|
Всякая красота неизменно вызывает в нас попытку воплотить в ней высшую ценность» а потому все красивое рождает в нас чувство удовлетворения по поводу чего-то найденного, чувство, перед которым умолкают страсти и эгоистические интересы. Всевозможные формы, которые человек находит красивыми, представляют собою не что иное, как число попыток воплотить самое высокое с помощью эстетической функции, которая стремится все нравственное и умозрительное облечь в образы. Красота есть символ совершенства. Поэтому красота неприкосновенна, она статична, а не динамична, и всякая перемена в отношениях к ней уничтожает ее, уничтожает самое понятие ее. Любовь к собственной ценности, стремление к совершенству – вот что творит красоту в материальном мире. Так рождается красота природы, красота, которой не знает преступник, ибо этика впервые создает природу. Этим объясняется, что природа всюду и всегда, от самых значительных и до самых мелких своих проявлений, производит впечатление чего-то законченного. Таким образом, закон природы есть чувственный символ закона нравственности, как и красота природы – чувственное отражение благородства души, как и логика есть осуществленная этика. Как любовь мужчины создает совершенно новую женщину вместо реально су шествующей, так и искусство, эротика, направленная на целый мир творит из мирового хаоса полноту реальных форм. Нет красоты природы без определенной формы, определенного закона, как и нет искусства без формы, нет красоты искусства, которая не подчинялась бы определенным правилам. Ибо красота природы воплощается в красоте искусства, как закон природы в законе нравственности, как целесообразность природы в той гармонии, прообраз которой безгранично властвует в душе человека. Природа, которую художник называет своим вечным учителем, есть созданная им самим норма его творчества – не в концентрации логических понятий, а в созерцательной бесконечности. Для иллюстрации приведем математику. Она является реализованной музыкой (не наоборот), она есть точное отражение музыки, перенесенной из царства свободы в царство необходимости, а потому императивом для всех музыкантов является математика. Искусство создает природу, но не природа творит искусство.
После этих замечаний, которые представляют собою продолжение и дальнейшее развитие взглядов Канта и Шеллинга, (а также находившегося под их влиянием Шиллера) на искусство, я вернусь к основной теме этой главы. В интересах подлежащего разбора этой темы следует считать доказанным, что вера в нравственность женщины «интроекция» души мужчины в женщину и красивая внешность ее представляют собою один и тот же факт, что последняя является чувственным выражением первой. Нам представляется вполне понятным, когда говорят о «прекрасной душе» в моральном смысле, или когда этику подчиняют эстетике, как сделали это Шэфтебери и Гербарт, а за ними и многие другие, но следует заметить, что подобные положения являются полнейшим извращением истинного отношения. Не следует забывать, что красота является материальным воплощением и осуществлением нравственности, что всякая эстетика есть создание этики. Каждая отдельная, ограниченная временем попытка подобного воплощения уже по самой природе своей должна быть иллюзорной, ибо она дает только ложное изображение достигнутого совершенства. Вот почему всякая единичная красота преходяща, и всякая любовь к женщине терпит крушение, когда женщина состарится. Идея красоты есть идея природы, она вечна, непреходяща, хотя бы все единично красивое, все естественное и не обладало вечностью.
Только иллюзия может в ограниченном, конкретном узреть бесконечность, только заблуждение может видеть в любимой женщине символ совершенства. Чтобы пересоздать основы полового влечения к женщине, необходимо сильно остерегаться, чтобы любовь к красоте не ограничивалась одной только женщиной. Если всякая любовь к отдельным лицам основана на указанном смешении, то не может быть никакой другой любви, кроме несчастной. Но любовь цепко ухватилась за это заблуждение. Она является наиболее героической попыткой утвердить ценность там, где никаких ценностей не существует. Любовь к ценности бесконечного, т.е. любовь к абсолютизму, к Богу, даже в форме любви к бесконечной, чувственно-созерцаемой красоте природы, как целого (пантеизм) – вот она, эта трансцендентальная идея любви, eсли такая вообще существует. Любовь же к отдельной вещи, как и к женщине, есть уже отпадение от идеи. Она есть вина.
