|
1 На основании собственного опыта Фрейд, вероятно, допускал, что было бы неточно всегда определять гипнотическую любовь как платоническую: ведь пациентка, кото'рая бросилась ему на шею, несомненно стремилась к физическому удовлетворению.
2 В 1898 году Жане писал о существовании «совершенно особого рода» любви, но при этом не видел в ней ничего «мистического».
3 Еще раз отметим здесь андроцентризм Фрейда: он говорит о «Arzt» (враче-мужчине) и о «Patientin» (пациентке-женщине). В 1915 году среди его учеников было очень мало женщин и в их числе Лу Андреас-Саломе и Элен Дейч; в 1919 году венская группа насчитывала 5 учениц. Предвидел ли Фрейд в 1915 году, что в один прекрасный день среди психоаналитиков будет множество женщин, а среди их пациентов — немало мужчин? Напомним здесь рассказ Де- 181
тоянно исключая плотский элемент из этой любви, врач оказывался под двойной защитой против эротического потенциала межличностного отношения: любовь пациентки не обращена к нему и не направлена к физическому удовлетворению. Где же тот Фрейд, которого обвиняли в пансексуализме? Напротив, он принимает различные меры предосторожности, чтобы избежать искушений и сохранить «чистоту».
Стремясь в той же работе разграничить «подлинную любовь» и «любовь, связанную с трансфером», Фрейд не смог прийти к вполне определенным выводам. Прежде всего, охарактеризовав трансферентную любовь как «воспроизведение фактов прошлого, повторение детских реакций» [ibid., p. 126], он добавляет, что «в этом сущность всякой любви», что «не существует любви, которая не имела бы своего прототипа в детстве». И далее он пишет: «Ничто не дает нам оснований отрицать, что чувство любви, которое возникает в процессе психоанализа, подобно настоящей любви» [Ibid., p. 127]. Однако он выделяет несколько черт, свойственных любви, связанной с трансфером,— в частности, отсутствие чувства реальности, — которые отличают ее от обычной любви. Впрочем, он тут же добавляет: «Не будем забывать, что именно эти аномальные черты и составляют сущность состояния влюбленности» [ibid., p. 127].
Вероятно, как раз вследствие невозможности четко определить, что именно в трансферентной любви «реальное», а что — нет, Фрейд предусмотрительно советует не показывать сразу пациентке иллюзорность ее любви к врачу. Ведь речь идет прежде всего о том, чтобы не допустить повторного вытеснения того «влечения», которое «всплывает на поверхность».
В уже цитированной статье Саса указано на сложность этой пробемы. Определить долю реального и долю ирреального можно только по оценке самих участников отношения, но ведь суждения психоаналитика и личный опыт пациента вовсе не обязательно совпадают; как правило, не существует надежного средства, чтобы узнать, кто из них ближе к «истине».,
Кристиан Давид [David, 1966] опубликовал интерес-ную работу под заглавием «Метапсихологические раз-
лёза о том, что его магнетизировала «девица», и тот факт, что среди «практикующих последователей» Пюисегюра была г-жа Р. 182
мышления о состоянии влюбленности». Изучая состояние влюбленности, автор столкнулся с проблемой, которую мы здесь поставили: не слишком ли сузится наше понимание любви, если свести ее к «повторению детских реакций»? Он с блеском доказывает, что истинная любовь включает в себя внетрансферентные, неповторяющиеся элементы, прогрессивные, а не регрессивные движения. «Состояние влюбленности, — пишет он, — это новое рождение, а не только повторение: оно подобно транспонированной мелодии забытого прошлого опыта» [David, 1966, р. 217]. В определении любви он делает упор на «новое, а не на повторное, на синтез, а не на диссоциацию» [ibid., p. 218]. Как уже отмечалось, при любом отношении, при любом «взаимодействии» возникают и совершенно новые элементы.
Мы не станем здесь обсуждать теории Кристиана Давида; стоит лишь признать вслед за ним наличие четкого различия между двумя типами любви, как перед нами встанет вопрос о том, каковы же критерии, по которым можно было бы отнести к тому или иному типу любовь пациентки к своему врачу. Автор не дает ответа на этот вопрос. В уме читателя может возникнуть даже некоторая путаница в связи с тем, что при феноменологическом описании «классического» состояния влюбленности К. Давид берет в качестве примера любовь, возникающую при гипнозе, которая обычно рассматривается как образец собственно трансферентной
любви.
