|
Он верил, что можно сохранить связь, только если удерживаться от “ошибок”: как позднее выяснилось, это означало не выражать никаких чувств терапевту, не согласующихся с тем, чего, по его убеждению, она требовала, и — что еще важнее — которые могли разрушить ее или привести к переживанию неадекватности. Поэтому на интервенции терапевта он отвечал уступчивостью, но его ответы были совершенно отделены от аффекта. Он страшно боялся, что какие-то спонтанные чувства, не согласующиеся с психическим состоянием терапевта, будут ею отвергнуты, а это повлияет на него дезорганизующим образом. Когда возникали сильные эмоциональные реакции, он смущался и впадал в панику, и складывалось впечатление, что он не осознает переживаемой им эмоциональной реакции и совершенно не способен распознать, что означает этот сигнал для него. После того, как Стивен стал способен выражать некоторые чувства в терапевтической ситуации, он, тем не менее, продолжал недоумевать, “что следует с ними делать” после того, как он их почувствовал. “Я не знаю, что я чувствую, если я вообще чувствую... если это и значит чувствовать!”
Кроме того, Стивен был уверен, что, хотя на поверхности и кажется, что терапевт принимает его чувства, но, тем не менее, в глубине испытывает враждебность, отвращение и нелюбовь к нему — в особенности потому, что его чувства “обнаруживали отношение к женщинам”. Большинство его воспоминаний о ранних переживаниях было смутным и фрагментированным, но в ходе терапии всплыло несколько моментов, когда его мать попадала в больницу в связи с разными физическими и психиатрическими недомоганиями, отчего он надолго впадал в отчаяние. Ее первая продолжительная госпитализация произошла, когда Стивену было 2 года, и в течение его детства она ложилась в больницу почти каждый год. Стивен подавил и свои аффективные реакции на эти госпитализации, и свое знание об их причинах. В процессе терапии выяснилось, что большинство госпитализаций было связано с психотической депрессией. Стивен вспомнил, что его мать была депрессивной с тех пор, как он помнил себя, хотя он не осознавал ни ее психологической неполноценности, ни ее влияния на него.
Отвергнутые детские чувства потери и покинутости у Стивена существенно усилились, когда его девушка неожиданно разорвала помолвку. Пробудившиеся депрессивные чувства совершенно дезорганизовали его, а все вокруг, по его ощущению, упорно не замечали этого. Его мать по своей надобности была в очередной раз в больнице, а отец оставался таким же недостижимым и каменным, каким Стивен всегда его помнил. В процессе терапии Стивен не мог понять, почему ему не удавалось “отделаться” от привязанности к девушке, и беспощадно нападал на себя за этот собственный “дефект”. Через несколько месяцев терапии он вспомнил, что после разрыва он погружался все “глубже и глубже в депрессию”. “Я чувствовал это как спуск по спирали вниз. Я стал подавленным, мне не хотелось ничего делать. У меня ко всему пропал интерес. Я всей душой желал ничего не чувствовать, не думать. У меня появились мысли о самоубийстве, и это меня напугало”.
Стивен был явно не способен ни интегрировать свои депрессивные чувства, последовавшие за травматическим переживанием потери, ни принять эти аффекты в самом себе. Как он полагал, наличие подобных чувств с неизбежностью свидетельствует о том, что он “псих”, и никто не сможет его понять. Его чувства разочарования и печали оставались непризнанными всю жизнь, сколько он себя помнил. Стивен был твердо уверен, что мать терпеть не могла его печали: ему вспоминалось, как часто она высмеивала и ругала его только за то, что он вообще испытывал какие-либо чувства. В детстве, когда близкий друг Стивена переехал жить в другое место (это было травмой, которую он долго переживал), оба родителя смеялись над его тяжелыми переживаниями, замечая, что он так расстраивается из-за “пустяка”. Если принять во внимание столь ранний травматический опыт Стивена, не вызывает удивления его крайняя чувствительность к любым насмешкам или легкомысленному отношению со стороны терапевта: ему казалось, что его чувства высмеивают так же, как это делали родители.