Мотивы, в силу которых человек берет на себя эту вину, были показаны раньше. Всякая ненависть есть проекция низости нашей натуры на ближнего с тем, чтобы эта низость выступала перед нами в еще более ужасающей форме. Человек создал черта для того, чтобы где-нибудь вне себя узреть все собственные дурные наклонности. Таким путем человек проникается гордостью и силой борца со злом. Совершенно ту же цель преследует и любовь: она облегчает человеку борьбу за то совершенство, то добро, которое он бессилен еще охватить в себе самом, как идею. И ненависть, и любовь поэтому ни что иное, как трусость. Человек, который одержим сильной ненавистью, воображает себя невинной чистотой, которой грозит опасность со стороны другого человека. Он правильнее поступил бы, если бы сознался, что необходимо искоренить зло из его собственной души, что оно гнездится нигде в другом месте, как только в его собственном сердце. Мы создаем черта для того, чтобы запустить в него чернильницей, только тогда мы вполне удовлетворены. Вот почему вера в черта безнравственна: мы пользуемся его преступным образом в качестве момента, облегчающего нам борьбу и сваливающего вину на другое существо, идею собственной ценности сообщаем другому лицу. которое кажется нам для этого наиболее подходящим: сатана безобразен, возлюбленная – прекрасна. Этим противопоставлением, распределением добра и зла между двух лиц мы легче воспламеняемся в пользу моральных ценностей. Если любовь к единичным вещам, в противовес любви к идее, есть нравственная слабость, то она должна проявляться во всех без исключения чувствах любящего.
Никто не совершает преступления, которого он не познал бы путем особого чувства вины. Не даром любовь является наиболее стыдливым из всех чувств: у нее гораздо больше оснований стыдиться, чем у чувства сострадания. Человек, которому я сочувствую, приобретает от меня что-то. В самом акте сострадания я уделяю ему часть своего воображаемого или действительного богатства. Помощь есть лишь олицетворение того, что уже заключалось в самом сострадании. Совершенно иначе обстоит дело с человеком, которого я люблю. От него я хочу получить что-то. Я хочу, по крайней мере, чтобы он не вторгался в мою любовь к нему своими отвратительными манерами или пошлыми чертами. Ибо с помощью любви я хочу, наконец, где-нибудь найти себя вместо того, чтобы продолжить свои искания и умереть. От своего ближнего я не требую ничего иного, кроме самого себя, хочу от него – себя.
Страдание стыдливо, так как оно ставит другого человека ниже меня, оно унижает его. Любовь стыдлива, так как я ставлю себя ниже другого человека. В любви исчезает гордость человека – вот отчего она стыдится. Так родственны между собою сострадание и любовь. Отсюда понятно, что любовь доступна только тому человеку, которому доступно сострадание. И тем не менее они друг друга исключают: нельзя любить, жалея, нельзя жалеть, любя. В сострадании я – даритель, в любви я – нищий. В любви лежит самая позорная из всех просьб, так как она молит о наибольшем, о наивысшем. Поэтому она так быстро превращается в самую дикую, в самую мстительную гордость, когда предмет любви нечаянно или нарочно доводит до ее сознания, о чем она собственно просила.
Всякая эротика полна сознания любви. В ревности проявляется вся шаткость той почвы, на которой зиждется любовь. Ревность есть обратная сторона любви. Она показывает, насколько безнравственна любовь. В ревности воздвигается власть, господствующая над свободной волей ближнего. Она вполне понятна с точки зрения развитой теории: ведь с помощью любви истинное «я» любящего всецело сосредоточивается в лице его возлюбленной, а человек всегда и всюду чувствует (кстати, в силу очень понятного, но тем не менее ошибочного заключения) за собою право на свое «я». Однако следует признать, что она тут же выдает себя. Мы видим, что она полна страха, а страх, как и родственное ему чувство стыда, всегда простирается на определенную вину, совершенную нами в прошлом. Вот когда мы убеждаемся, что в любви хотят достичь того, чего не следует добиваться на этом пути.
Вина, которую человек совершает в любви, есть желание освободиться от того сознания вины, которое я называл раньше предпосылкой и условием всякой любви. Вместо того, чтобы взять на себя свою вину и постараться в дальнейшем искупить ее, человек стремится в любви освободиться и забыть ее. Это стремление сделаться счастливым. Вместо того, чтобы самодеятельно осуществлять в себе совершенство, любовь раскрывает перед нами уже осуществленную идею, превращает чудо в действительность; правда, эта идея осуществляется в другом человеке, поэтому любовь есть самая тонкая хитрость, но она дает нам освобождение от собственных пороков, освобождение, которое можно достичь так легко, без всякой борьбы. Таким образом объясняется теснейшая связь, которая существует между любовью и потребностью в искуплении (Данте, Гете, Вагнер, Ибсен). Всякая любовь есть только жажда искупления, а жажда искупления – безнравственна (см. конец VII главы). Любовь ставит себя в положение полнейшей независимости от времени и причинности. Без собственного содействия она хочет внезапно и непосредственно достигнуть чистоты. Поэтому она сама в себе заключает невозможность, так как она чудо внешнее, а не внутреннее. Она никогда не в состоянии будет достигнуть своей цели, и меньше всего у тех людей, вторые в особенно сильной степени расположены к ней. Она является наиболее опасным самообманом потому, что производит впечатление будто она сильнее всех толкает нас на путь борьбы за добро. Она может произвести облагораживающее влияние на людей средних, человек же обладающий более тонкой и чуткой совестью, будет всячески противиться неотразимому действию ее чар.