Возможно, в такой путанице повинен избранный автором метод, его попытка истолковать любовь на основе гипноза. Вслед за Фрейдом К. Давид полагает, что «правильнее было бы объяснить состояние любви гипнозом, чем наоборот» [Freud, p. 128]. Однако такой метод, с помощью которого один загадочный феномен объясняется через другой, не менее загадочный, неспособен, как нам кажется, привести к удовлетворительным результатам; как мы увидим далее, рассматриваемые феномены требуют различного подхода.
Представления Фрейда о гипнозе в период, когда он разрабатывал психологию «Оно», претерпели изменения у его последователей, и в частности у сторонников теории психологии «Я». Мы не станем обсуждать здесь теорию эгопсихологии гипноза, развитую в работах Гилла и Бренман [Gill & Brenman, 1959]. Скажем толь- 183
ко. что при объяснении гипноза не следовало бы ограничиваться исследованием только сферы влечений, оставляя в стороне телесную, «сенсомоторную» сферу [Kubie, Margolin, 1944]. Согласно Гиллу и Бренман, гипноз— это «нечто вроде регрессивного процесса, который может вызываться ослаблением мыслительной и сенсомоторной активности или же реактивацией архаического отношения с гипнотизером» [Gill, Brenman, p. XIX—XX]. Определение роли трансфера дает повод для споров. Если для Гилла и Бренман трансфер — это составная часть гипноза, то Кьюби [Koxbie, 1961] рассматривает его (а также и регрессию) как эпифеномен, как следствие, а не причину гипнотического состояния. Он считает, что с психологической точки зрения гипноз не представляет собой ничего специфического. Его специфика связана, по-видимому, главным образом с психофизиологической сферой, в которой, следовательно, и нужно искать ключ к разгадке.
Что же касается любви, то, по нашему мнению, ее особая таинственная природа должна изучаться в психологическом плане исследования чистых влечений (разумеется, мы оставляем в стороне физиологический аспект физической любви). Таким образом, состояние гипноза1 и состояние любви располагаются на двух разных уровнях сознания: хотя трансферентные элементы могут играть роль в обоих состояниях, их глубинная природа неодинакова, и для их объяснения следует использовать различные методы исследования. Если и в любви, и в гипнозе есть внетрансфе-рентные моменты, то в гипнозе, кроме того, могут обнаруживаться моменты, которые выходят за пределы любых межличностных отношений. В любом случае гипнотическая связь не обязательно представляет собой «полное любовное самозабвение»; в настоящее время гипнотическое отношение уже не рассматривается, как когда-то, прежде всего как либидинозное подчинение мазохистского типа. Английский психоаналитик Гарольд Стюарт [Stewart, 1963] считает даже, что гипнотизируемый одновременно и любит и ненавидит гипнотизера и что эта враждебность — самый важный аспект гипнотической ситуации.
Из этих различных гипотез следует, что эротиче-
1 Состояние, само существование которого, повторяем, остается спорным. 184
ский элемент нельзя считать неотъемлемой частью гипнотического состоянияг. Природа гипноза по-прежнему остается неизвестной. Речь, по-видимому, идет об индуцированном состоянии регрессии, при котором всплывают на поверхность самые разнообразные либидинозные и агрессивные переживания детского возраста, имеющие трансферентный характер. В психоаналитическом отношении наблюдается та же ситуация. Ида Макалпин пишет: «Проявления трансфера в психоанализе представляют собой замедленное отображение («slow motion picture») проявлений трансфера в гипнозе; они возникают с некоторым запаздыванием, развиваются медленно и постепенно, а не сразу, как при гипнозе» [Macalpine, 1950, р. 519].
Не следует к тому же забывать, что в процессе психоаналитического лечения, так же как и при гипнозе (в этом последнем случае—чаще ввиду более тесной близости), возникает я реальное общение двух людей, иногда— разного пола. «Как бы тяжела ни была болезнь, она не лишает нас нашего пола»,— писал когда-то Байи. Словом, «реальное» и «ирреальное», «настоящее» и «прошлое» тесно переплетены между собой, так что проблема истинной природы любви, связанной с трансфером, чрезвычайно сложна.