Родители Стивена, в особенности отец, испытывали большие трудности в поддержании стабильных отношений с окружающими. Стивен изображал отца как безрассудного, поглощенного собой человека, непредсказуемого в своей личной и профессиональной жизни, которого “совершенно не заботят чувства других людей”. Отец оскорблял мать, а кроме того, часто становился участником серьезных и аморальных финансовых афер, из-за этого Стивен испытывал к нему сильные и амбивалентные чувства. Стивену очень не хотелось верить, что его отец такой аморальный и бездушный тип, каким он, по-видимому, в действительности являлся, и в то же время он был переполнен гневом, отвращением и крайним разочарованием по отношению к отцу. Не в состоянии понять, насколько дезорганизующими были эти переживания для сына, отец раздражался и злился, видя, что сын сомневается в его моральных качествах.
Стивену явно не хватало отношений с отцом, которым он бы мог восхищаться. Из их все больше сходивших на нет взаимоотношений Стивену ярче всего запомнилось то, как отец использовал его для отзеркаливания собственной грандиозности. “Он сажал меня рядом, изображая разговор “крохи-сына с отцом”, и все говорил и говорил. Но здесь не хватало главного: он говорил только сам с собой, а не со мной. Я в этих разговорах был скорее объектом, чем другим человеком”. Переживание отца как “дистанцированного”, “сумасбродного” и “недоступного” постепенно, к 12-ти годам, привело Стивена к уверенности, что уже больше нет надежды на то, что у них когда-нибудь будут отношения, каких ему бы хотелось.
Хотя Стивен мало осознавал свои реакции на повторяющиеся тяжелые депрессии матери, было очевидно, что его низкую самооценку и подверженность дезорганизующим аффективным состояниям разной степени интенсивности можно расценивать как результат длительной тесной связи с матерью, которая была хронически депрессивной и безучастной, что дополнялось отсутствием стабильной связи с отцом. В уходе самого Стивена в депрессивный аффект можно увидеть естественную реакцию на то, что он хронически не получал отклика на свои чувства. Он со стыдом признавал, что “был депрессивным всю жизнь”, но “никогда не мог этого почувствовать”. Он никогда не переживал “ни интереса к жизни, ни красоты жизни”,— только глубокое чувство изоляции.
В течение долгого времени главное место в терапии занимал страх Стивена перед собственным депрессивным аффектом. С самого начала он в какой-то степени осознавал эту боязнь депрессивных чувств, думая, что, как только он “соприкоснется с ними”, они немедленно его разрушат. Он боялся, что свалится в “темную пещеру” и никогда не вернется обратно, и этот страх опустошал его, внушал беспомощность и лишал надежды на будущее. Стивен думал, что как только позволит себе пережить сильное разочарование, печаль и сожаление, то “спятит” и закончит как его психотически депрессивная мать. Таким образом, страх чувствовать и осознавать свои депрессивные аффекты частично базировался у него на сильной идентификации с матерью и неполной дифференциации от нее. Вдобавок чрезвычайная подверженность матери депрессивным реакциям обусловила ее неспособность обеспечить непрерывную, созвучную откликаемость на его депрессивные чувства. Любые подобные реакции со стороны Стивена родители встречали смехом, пренебрежением, злой бранью или поверхностными извинениями. У Стивена оставалось ощущение, что ему не ответили, унизили его, дали понять, что он никчемный и пустой человек. Отец и мать были не в состоянии ни понять, ни перенести его несчастье; они считали любые подобные аффекты жизненно опасной атакой на их чувство самоуважения и на их самоощущение в качестве родителей.
В детстве, многократно посещая мать в больнице, Стивен часто испытывал крайнюю печаль и страх потерять ее и остаться одному. Мать при этом была сосредоточена только на себе и своем самочувствии, ясно сообщая ему: все, что он чувствует, неважно и неадекватно, его аффективные состояния должны как-то соответствовать ее нуждам. В это время он не мог обратиться и к отцу, который всегда был слишком озабочен собственными грандиозными проектами и фантазиями, чтобы откликнуться на дистресс сына. Эмоциональная недоступность отца усиливала депрессивные чувства Стивена и его связь с матерью. В результате Стивен стал верить, что депрессивные чувства — это его отвратительный недостаток. Поскольку родители не могли переносить болезненные аспекты его субъективной жизни, у него развилось и глубоко упрочилось убеждение, что болезненные аффекты следует “изгонять” и что “боль нельзя допускать”.