Человек любящий ищет в любимом существе свою собственную душу. В этих пределах любовь свободна и не подлежит действию тех законов полового притяжения, которые мы выставили в первой части этого труда. Там, где психическая жизнь женщины обладает такими достоинствами, которые легко поддаются идеализации, любовь находится под неотразимым и настойчивым влиянием ее в сторону усиления этого чувства, даже при незначительных физических достоинствах и при весьма слабо развитом половом дополнении. Но нет никакой возможности расцвести этому чувству любви там, где упомянутая «интроекция» стоит в самом непримиримом противоречии с действительностью. И несмотря на всю их противоположность, все же сексуальность и эротика кроют в себе нечто аналогичное. Сексуальность пользуется женщиной, как средством удовлетворения своей страсти и произведения на свет телесного ребенка. Эротика же рассматривает женщину, как средство для достижения ценности, и духовного ребенка, продуктивности. Бесконечно глубокий, хотя, по-видимому, мало понятый смысл кроется в словах платоновской Диотимы, что любовь относится не к прекрасному, а к созиданию, к зачатию в прекрасном, к бессмертию в духовном, как низменное половое влечение относится к продолжению человеческого рода. В ребенке, как телесном, так и духовном, отец жаждет только найти себя: конкретное осуществление своего «я», которое составляет сущность любви, есть ребенок. Поэтому художник так часто обращается к женщине, когда хочет создать произведение искусства. «Когда человек не без зависти смотрит на Гомера, Гезиода и других выдающихся поэтов, на те великие создания, которые они оставили после себя и которые доставили им неувядаемую славу и бессмертную память среди людей, тогда всякий кается, что он предпочел бы иметь таких детей… Вы преклоняетесь перед Солоном, так как он создал законы, вы преклоняетесь перед многими другими греками и варварами, которые создали много прекрасных творений и проявили многообразную добродетель. Ради их детей вы создали им священные капища, а ради создания человеческих детей – ничего и никому не создали».
Это не одна только формальная аналогия или случайное словесное совпадение, когда мы говорим о духовной плодовитости, духовном зарождении и продуктивности или, следуя за Платоном, о духовных детях в более глубоком смысле. Как телесная сексуальность является попыткой органического существа дать своему образу, своим формам длительное существование, так и каждая любовь в основе своей есть стремление окончательно реализовать нашу душевную форму, нашу индивидуальность. Здесь находится тот мост, который связывает волю к собственному увековечению (так можно было бы назвать то, что есть общего у сексуальности и эротики) с ребенком. Половое влечение и любовь – оба они являются попытками реализовать свое «я». Первое хочет увековечить индивидуум путем телесного изображения, вторая– увековечить индивидуальность в ее духовном идеальном подобии. Только гениальный человек знает абсолютно бесчувственную любовь. Только он стремится создать вневременных детей, в которых получает выражение его глубочайшая духовная сущность.
Эту параллель можно проследить еще дальше. Многие, вслед за Новалисом, неоднократно повторяли, что половое влечение содержит в себе нечто родственное жестокости. Эта «ассоциация» имеет глубокое основание. Все, что рождено от женщины, должно непременно умереть. Перед ранней, преждевременной смертью в каждом существе вспыхивает сильнейшее половое влечение – это потребность оставить по себе какое-нибудь создание. Таким образом, половой акт не с одной только психологической, но также этической и натурфилософской точки зрения кроет в себе глубочайшее родство с убийством: он отрицает женщину, он отрицает также мужчину. В идеальном случае он лишает их обоих сознания с тем, чтобы дать жизнь ребенку. Для этического мировоззрения вполне понятно, что всякое создание, возникшее таким путем, должно непременно погибнуть. Но для высшей эротики, как и для низшей сексуальности, женщина не является самоцелью, а только средством дать возможно полное и чистое отражение «я» любящего человека. Произведения художника представляют собою не что иное, как его неизменное «я» на различных этапах его жизненного пути, «я», которое он большей частью приписывает той или иной женщине, хотя бы эта женщина являлась плодом его богатой фантазии.