ПОЕЗДКА В НАНСИ
При изучении отношения Фрейда к гипнозу нельзя недооценивать важную роль, которую сыграли в его открытиях эксперименты с постгипнотическим внушением; ее можно сравнить с ролью экспериментальных
1 Гилл и Бренман [Gill & Brenman, 1959, p. 29] считают, что эротические фантазмы не специфичны для гипноза, что они возникают при гипнотическом отношении не чаще, чем при любом другом виде глубокого психотерапевтического отношения. Этот взгляд разделяет и Джозефина Хилгард [Hilgard, 1970]; она утверждает, что гипнотическое отношение не обязательно содержит в себе эротический элемент, а в ряде случаев может быть даже безличным. Возникает вопрос, не следует ли глубже осмыслить богатые нюансами мысли Жане о «совершенно особом роде любви», о «потребности в дз'ховном руководстве», о «потребности любить и быть любимым» и наметить пути их дальнейшего развития. Эти мысли не так уж далеки от идеи Фрейда о «состоянии влюбленности, лишенном прямой сексуальной направленности». Не идет ли здесь речь о симбиотическом «слиянии» на «допредметном» уровне? 185
параличей, о которых говорилось выше. Вероятно, именно в Нанси те мысли, которые возникли у Фрейда при изучении экспериментальных параличей (а также большой истерии), обрели адекватную форму и влились в общий поток идей, приведших его к созданию собственной концепции Бессознательного. Именно в Нанси он получил «сильнейшие впечатления, которые навели его на мысль о существовании мощных, но скрытых от сознания человека психических процессов» [Freud, 1925 А, р. 24]. (О постгипнотическом внушении см. вторую часть настоящей книги.)
Обогащенный знаниями, полученными в Сальпе-триерской клинике, Фрейд обратился к трудам Нансий-ской школы и в 1888 году перевел на немецкий язык работу Бернгейма «О внушении...» [Bernheim, 1888 В]. Если пребывание в Париже показало ему, какие богатые экспериментальные возможности таит в себе гипноз, то в Нанси он пришел к тому же выводу на основании экспериментов, в ходе которых испытуемый выполнял по пробуждении различные действия, внушенные ему под гипнозом. Позднее Фрейд скажет, что «теперь в процессе гипноза оно [бессознательное] впервые стало чем-то реальным, ощутимым и доступным экспериментальному исследованию» [Freud, 1923, р. 192].
Фрейд познакомился с этими опытами еще раньше, при переводе работы Бернгейма, а в 1889 году он смог лично присутствовать на экспериментах Льебо и Бернгейма, сказав по этому поводу: «Если бы работы Льебо и его учеников сводились только к исследованию этих повседневных, но замечательно интересных феноменов (постгипнотического внушения и внушения в состоянии бодрствования) и обогащению психологии новым экспериментальным методом... то и тогда им было бы обеспечено место среди важнейших научных открытий нашего века» [Freud, 1889, р. 99].
Эти строки появились в «Wiener medizinische Wo-chenschrift» (23 ноября 1889 года) в статье, посвященной анализу книги Фореля «Der Hypnotismus». Первая часть статьи Фрейда вышла в этом еженедельнике 13 июля предыдущего года. В промежутке состоялась поездка Фрейда в Нанси. Чувствовал ли он интуитивно важность постгипнотического внушения для своих будущих открытий (а увиденные им позднее опыты Берн- 186
гейма подтвердили его интуитивные прозрения) или же похвалы в адрес Льебо были им добавлены к ранее написанному тексту уже после встречи с ним?
За долгие годы своей деятельности Фрейд неоднократно приводил феномен постгипнотического внушения в доказательство существования бессознательного. Через полвека после поездки в Нанси в последней— неоконченной — работе, которой он дает английское название «Some elementary lessons in psycho-analysis» [Freud, 1938], Фрейд подробно описывает увиденный им ранее эксперимент. Испытуемый получил под гипнозом приказ открыть после пробуждения зонт над головой врача; он выполнил этот приказ. Затем, отвечая на вопрос о мотивах своего поступка, испытуемый с неуверенностью сказал, что, как ему показалось, идет дождь, а врач, намереваясь уйти, пожелал, чтобы зонт был открыт. Не зная истинных мотивов своего поступка, испытуемый построил объяснение, которое было явной рационализацией. Фрейд приводит этот опыт в качестве одного из трех примеров, доказывающих существование бессознательного; два другие — это интуитивные решения задач и обмолвки [Freud, 1938, р. 283—285].