Если Стивен отваживался показать свои эмоции, то мать обвиняла его в том, что он так же занят только собой, как и его отец, и совершенно не заботится о чувствах других людей, т. е. прежде всего о ее чувствах. В ответ на его депрессивные чувства она всегда начинала говорить о ее уязвимости и ее собственных потребностях в этот момент. Она исподволь передавала ему свой собственный страх того, что его депрессивные чувства приведут к психотической регрессии, как это произошло с ней самой. Стивен постоянно чувствовал отчужденность от родителей и сверстников. Он постепенно создал картину своего детства, лишенную всяких подлинных, истинных чувств за исключением всеобъемлющей пустоты, безнадежного отчаяния и постоянной борьбы за то, чтобы “еще день продержаться”. Он часто замечал, что “каждый человек создает свой собственный ад, в котором живет”, подразумевая, что именно он полностью виноват в своих несчастьях.
Воспоминания Стивена о ранних детских годах были скудными и невнятными, что было связано с ранней диссоциацией аффекта, которая являлась результатом беспрестанного дефицита настройки окружения на его депрессивные состояния. Рассказывая о себе, он часто говорил о том, что он называл “потерей связей”,— образ, который был позже истолкован как выражение отсутствия эмоциональной связи, переживаемое им на протяжении всего своего развития. Он рассказывал о событиях жизни так, как если бы они случились с кем-то еще, и ему было трудно представить, что он теперешний и тот, кто был в детстве,— это один и тот же человек. Итак, у Стивена отсутствовало переживание себя самого как непрерывного во времени, поскольку не было организующего и стабилизирующего влияния интегрированных аффектов, которые консолидируют переживание себя самого как одного и того же человека, несмотря на все изменения. В терапии Стивен иногда чувствовал потерю “временных рамок”, особенно в периоды расставаний с терапевтом или в конце сессий. Сорок пять минут воспринимались как десять, а расставание на четыре дня — как разлука на месяцы.
До кризисной ситуации, приведшей Стивена в терапию, он был необыкновенно послушным сыном, особенно в отношениях с матерью. Когда мать оказывалась в непереносимых социальных и профессиональных ситуациях, она полагала, что ее “смышленый, творческий и самоотверженный” ребенок спасет ее и “укажет”, что она сделала неправильно. В восьмилетнем возрасте, после развода родителей, Стивен стал ревностным католиком: вся его энергия была сконцентрирована на этом. Здесь он нашел дополнительный источник структурирования своего хаотичного внутреннего мира. Ужасавшие его эмоциональные реакции на бесчисленные травмирующие детские переживания (особенно развод родителей и госпитализации матери) были диссоциированы и вытеснены, что укрепило его обсессивный, “рассудительный” склад характера. Состояние чистой, лишенной аффектов интеллектуальности стало его позитивным Я-идеалом, воплощенным в сильно идеализированном образе Спока из “Звездных путей”, чья жизнь казалась совершенно свободной от “влияния эмоций”. Борьба за достижение этого лишенного аффектов идеала становилась особенно заметной по мере того, как терапия стала выявлять дотоле отвергаемые аспекты его эмоциональной жизни.
Депрессивные аффекты любой степени интенсивности оказались для Стивена встроенными в специфический, полный опасных смыслов контекст и, следовательно, оставались источником сильной тревоги на протяжении всей его жизни. Реакция на последнюю госпитализацию матери и на то, что его “бросила” девушка, обнаружила неспособность Стивена сохранить свои защиты против аффектов. В процессе терапии постепенно развивалось понимание опасности, связанной с распознаванием и выражением депрессивных чувств, выразившись наконец в ожидании двух отдельных, но связанных между собой и пугающих исходов. Один — это ожидание, что его чувства приведут к еще большей дезорганизации его матери, при которой будет совершенно исключен любой принимающий, интегрирующий отклик с ее стороны. Другой — это убеждение, что в контексте его отношений слияния с матерью он сам тоже станет психологически дезорганизованным, безнадежно дезинтегрированным. Поэтому появление депрессивных аффектов немедленно вызывало острую тревогу.
