сущность личностного бытия на своем метафизическом языке, а эмбриологи и генетики стремятся выяснить происхождение личности на своем естественном языке, юнговская гипотеза пытается представить это личностное бытие и его дальнейшую судьбу психологически.
Ценность. Часть такого представления осуществляется в терминах ценности. Один из способов придать личности ценность — это связать ее с трансцендентными факторами, в особенности с Богом. Поступая таким образом, юнгианская идея личности вписывается в греческую, римскую и иудео-христианскую традиции. Любая личность является потенциальной самостью, воплощающей и отражающей нечто большее, нежели она сама. Она не самодостаточна, а пребывает в связи с другими — другими людьми и «другим», не являющимся по сути личным и имеющим вообще не-человеческий характер. Само слово «личность» в переводе с греческого означает «маску» (persona), подразумевающую маску, сквозь которую проглядывает нечто трансцендентное. Без этого «другого», стоящего на заднем плане эго-сознания (независимого от него), но делающего личное сознание возможным, не могло бы быть ни индивидуализированной личности, ни субъективного центра, с которым связаны события и переживания. Это внутреннее убеждение в самом себе как личности Юнг называет также «призванием» или «предназначением» (vocation) (CW 17, par. 300ff; КДД, с. 196).
|