Напомним еще об одном эксперименте Бернгейма с постгипнотической амнезией; этот опыт имел историческое значение, а для Фрейда, который присутствовал при его проведении, он послужил отправной точкой для коренной перестройки его психотерапевтической методики. Испытуемые, выходя из состояния сомнамбулического гипноза, не помнили ничего из того, что происходило во время сна. Но по настоянию гипнотизера (при необходимости гипнотизер клал руку на лоб испытуемого) в памяти пациента всплывает то, что он пережил под гипнозом. Фрейд, полагая, что его собственные больные и без гипноза «тоже должны знать все то, к чему ранее давал доступ лишь один гипноз», решил применить этот метод, чтобы «вернуть сознанию забытые события и отношения» [Freud, 1925 А, р. 41—42]. Он отказался от гипноза, а позднее и от наложения рук и перешел к методу свободных ассоциаций; однако он по-прежнему предлагал больному лечь на кушетку.
Остановимся попутно на понятии «искусственный», которое, возможно, указывает на один из путей разви- 187
тия мысли Фрейда: постгипнотическая амнезия, несомненно, столь же искусственна, как и экспериментальные параличи Шарко. В обоих случаях Фрейд мог видеть, как нечто «создается и уничтожается» одной лишь силой мысли. Но если в первом случае возникает физический симптом (паралич), то во втором — психический феномен (амнезия).
Однако тот факт, что можно «создавать и уничтожать амнезию», бесспорно доказывает, что можно «управлять» памятью, воспоминанием—короче, состоянием сознания («Bewusstsein»).
Фрейд извлек пользу из учений обеих французских школ, однако в их споре он не занял определенной позиции, хотя часто говорят, что он встал на сторону Нансийской школы. Джеймс Стрейчи в одном из своих комментариев 1966 года [Freud, S. Е., 1, р. 67—68], посвященном отношению Фрейда к теории гипноза и внушения, указывает на некоторые колебания Фрейда в связи с расхождением между Шарко и Бернгеймом. Он отмечает, что между 1888 и 1921 годами мэтр психоанализа пять раз выступал против Бернгейма, и приводит один случай, когда Фрейд частично встал на защиту его взглядов: на самом же деле Фрейд (под влиянием визита в Нанси в 1889 году, как полагает Стрейчи) в некрологе Шарко, написанном в 1893 году [Freud, 1893 В], поддержал мысль Бернгейма о внушении как центральном элементе гипноза, подчеркнув при этом неточность применяемого Бернгеймом термина «внушение». Стрейчи приводит в заключение ту фразу из письма Фрейда А. А. Робаку 1930 года [Freud, Corres-pondance, p. 430—431], которая как будто подтверждает его колебания: «Что касается гипнотизма, то я выступаю против Шарко, но при этом не полностью согласен с Бернгеймом».
В неуверенности Фрейда нет ничего удивительного, поскольку в центре расхождений между Нансийской и Сальпетриерской школами находился феномен, природа которого, как признавал Фрейд, была неизвестна.
И в наше время невозможно вынести окончательное суждение о расхождениях между соматическими теориями Сальпетриера и психологическими теориями Нанси: каждая из них находит свое историческое оправдание и дополняет другую, каждая внесла важный вклад в становление современной психотерапии.
Часть вторая ОТКРЫТИЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО
Мы не претендуем на первенство в изучении истории бессознательного до Фрейда. Мы полагаем, однако, что нам удалось раскрыть здесь строго определенный ее аспект. Среди наших предшественников назовем, к примеру, Уайта [Whyte, 1960], исследующего эту проблему главным образом в литературном и философском" планах, или же Элленбергера [Ellenberger, 1970]: его уже упоминавшийся здесь обобщающий труд «Открытие бессознательного» может служить учебником по всеобщей истории психиатрии и динамической психотерапии. В СССР спустя длительный период, который характеризовался отсутствием интереса к бессознательному, тоже появилась серьезная работа на эту тему [Бассин, 1968]; сохраняя в целом критическую позицию по отношению к Фрейду, автор признает и некоторые его заслуги (см. подробный обзор Куперника [Koupernik, 1969]). Упомянем также и книгу Анзье «Самоанализ Фрейда» [Anzieu, 1975], в ней приводятся весьма интересные данные о развитии мысли Фрейда.