Таким образом, неспособность Стивена интегрировать депрессивный аффект в свою Я-организацию оказалась результатом как глубокого провала Я-объекта в обращении с его состояниями печали, горя и разочарования, так и ощущаемой им на глубинном уровне связи депрессивного аффекта с предчувствием дезинтеграции — своей собственной и материнского объекта.
Он пребывал в постоянном страхе, что если он выразит какие-то депрессивные чувства, то терапевт будет смотреть на него как на хрупкого, подверженного дезинтеграции человека, который находится на грани психоза. Он боялся рассказывать терапевту свои сновидения, будучи убежден, что так вскроется “ненормальность”, дезорганизованность его чувств и мыслей. Кроме того, он боялся любых депрессивных настроений терапевта, опасаясь, что она, как его мать и он сам, “потеряет контроль” и впадет в психоз. Когда Стивен замечал изменения настроения терапевта, он начинал тревожиться, как если бы это были его переживания. Он считал, что ошибки и неудачи терапевта, как и его матери, были его собственными, и ощущал ограничение ее возможностей как фатальные дефекты в себе самом. В свою очередь эта неполная дифференциация собственного Я и объекта делала тем более необходимым отвер-жение любых чувств разочарования в переносе.
Когда у Стивена возникали депрессивные аффекты с соответствующим состоянием острой тревоги, терапевт фокусировалась на специфических смысловых контекстах пугающих повторений раннего Я-объектного провала, с которым были связаны эти чувства. Насколько возможно она проясняла смысл его опасений и страхов относительно того, что она, как и его мать, будет считать его чувства непереносимыми и запретными и поэтому ответит на них увеличением паники или злобным принижением или сама эмоционально разрушится. Через такой повторный анализ в переносе сопротивления Стивена депрессивным аффектам и предвосхищаемой чрезвычайной опасности, с необходимостью вызывающей это сопротивление, терапевт постепенно представилась ему как человек, который понимает, принимает и помогает ему интегрировать эти чувства независимо от их интенсивности. Такое развитие Я-объектного измерения переноса имело четыре взаимосвязанных следствия. Первое — Стивен стал проявлять значительно большую способность вспоминать болезненные переживания из прошлого. Второе — он начал чувствовать и выражать прежде диссоции-рованные чувства глубокого, смертельного отчаяния.
Несмотря на болезненность этих чувств, терапевт и пациент были способны понять, что они отражают определенный шаг в развитии интеграции аффектов.
Третьим следствием, вытекающим из второго, была кристаллизация убеждения Стивена, что его появляющиеся депрессивные чувства представляют смертельную угрозу для других,— пережиток бесчисленных ранних переживаний, через которые он усвоил, что его мать переживала его печаль и разочарование как угрозу. Эта тема была драматически символизирована в сновидениях, которые последовали непосредственно за обнаружением его суицидальных чувств. В образах этих сновидений он представлял свои появляющиеся чувства как неконтролируемые деструктивные силы, которые, если их выпустить, способны поглотить или уничтожить все вокруг.