Реальная психология возлюбленной женщины при этом всегда исключается: в тот момент, когда мужчина любит женщину, он не может проникнуть взором в ее духовную сущность. В любви обыкновенно не становятся к женщине в отношения взаимопонимания, которые являются единственно нравственными отношениями между людьми. Нельзя любить человека, которого вполне знаешь, так как тогда вместе с тем Узнаешь и о всех несовершенствах, которые ему присущи, как человеку, любовь же простирается только на совершенство. Любовь к женщине возможна только тогда, когда ее мало смущают действительные качества, истинные желания и интересы, которые исключительно занимают данную женщину и которые окончательно противятся сосредоточению высших ценностей в ее личности. Любовь предполагает безграничный произвол в подмене психической реальности любимого существа совершенно иной реальностью. Попытка найти в женщине свою собственную сущность вместо того, чтобы видеть в женщине только женщину, необходимо предполагает пренебрежение ее эмпирической личностью. Эта попытка, таким образом, исполнена жестокости по отношению к женщине. В этом именно заключается корень эгоизма всякой любви, всякой ревности, эгоизма, который видит в женщине только несамостоятельный, зависимый предмет обладания, но который не обращает внимания на ее внутреннюю духовную жизнь.
На этом кончается параллель между жестокостью эротики и жестокостью сексуальности. Любовь есть убийство. Половое влечение отрицает тело и душу женщины, эротика – опять-таки отрицает душу. Совершенно низменная сексуальность видит в женщине или аппарат для онанирования, или родильную машину. По отношению к женщине нельзя совершить более гнусного поступка, как обвинить ее в бесплодии. Если же какой-нибудь кодекс признает бесплодие женщины легальным поводом к разводу, то уж, вероятно, более мерзкого пункта в нем найти нельзя. Высшая эротика беспощадно требует от женщины, чтобы она удовлетворяла потребности мужчины в обожании, чтобы она дала себя любить самым беспрепятственным образом, ибо мужчина хочет видеть в ней идеал свой осуществленным, он хочет вместе с ней создать духовное дитя. Таким образом любовь антилогична, так как она пренебрегает объективной истиной о женщине и совершенно отрешается от ее действительной созданности. Любовь, кроме того, жаждет иллюзии мысли и настойчиво добивается обмана разума. Больше того. Она антиэтична по отношению к женщине, так как она насильно хочет навязать ей притворство и обман, полнейшее совпадение ее желаний с желаниями другого, чуждого ей человека.
Эротика пользуется женщиной в качестве средства умерить и сократить борьбу сил, она требует от женщины только спустить ту ветвь, по которой мужчине легче будет взойти на высоту полного искупления.
Я далек от мысли отрицать героическое величие, которое содержит в себе высшая эротика, культ Мадонны. Как я могу закрывать глаза на величайшее явление, которое озарено именем Данте! В жизни этого величайшего почитателя Мадонны лежит такая безграничная, безмерная уступка ценности женщине, что один только дионисовский размах, с которым он отказался от своей ценности в пользу женщины, вопреки ее истинной сущности, производит впечатление чего-то грандиозного. Сколько самоотречения лежит в этом стремлении воплотить цель всех своих томлений в одном существе, ограниченном земной жизнью, и к тому же в девушке, которую художник еще девятилетним мальчиком видел всего один раз и которая, пожалуй, впоследствии превратилась в Ксантиппу или просто в жирную гусыню! В этом лежит такой явный акт проекции ценностей, выходящих за пределы временно-ограниченного индивидуума, на женщину, которая сама по себе лишена всякой ценности, что нелегко также говорить против него. Но значение всякой,. даже самой утонченной эротики сводится к безнравственности троякого рода: во-первых, непримиримый эгоизм по отношению к эмпирической личности женщины, которая представляет из себя средство личного подъема, а потому лишена самостоятельной жизни; во-вторых, нарушение обязанностей по отношению к самому себе, бегство от себя, бегство ценности в чуждую ей страну, жажда искупления, а потому трусость, слабость, отсутствие достоинства, какое-то отсутствие героизма; наконец, в-третьих, боязнь истины, которая не мирится с любовью, хлестко бьет ее по лицу, которой боится любовь, так как она стоит на самом пути к искуплению.