Многие исследователи подчеркивают влияние, которое оказала на Фрейда немецкая литература и философия XIX века, и это вполне справедливо. Как отмечает Анзье, «понятие бессознательного — не новость для тех, кто воспитывался в традициях немецкой культуры» [Anzieu, 1975,1, p. 152]. Мысль о бессознательной, инстинктивной жизни, обнаруживающейся главным образом в сновидениях или в психической болезни, глубоко укоренилась в умах немецких романтиков. Читая Ницше или Шопенгауэра, нельзя также не поражаться удивительному сходству их теорий с некоторыми понятиями Фрейда. Это особенно заметно у Ницше: именно ему мы обязаны, к примеру, термином «Оно» (в немец- 189
ком оригинале — «das Es») для обозначения инстинктивных влечений. Более того, эту концептуальную близость чувствовал и сам Фрейд: по его собственному признанию, в течение долгого времени он старался не читать Ницше, опасаясь, как бы его влияние не оказалось слишком глубоким [Freud, 1925 А, р. 60].
В области психологии Фрейду были хорошо известны взгляды Иоганна Фридриха Гербарта (1776—1841), которого высоко ценили оба его учителя — Брюкке и Мейнерт. Конечно, он давно был знаком с этим автором, так как «Lehrbuch der empirischen Psychologie» («Учебник эмпирической психологии») Г. А. Линднера [G. A. Lindner, 1858]), который Фрейд штудировал в последнем классе гимназии, был поистине энциклопедией гербартовских идей. Уже у Гербарта мы встречаем понятия психического конфликта, бессознательного и подавления. Правда, эти термины употреблялись в контексте интеллектуалистской психологии, очень далеком от будущей фрейдовской концепции. И вместе с тем несомненно, что знакомство с идеями Гербарта уже в самый ранний период оказало серьезное влияние на формирование фрейдовской концепции психической жизни как системы, в центре которой находится конфликт между противоречивыми представлениями.
Можно назвать и многих других авторов за пределами Франции (например, Теодора Лштпса)1, которые также оказали заметное влияние на фрейдовскую разработку понятия бессознательного. Не случайно, однако, что именно в Париже Фрейд целенаправленно занялся психологией неврозов и сделал первые шаги к своему будущему открытию. Ведь Фрейд подходил к бессознательному не как теоретик, а как практикующий врач. Именно здесь французское влияние было для него решающим. Французская мысль в целом сохраняла более тесную связь с декартовской философией сознания, чем немецкая, и поэтому во Франции на протяжении всего XIX века феномены бессознательного были предметом столь обширных экспериментальных исследований, как нигде в Европе. По этой причине нам
1 О влиянии Теодора Лшшса (1851—1914), профессора психологии в Мюнхене, на Фрейда см. письмо Фрейда к Флиссу от 26 августа 1898 года и примечание к нему [Freud, 1954, р. 260—261].
190
кажется очень интересным проследить в рамках нашего исследования, как возникло понятие бессознательного во французском научном языке.
Первые догадки
Со времен глубокой древности философы придавали большое значение снам, а также вторичным (измененным или трансовым) состояниям, которые включают более или менее выраженный гипнотический момент. Они знали, что в таких состояниях могут всплывать воспоминания, забытые в состоянии бодрствования, и предполагали, что при этом усиливается способность к «эндоскопии» и телепатии. Они знали также, что такие состояния сопровождаются нарушением чувственных восприятий (гипоестезия или гиперестезия).
В некоторых религиях способности людей с такого рода нарушениями использовались для предсказания будущего. Трансовые состояния время от времени возникали— столь же самопроизвольно и спонтанно — при коллективных религиозных неврозах, например у луденских одержимых монахинь (1633) или во время массового экстаза молящихся (около 1730) у гробницы канонизированного янсенистского дьякона Франсуа Парижского. Отметим, кстати, что в таких же условиях практикуют всякого рода шаманы и знахари.