Было не удивительно, что убеждение Стивена в опасности и разрушительности его депрессивных аффектов для других стало доминировать в переносе в виде страха, что его чувства причинят терапевту психологический вред. По мере анализа проявлений этого страха в переносе все четче прояснялись его генетические корни, проистекающие из чрезвычайной уязвимости и связанной с ней неспособностью магс-ри переносить и “удерживать” его депрессивные аффект его страха пережить и обнаружить эти приятные чувства привел к инсайту: как на него повлияло то. что мать включила его в собственное параноидное видение мира. Он вспомнил, как мать неоднократно говорила ему, что растила его с главной целью — обеспечить его “средствами для выживания”, потому что мир — это “очень опасное место”, и что он должен посвятить свою жизнь самозащите. Она передавала ему свое убеждение, что эмоции нельзя выражать или даже чувствовать, поскольку они означали для нее потерю им самоконтроля, что прерывало его сосредоточение на самозащите и тем самым подвергало опасности уничтожения. Его позитивные аффективные состояния подвергались таким же ограничениям со стороны матери, как и негативные. Стивен вспомнил только “несколько моментов”, когда мать позволила ему чувствовать радость и неограниченное удовольствие, которые бывают обычными для детей. В те моменты, когда он начинал ощущать нормальное, лишенное страхов удовольствие, мать вскоре проявляла встревоженность и предостерегала, что он не должен бросать “готовиться к завтрашним опасностям только потому, что сегодня он счастлив”. Эта тема явно повторилась при переносе в опасениях Стивена, что терапевт “серьезно осудит” его, если он будет выражать свои вновь обретенные чувства восхищения, счастья и беззаботной занятости собой. Он говорил об этих состояниях как о “безрассудной импульсивности”, за которую он ожидал наказания, например, когда он обнаружил перед терапевтом необыкновенную удовлетворенность и гордость, переживаемые в связи с первым сексуальным опытом. Проработка этих страхов по мере того, как они проявлялись в переносе, и прояснение их происхождения из всегдашней бдительности матери к опасности укрепили Я-объектную связь с терапевтом, что способствовало дальнейшему увеличению способности Стивена переживать сильные чувства.
Явным примером прогресса способности Стивена переносить аффекты стало его решение переехать в отдаленный город, чтобы завершить образование в том единственном институте, куда он был принят. Он был способен непосредственно выразить и пережить острое чувство печали и дистресс степенно интернализовал интегративную настройку терапевта на возникающие аффективные состояния и все больше идентифицировался с принимающим, понимающим отношением к его прежде отвергаемой аффективной жизни. Таким образом, задержанный процесс эмоционального взросления Стивена получил возможность возобновиться.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Я-объектные функции неразрывно связаны с интеграцией аффектов в развивающуюся организацию опыта Я. Такое понимание фокусирует наше внимание на исключительной важности для развития ребенка устойчивой аффективной настройки родителей, помогающей ему в развитии дифференциации, синтезирования, модулирования и артикуляции его эмоциональных состояний, а также интегрирующей аффекты функции, которая, в свою очередь, делает жизненно важный вклад в структурализацию его самоощущения. Мы проиллюстрировали этот тезис на примере депрессивного аффекта и необходимости его интеграции в процессе развития и привели клинический пример серьезного Я-объектного провала в этой области. Как показывает этот пример, сосредоточенность на интеграции аффектов и ее провалах содержит важные следствия как для аналитического подхода к сопротивлению, так и для понимания лечебного воздействия Я-объектного переноса. Наше сосредоточение на “интераффективности” и ее нарушениях также приводит к ясному пониманию специфического интерсубъективного контекста, который облегчает или блокирует процессы развития самости.
Глава 6 Провал в развитии и психический конфликт
Психоаналитические концепции дефицитарного развития и психического конфликта часто рассматриваются как противоположные друг другу или в лучшем случае как комплементарные (Kohut, 1977). В настоящей главе доказывается, что оба набора явлений тесно взаимосвязаны и что внутренний конфликт всегда формируется в специфических интерсубъективных контекстах нарушения развития.
Центральный характер внутреннего конфликта в психологической жизни людей является фундаментальным принципом психоанализа с самого его появления. Однако в последние годы устойчивые представления относительно природы и происхождения конфликта стали гораздо больше подвергаться критическому пересмотру. Аргументы, выдвинутые рядом авторов (Gill, 1976; Klein, 1976; Schafer, 1976; Stolorow, 1978), убедительно демонстрируют, до какой степени психологическому пониманию конфликта препятствовала классическая метапсихология и, в частности, теория инстинктивного влечения. Выдвигались предложения заменить механистическое представление о ментальном аппарате (отвечающем за энергии влечений) психологией конфликта, переведенной в термины столкновения личных целей (Klein, 1976) и человеческих действий (Schafer, 1976). Мы убеждены, что с психоаналитической точки зрения конфликт всегда является лишь субъективным состоянием индивидуальной личности и что задача психоаналитического исследования состоит в освещении специфических смысловых контекстов, в которых формируются такие конфликты. Таким образом, продолжая идею Кохута (1982) по преобразованию психоанализа в чистую психологию, мы предлагаем сугубо психологический подход к конфликту.