Безнравственность последнего рода окончательно не дает возможности выяснить истинную сущность женщины. Она обходит женщину, так что мы никогда не в состоянии будем придти к тому заключению, что женщина сама по себе лишена всякой ценности. Мадонна – создание мужчины. Нет ничего, что ей соответствовало бы в действительности. Культ Мадонны нельзя признать нравственным, так как он закрывает глаза на действительность, так как любящий обманывает им самого себя. Культ Мадонны, о котором я говорю, этот культ великого художника является во всех отношениях пересозданием женщины, которое возможно только тогда, когда мы окончательно отрешимся от эмпирической реальности женщин. Интроекция совершается соответственно красоте тела и потому она не может осуществить свою цель на женщине, которая резко противоречит символу красоты.
Цель такого пересоздания женщины или потребность, в которой берет свое начало любовь, мы уже в достаточной степени выяснили. Эта потребность является основной причиной того, что люди тщательно закрывают уши, когда им говорят что-нибудь не в пользу женщины. Люди охотно клянутся в женской «стыдливости», восхищаются ее «состраданием», они склонны признать отменно нравственное явление в том, что девица потупляет взоры. Но они никогда вместе с этой ложью не откажутся от возможности обращаться с женщиной, как средством для целей их собственных высших подъемов, они никогда не закроют этого пути к своему искуплению.
В этом уже заключается ответ на поставленный нами в начале этой главы вопрос, каковы те мотивы, в силу которых люди так сильно уверовали в женскую добродетель. Мужчина не хочет отказаться от того, чтобы превратить женщину в сосуд для его собственном совершенства, чтобы видеть в ней эту идею вполне реализованной, ибо ему тогда легче будет с помощью женщины, вознесенной до степени носительницы высших ценностей, реализовать свое духовное дитя, свое лучшее «я». Недаром состояние влюбленного носит в себе все черты сходства с состоянием творца. Им обоим свойственно исключительное благоволение ко всему, что живет, им чуждо понимание всех мелких конкретных ценностей, а потому они кажутся столь странными и смешными какому-нибудь филистеру, вся реальность которого исчерпывается именно этими мелочами материальной жизни.
Великий эротик – гений, и всякий гений в основе своей эротичен даже в том случае, когда его любовь к ценности, т.е. к вечности, к мировому целому не сосредоточилась в телесной оболочке какой-нибудь женщины. Отношение нашего «я» к миру, отношение субъекта к объекту уже является в некоторой степени повторением, в более высокой и широкой сфере, отношения мужчины к женщине, или, вернее, последний есть частный случай первого. Подобно тому, как комплекс ощущений превращается в объект, но при содействии субъекта и из последнего точно так же женщина опыта, как реальное существо, уничтожается женщиной эротики. Жажда познания есть мечтательная любовь к вещам, в которых человек всегда и вечно находит только самого себя. Совершенно то же и с любовью. Человек любящий впервые создает предмет своей любви, в тесном смысле слова, и открывает в нем всегда свою собственную глубочайшую сущность. Так превращается любовь в параболу для любящего: она стоит в фокусе параболы, сопряженном с бесконечностью…
Спрашивается, кому знакома подобная любовь: известно ли только мужчине сверхполовое отношение, или женщина также способна к высшей любви. Попытаемся как-нибудь в сфере опыта найти ответ на этот вопрос, независимо от всех найденных положений и даже вне их влияния. Опыт же самым недвусмысленным образом показывает, что Ж (оставим в стороне одно кажущееся исключение) только сексуальна. Женщины хотят или полового акта, или ребенка (во всяком случае, они хотят выйти замуж). «Любовная лирика» современных женщин не только лишена всякой эротики, но она в высшей степени чувственна. Всего только короткое время прошло с тех пор, как женщины решили выступать с подобными произведениями, но они уже успели в этой сфере проявить такую смелость, на которую еще не дерзал ни один мужнина до них. Их произведения вполне могут удовлетворить самым алчным ожиданиям, таким, например, которые будят в нас «чтения для холостяков». Здесь и намека нет на целомудренное, чистое влечение, которое любящий человек так боится осквернить своей собственной близостью, Здесь речь идет о буйном оргазме и диком сладострастии, а потому эта литература, по-видимому, могла бы лучше всего показать, что природа женщины сексуальна, но не эротична. Только любовь создает красоту. Имеют ли женщины какое-нибудь отношение к красоте? Выражение столь употребительное среди женщин: «ах, к чему мужчине быть красивым?» – не фраза. Если женщина просит у мужчины совета, какие цвета лучше идут к ее платью, то это не лесть, которая рассчитана на его тщеславие. Она сама не в состоянии подобрать цвета, чтобы они производили впечатление чего-то красивого, эстетического. Там, где недостаточен простой вкус, а необходимо тонкое чувство, женщина не может обойтись без помощи мужчины, даже в вопросах своего туалета. Будь у женщины какое-нибудь чувство красоты, обладай она в глубине своего внутреннего духовного мира изначальным мерилом красоты, она бы не требовала от мужчины вечных уверений ее в том, что она прекрасна.