Вплоть до конца XVIII века такие явления относили к области религиозной мистики или рассматривали их как эпидемии истерии, к которым лучше вообще не привлекать внимания. В течение долгого времени, и особенно начиная с Парацельса, мистики пытались лечить психосоматические расстройства, вызывая у больных состояние транса, что делало их более внушаемыми и способствовало «чудодейственному» исцелению. Франкмасоны, к которым принадлежал и Месмер, нередко лечили в своих ложах подобным чудодейственным образом.
И эта практика, и это знание были достоянием лишь немногих посвященных. Только Месмеру с его почти параноидальным упорством удалось привлечь к себе внимание академий (1784), ученых и врачей.
С тех пор пришлось признать бессознательное в трех его аспектах:
1) сновидения;
191
2) состояния сомнамбулизма, естественные или же искусственно вызванные;
3) некоторые проявления психических болезней.
Несколько позднее, как мы увидим, пришли к пониманию, что бессознательное играет определенную и иногда даже определяющую роль в жизни и сознательных действиях каждого человека, а в целом является частью нашей повседневной жизни, а не каким-то патологическим состоянием. В самом деле, в различные эпохи встречались мыслители (и среди них — Августин Блаженный и Декарт), которые подчеркивали, что воспоминания раннего детства, казалось бы навсегда забытые, могут всплыть вновь и что в нашем мозгу сохраняются следы всех прежних переживаний. Каковы же, однако, те идейные течения, благодаря которым возникла возможность уточнить в течение XIX века само понятие бессознательного?
1. «ИДЕОЛОГИ» ОБ АВТОМАТИЗМЕ
В начале XIX века философы-идеологи образовали кружок мыслителей, которые регулярно собирались под руководством Кабаниса у вдовы Гельвеция. В эту группу входили Дестют де Траси, Кондорсе, Ампер и др.г Они опирались на мысль Кондильяка о том, что любое наше решение принимается под воздействием неких скрытых факторов, более весомых, чем те мотивы, которые мы сами выдвигаем для объяснения наших поступков. Мен де Биран (1802), например, в своем сочинении о привычках, не употребляя термин «бессознательное», говорит об «автоматизме». Он показывает, что действие, требующее поначалу предварительного обдумывания, при повторении все меньше и меньше нуждается в нем.
Эта весьма туманная концепция бессознательного не претерпела у философов почти никаких изменений вплоть до второй половины XIX века, но напомнить о ней чрезвычайно важно, поскольку в дальнейшем французские психологи всегда стремились рассматривать бессознательное скорее как совокупность автома-
1 Об идеологах см. в: Renouvier. 1842; Cousin, 1828.
192
тических реакций, нежели как живой источник, питающий нашу сознательную мысль.
2. БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ В КОНЦЕПЦИЯХ МАГНЕТИЗЕРОВ
В афоризмах Месмера, опубликованных Коле де Воморелем [Mesmer, 1785], есть описание сомнамбулизма, правда весьма схематичное, ибо это состояние не вызвало у него такого интереса, как у Пюисегюра. Вот текст этих двух афоризмов:
(Афоризм 261)
«Большое затруднение при исследовании пациентов, у которых бывают нервные припадки, заключается в том, что почти всегда, возвращаясь в обычное состояние, они забывают все свои впечатления. Если бы это было не так, если бы эти впечатления хорошо сохранялись у них в памяти, то они сами могли бы поделиться с нами теми наблюдениями, которые я здесь излагаю, причем сделать это им было бы гораздо проще, чем мне; однако, не сможем ли мы узнать от этих людей, когда они находятся в состоянии криза, то, что они не способны передать нам в обычном состоянии?»
(Афоризм 263)
«Я считаю, следовательно, что, исследуя нервных больных, у которых бывают припадки, можно получить от них точные данные об испытываемых ими ощущениях. Скажу больше: терпеливо и настойчиво развивая способность самих больных к описанию и объяснению того, что они чувствуют, можно усовершенствовать и способ их оценки этих новых ощущений, как бы научить их этому состоянию. Именно с такими специально обученными пациентами лучше всего работать при изучении явлений, возникающих в результате повышенной возбудимости чувств».