Часто отмечаемая антитеза между теорией конфликта и Я-психологией Кохута является, на наш взгляд, результатом того, что традиционная концепция конфликта тесно связана с классической метапсихологией и теорией влечений. Если конфликт освобождается от отягощающего образа “устройства, распределяющего энергию”, и выглядит исключительно как субъективное состояние личности, то предполагавшаяся противоположность теории конфликта и Я-психологии тут же снимается. Когда представление о конфликте свободно от примата доктрины инстинктивного влечения, тогда проблема специфических смысловых контекстов, вызывающих субъективные состояния конфликта, становится эмпирическим вопросом, который можно психоаналитически исследовать. Фокус психоаналитического исследования, таким образом, смещается от предполагаемых перипетий, связанных с влечением, к интерсубъективным контекстам, в которых кристаллизуются состояния конфликта, и к влиянию этих контекстуальных конфигураций на психологическую организацию личности. Такое понимание имеет большое значение и для клинического подхода к конфликтам, возникающим в психоаналитической ситуации (к этому мы еще вернемся позже).
Еще одно преимущество рассмотрения конфликта исключительно как субъективного состояния личности — акцентирование развитийных предпосылок конкретных конфликтных состояний (см. Stolorow and Lachmann, 1980). В целом можно сказать, что переживание “себя-в-конфликте” (self-in-conflict) предполагает, что достигнут хотя бы какой-то уровень структурализации ощущения Я. Таким образом, в тех дезинтегративных состояниях, в которых слитность переживания себя существенно утрачивается и для ее восстановления требуется погружение в архаическую Я-объектную связь, состояния конфликта между сталкивающимися мотивацион-ными стремлениями не будут преобладать в субъективном поле личности, потому что на глубинном уровне переживается настоятельная потребность восстановить требуемую связь. Наоборот, если требуемая связь вновь устанавливается и тем самым восстанавливается целостность Я, тогда внутренний конфликт может выдвинуться на передний план, например, когда центральные стремления и аффективные качества личности рассматриваются как неблагоприятные для сохранения связи10.
Судя по наблюдениям и реконструкциям развития Я, в него включены по крайней мере два отчасти пересекающихся процесса (см. Kohut, 1977; Atwood and Stolorow, 1984; Brandchaft, 1985; Wolf, 1980): (1) консолидация ядерного ощущения слитности и благополучия и (2) дифференциация себя от другого и, соответственно, становление индивидуального ряда ведущих устремлений и идеалов (см. главу 4). Ключевым моментом для этих процессов структурализации является созвучная откликаемость заботящегося окружения на развивающиеся эмоциональные состояния и потребности ребенка. Потребности ребенка в такой специфической отзывчивости претерпевают ряд изменений в ходе взросления. Конфликты могут возникать и структурироваться в любой точке прогресса в развитии. Связанные с консолидацией Я конфликты будут вращаться вокруг базисных потребностей ребенка в отзерка-ливающих откликах и связанности с идеализированными источниками комфорта и силы. Относительно же дифференциации Я конфликты будут концентрироваться на потребностях ребенка в продолжении Я-объектных связей, которые могут служить источником ободряющей, стимулирующей и укрепляющей поддержки для его стремлений к самоопределению и формированию индивидуальных целей и ценностей. Под влиянием теории влечений и структурной теории (ид, эго, су-пер-эго) аналитики всегда были склонны считать, что эти конфликты коренятся в эдиповой и доэдиповой фиксации влечений и соответствующих им структурах супер-эго и его предвестников. Такая концепция неизбежно структурируемого, вытекающего из инстинкта конфликта затемняет контекстуальные конфигурации — специфические развитийные асин-
10 Герберт Линден (Herbert Linden, 1983) независимо от нас сформулировал сходную концепция источников психического конфликта.
хронии,— из которых возникают эти конфликты, таким образом существенно ограничивая и нарушая аналитический прогресс. Мы предполагаем, что для понимания внезапно возникающего конфликта полезно осознавать, что на каждой фазе развития структурализация конфликта определяется специфическим интерсубъективным полем, а разрешение этого конфликта в анализе определяется интерсубъективным диалогом, в котором он вновь возникает.
Если родители не могут адаптироваться к меняющимся потребностям растущего ребенка, тогда он сам адаптируется к ним, чтобы сохранить так необходимые ему связи. Нам представляется, что именно таким образом структурируется внутренний конфликт, вследствие которого цивилизованный человек продолжает расплачиваться “порцией способности к счастью за порцию безопасности” (Freud, 1930, 115).
В предыдущей работе (Stolorow, 1985) это положение иллюстрировалось исследованием происхождения тех субъективных состояний, которые обычно объединяют под рубрикой “конфликт супер-эго”. Традиционно концепции супер-эго и конфликта супер-эго, а также сопутствующая им роль вины в патогенезе описывались на языке метапсихоло-гических переложений классической теории влечений. В этой работе нами отстаивалось мнение, что эмпирические конфигурации, покрываемые терминами “супер-эго” и “конфликт супер-эго”, ведут свое происхождение от восприятия ребенком того, что от него требуется для поддержания жизненно важных для его благополучия связей. Как только эти требования структурируются в качестве инвариантных принципов организации субъективного мира ребенка, он тотчас же становится уязвимым для болезненных чувств вины, стыда или тревоги, возникающих всякий раз, когда его эмоциональные устремления угрожают нарушить эти принципы.
Наиболее частым требованием для сохранения необходимых ребенку связей является обеспечение для родителей значимых Я-объектных функций. Например, когда родитель постоянно требует архаического состояния единения с ребенком, стремления ребенка иметь более дифференцированную самость становятся источником сильного конфликта и вины. В таких случаях ребенок видит, что осуществляемые им действия по очерчиванию границ собственного Я и уникальные аффективные свойства его личности переживаются родителем как психологическая угроза, и часто в результате этого у ребенка складывается представление о себе как о всемогущественной разрушительной силе. Такое восприятие себя как жестокого и опасного разрушителя, проистекающее из родительской потребности в ребенке в качестве архаичного Я-объекта, препятствует процессу формирования границ себя и одновременно становится неиссякаемым источником вины и самонаказания; в классической теории это называется “жестким супер-эго” и “садистическими предшественниками супер-эго”.
Теперь нам хотелось бы расширить и уточнить эту концептуализацию конфликта: нами разработан набор формулировок, касающихся того, каким образом провал интеграции аффекта играет центральную роль в генезисе и структурали-зации внутреннего конфликта. В пятой главе мы писали:
Отсутствие непрерывной, созвучной откликаемости на аффективные состояния ребенка приводит к кратковременным, но значительным крушениям в области оптимальной интеграции аффектов, побуждая к диссоциации или отрицанию аффективных реакций, поскольку они угрожают достигнутой к этому моменту, еще непрочной структурализации. Иными словами, ребенок становится уязвимым для фрагментации Я, поскольку его аффективные состояния не получили необходимого отклика от заботящегося окружения и поэтому не были интегрированы в организацию его переживания себя. В таком случае для сохранения целостности хрупкой структуры Я становятся необходимыми защиты от аффектов (67).