Месмер, несомненно, говорит здесь о состоянии сомнамбулизма; не употребляя самого термина «сомнамбулизм», он, однако, отмечает, что, выходя из криза, пациент теряет память о том, что с ним за это время произошло. Месмер ограничивается лишь указанием на этот факт, не подвергая его дальнейшему исследованию, именно поэтому его ученики не обратили на этот факт особого внимания. Лишь Пюисегюр, усердно посещавший сеансы Месмера, был поражен, когда увидел, как его первый пациент впал в глубокий сон. Как мы уже говорили, Месмер, вероятно, опасался этого состояния, поскольку он не умел им управлять. Он пользовался им, чтобы продемонстрировать своим ученикам состояние криза, не извлекая из него пользы для лечения больного путем проникновения в его прошлое.
13—1033
193
В этом состоянии пациент способен говорить, ходить, совершать те или иные поступки. Отсюда и название— «магнетический сомнамбулизм» (в отличие от естественного сомнамбулизма, спонтанно возникающего у некоторых людей),— данное Пюисегюром этому состоянию: у Месмера оно не было описано как нечто специфическое [Puységur, 1784, р. 90]1.
Пюисегюр заметил, что после пробуждения пациент совершенно не помнит, что же случилось с ним в сомнамбулическом состоянии. Из этого он заключал, что существует два вида памяти: одна, как мы сказали бы теперь,— сознательная, другая — бессознательная. Именно в 1784 году изучение бессознательного стало областью психологии. В целом ряде мест того же сочинения Пюисегюр отмечал, что «предчувствие столь присуще магнетическому состоянию2, что ни один из моих пациентов не мог, вернувшись в обычное состояние, вспомнить хоть что-нибудь из того, что он делал и предсказывал во время криза. Я сделал все возможное, как до криза, так и после него, чтобы хоть как-то связать мысли моих пациентов при переходе из одного состояния в другое, но это мне не удалось. Разрыв между этими двумя состояниями оказался столь глубоким, что в них можно видеть два различных способа существования. Я заметил, например, что в магнетическом состоянии они сохраняют мысли и воспоминания обо всем том, что они делали в естественном состоянии, тогда как в естественном состоянии они начисто забывают обо всем, что они делали в магнетическом состоянии: именно это полностью подтверждает (вследствие сказанного выше) наличие в магнетическом состоянии еще какого-то специфического типа ощущения» [Puységur, 1784, р. 90].
Эта дата и это описание столь важны в истории психологии, что можно только удивляться, почему на них так редко ссылаются. Исследователей того времени поражали не те связи, которые могут существовать между этими двумя состояниями, а, напротив, полный разрыв между ними. В самом деле, тридцать пять лет спустя Делёз все еще писал: «Когда он [магнетизируемый
1 Это различие было позднее подробно описано Пюисегюром [Puységur, 1811, ch. IV, p. 73—91].
2 Здесь и далее—в данной цитате, равно как и в других цитатах (за исключением особо оговоренных случаев), — курсив автора.
194
субъект] возвращается в естественное состояние, он начисто забывает все свои ощущения и мысли, которые были у него в состоянии сомнамбулизма; эти два состояния настолько чужды друг другу, как если бы сомнамбула и бодрствующий человек были двумя различными существами» [Deleuze, 1819 А, р. 186—187].
Хотя магнетизеров удивляло различие между этими двумя состояниями, они тем не менее догадывались о том, что бессознательное иногда может оказывать воздействие на сознание. Так, у Делёза, несмотря на то что он придерживался взглядов, которые показались бы нам сегодня устаревшими, мы находим интересное описание бессознательного при сомнамбулическом состоянии: «Он воспринимает магнетический флюид. Он видит или скорее ощущает внутренности своего тела, равно как и других людей, однако, как правило, он замечает в нем лишь те части, которые находятся в каком-либо необычном состоянии и нарушают гармонию. Он восстанавливает в памяти те события, которые остаются забытыми в состоянии бодрствования. У него бывают предвидения и предчувствия, которые порой оказываются ошибочными и относятся лишь к ограниченному кругу явлений. Он выражает свои мысли с удивительной легкостью. Он не лишен тщеславия. Под вдумчивым руководством он в течение некоторого времени быстро совершенствуется, но если им плохо руководят, он теряется» [ibid., p. 186].