Несмотря на то, что в приведенном фрагменте отсутствует слово “конфликт”, мы полагаем, что здесь содержатся основные элементы психоаналитического понимания образования конфликта. Специфические интерсубъективные контексты, в которых формируется конфликт,— это те, в которых центральные аффективные состояния ребенка не могут быть интегрированы, поскольку они не смогли вызвать необходимой созвучной откликаемости со стороны заботящегося окружения. Такие неинтегрированные аффективные состояния становятся источником продолжающегося на протяжении всей жизни внутреннего конфликта, потому что они переживаются как угрозы ранее установленной психологической организации и сохранению жизненно необходимых связей. Так в игру вступают защитные операции по диссоциации аффекта, которые воспроизводятся в аналитической ситуации в форме сопротивления. Часто также создается защитный Я-идеал, представляющий собой очищенное от “нарушающих” аффективных состояний Я, которые раннее окружение было не в состоянии выносить (см. случай Стивена, описанных в главе 5), и тогда неспособность полностью воплотить этот аффективно очищенный идеал становится постоянным источником стыда и самообвинений. Именно в защитном отстранении от центральных аффективных состояний, укорененном в ранних срывах интеграции аффектов, можно найти истоки того, что традиционно называется “динамическим бессознательным”.
Основное терапевтическое значение этой формулировки касается аналитического подхода к сопротивлению. Когда в лечении появляются защиты против аффекта, их следует понимать как вытекающие из ожиданий и опасений пациента, что его вновь возникающие эмоциональные состояния будут встречены с такой же дефектной откликаемостью, какую они получали от первичных лиц, обеспечивающих о них заботу. Более того, эти сопротивления против аффекта нельзя интерпретировать исключительно как результат интрапсихических процессов пациента. Такие сопротивления чаще всего вызваны событиями, происходящими в рамках интерсубъективного диалога аналитической ситуации, которые сигнализируют пациенту о недостатке восприимчивости аналитика к возникающим у него переживаниям; поэтому в его представлении такие события предвещают травматическое повторение раннего Я-объектного провала (Ornstein, 1974). Таким образом, поскольку стойкость сопротивления отражает продолжающееся влияние ранее установившихся организующих принципов (аспект повторения в переносе), преодоление сопротивления и формирование новых способов переживания требует тщательного аналитического внимания к специфическим интерсубъективным контекстам, в которых возникают и спадают защитные реакции.
АФФЕКТИВНЫЕ СОСТОЯНИЯ И ПСИХИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ
Можно выделить два широких класса аффективных состояний, которые регулярно становятся источниками структурированного конфликта в контексте раннего Я-объектного срыва.
Развитийные стремления
Одна категория включает те эмоциональные состояния, которые сопровождают стремления и прогресс ребенка в развитии индивидуальной самости (см. главу 4). Среди таких индикаторов прогресса развития — чувства гордости, экспансивности, эффективности и удовольствие от себя самого, а также своеволие и бунтарство, появляющаяся сексуальность и соревновательная агрессивность. Как показал Кохут (1971, 1977), интеграция таких аффективных состояний с помощью отзеркаливания, адекватного фазе развития, играет решающую роль для консолидации слитности Я, самооценки и амбиций. Если такой отзеркаливающий отклик хронически отсутствует из-за того, что развитийные стремления ребенка и сопровождающие их аффективные состояния нарушают чувство благополучия родителя,— тогда такие стремления и эмоциональные состояния становятся источником серьезного и прочного внутреннего конфликта и вины.
КЛИНИЧЕСКАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ: ПОДРОСТКОВЫЙ КРИЗИС
Салли, семнадцатилетнюю девушку, направила на психоанализ ее предыдущий терапевт, шестидесятилетняя женщина, поскольку лечение зашло в тупик. Пациентка выглядела подавленной, неустанно критиковала и атаковала себя, часто думала о самоубийстве. Ее периодически мучили боли в ногах, которые очевидно имели психогенное происхождение. Ее прежний терапевт рассматривала текущее, с трудом поддающееся лечению состояние своей пациентки как манифестацию “негативной терапевтической реакции”, коренящуюся в сильном сопротивлении, мазохизме и в садистическом супер-эго. Своему новому психоаналитику Салли показалась очень привлекательной и умной девушкой, склонной к рефлексии по поводу собственной вины и остро ощущающей потребности и чувства других. Быстро обнаружилось, что доминирующей темой в ее психологической жизни является императив: она должна постоянно радовать и удовлетворять других и жертвовать собой, чтобы оправдать их ожидания; этот императив был важным элементом трансферентных отношений с ее предыдущим терапевтом, которая не замечала этого.
|