В описаниях сомнамбулизма, данных магнетизерами, со всей очевидностью обнаруживаются факты, которые мы считаем ныне характерными для бессознательного. Впрочем, внимательные наблюдатели понимали, что сомнамбулизм не может творить чудеса, он всего лишь оживляет следы воспоминаний. Так, Делёз заметил, что один крестьянин, говоривший только на местном диалекте, иногда — в состоянии сомнамбулизма — мог говорить на хорошем французском языке, который он, возможно, когда-то слышал, но никогда не мог говорить, например, по-ирокезски. Подобно Фрейду, говорившему, что ничто не теряется в бессознательном, Делёз утверждал, что «все впечатления, которые мы получаем в течение жизни, оставляют следы в нашем мозгу. Эти следы незаметны, и мы не подозреваем о них, потому что этому мешают новые впечатления, однако они существуют, и нередко забытое всплывает
13*
195
в нашей памяти, если какое-нибудь непредвиденное обстоятельство возбуждает наше воображение» [ibid., p. 191].
На протяжении всего XIX века вплоть до опытов с гипнозом, проводимых Нансийской школой, вновь и вновь повторяется эта мысль о полном разрыве между сознанием и бессознательным. Как писал Ба-раньон, «забывание всего того, что произошло во время магнетического сна,— неизменный его результат, без которого магнетический сон вообще невозможен» [Ва-ragnon, 1853, р. 173].
Даже во время продолжительных сеансов, когда пациент, погруженный в сомнамбулический сон, многие часы подряд ведет себя столь же «адаптированно», как и в состоянии бодрствования, по пробуждении он все равно не помнит, что делал во время сна. Уже Пюисе-гюр по нескольку дней подряд держал некоторых своих пациентов в состоянии сомнамбулизма, чтобы узнать, что же, собственно, при этом происходит. Приведем здесь более позднее наблюдение Жане в связи с такими длительными опытами:
«Однажды около двух часов пополудни я погрузил Леони в сон; она уже находилась в течение некоторого времени в сомнамбулическом состоянии, когда я получил письмо от доктора Жибера, который сообщал, что не может ко мне приехать, и просил привезти Леони к нему. Не выводя Леони из состояния сомнамбулизма, я показал ей это письмо и предложил прямо так сразу со мной и поехать. «Конечно, охотно,— отвечала она,— но мне нужно сначала пойти переодеться, не хотите же вы, чтобы я прямо в таком виде и поехала». И она пошла переодеваться. Затем я усадил ее в экипаж, и она обрадовалась этому, как ребенок. Она оставалась в сомнамбулическом состоянии весь этот вечер, была очень оживлена и весела, охотно участвовала во всех опытах, которые нам нужно было провести, а в перерывах болтала обо всем на свете. Лишь около полуночи я отвез ее к ней домой и там полностью разбудил ее на том же самом месте, где я погрузил ее в сон в два часа дня. После весьма оживленного сеанса она проснулась тихая и спокойная, убежденная в том, что она весь день провела дома и только что заснула. Она была, однако, поражена, заметив перемену в одежде, и мне пришлось снова усыпить ее и внушить, что ей не-
196
чего беспокоиться об этой несообразности» [Janet, 1889, р. 74].
Лишь в редчайших случаях магнетизеры фиксируют наблюдения, в которых бессознательное состояние влияет на сознание. Пюисегюр рассказывает о своем пациенте Викторе, который как-то раз, находясь в гипнотическом состоянии, попросил свою соседку спрятать в свой шкафчик документ, согласно которому его мать завещала ему дом в награду за его заботу о ней. В состоянии бодрствования Виктор боялся, как бы сестра не нашла это письмо и не уничтожила его. Обнаружив, что после пробуждения пациент чувствует себя хуже, что он чем-то подавлен и расстроен, Пюисегюр поинтересовался, в чем дело. Виктор рассказал ему о своих опасениях: он не смог найти в своем шкафчике письма матери. Тогда Пюисегюр рассказал ему о том, что произошло с ним в сомнамбулическом состоянии. Он обрадовался, и после двухчасового магнетического сна его настроение совершенно переменилось [Puyse-gur, 1784, p. 38].
|