Женщины не видят ничего прекрасного также и в мужчине, и чем больше они носятся с этим словом, тем сильнее обнаруживают, как далеко от них идея красоты. Самым надежным масштабом стыдливости человека является то, насколько он часто произносит слово «прекрасный» – это объяснение в любви всей природе. Если бы женщины действительно обладали жаждой красоты, то они меньше говорили бы о ней. Но они не обладают никакой потребностью в красоте, да и не могут ею обладать, так как считают красивым все то, что признано таковым общественным мнением. Нельзя считать красивым то, что нравится. Нам очень часто приходится слышать подобное определение, хотя оно глубоко ложно и противоречит смыслу самого слова. То, что нравится, мило, красиво же то, что единичное лицо любит. Миловидность есть черта всеобщая, красота индивидуальная. Поэтому истинно эстетическая оценка стыдлива, рождена тоской, а тоска – несовершенством и бессилием одиночества. Эрос, сын Пороса и Пении, есть отпрыск, родившийся из соединения богатства и бедности. Для того, чтобы найти что-нибудь прекрасным, для этого, как и для объективности любви, необходима определенная индивидуальность, не одна только индивидуация. Быть просто милым значит превратиться в монету, очень ходкую в общественном кругу. Красоту любят, а миловидность – это то, во что люди обыкновенно влюбляются. Любовь всегда рвется наружу, она трансцендентна, так как она вытекает из неудовлетворенного субъекта, вечно прикованного к субъективности своего духовного мира. Кто думает найти подобную неудовлетворенность у женщины, тот скверно понимает и различает вещи. В лучшем случае, Ж влюблена, М же любит. Глупы и ложны ламентации тех женщин, которые утверждают, что женщина способнее к истинной любви, чем мужчина: совершенно напротив —она абсолютно неспособна к ней. Состояние влюбленности, а в особенности влюбленность женщины, представляет собою вид замкнутого круга, но она мало похожа на ту параболу, которую образует собою любовь.
Если мужчина производит на женщину известное влияние своею индивидуальностью, то причиной этого является не его красота. Красоту, носителем которой является также мужчина, в состоянии понять только мужчина: не удивительно ли, что понятие красоты, будь то мужская или женская красота, впервые создано мужчиной.
Может быть, когда метафизическим, вневременным актом был создан человек, мужчина присвоил себе одному все божественное – душу, но по каким мотивам это совершилось, мы, конечно, представить себе не можем. Преступление, которое он, таким образом, совершил против женщины, он искупает теперь муками любви. Путем любви он хочет ей вернуть, подарить ту душу, которую отнял у нее. Он делает это, так как сознает всю тяжесть своей вины. И действительно, он ощущает сильнейшим образом сознание какой-то вины особенно перед той женщиной, которую любит. Безнадежность этой попытки вернуть ей душу тем, чтобы искупить свою вину, может объяснить нам, отчего отсутствует счастливая любовь. Таким образом, этот миф явился бы очень удачной темой для драматической мистерии. Но он далеко заходит за пределы научного или научно-философского исследования.
Чего женщина не хочет, мы уже выяснили. Теперь мы посмотрим, в чем заключается ее глубочайшее стремление и насколько оно противоположно стремлению мужчины.
Глава XII. Сущность женщины и ее смысл во вселенной
Erst Mann und Weib zusammen machen den Menschen aus.
Kant
Все глубже и глубже уходил наш анализ в оценках женщины, шаг за шагом мы должны были отказать ей во всем возвышенном, благородном, величественном и прекрасном. Наше исследование теперь предпринимает самым крайний, самый решительный шаг в этом направлении, а потому я, во избежание возможных недоразумений, хочу теперь же обратить внимание на одно обстоятельство, к которому я еще впоследствии вернусь: ничто мне не чуждо в такой степени, как желание оправдать азиатскую точку зрения в исследовании сущности женщины. Кто внимательно следил за моим словами, когда я говорил о той несправедливости, которую терпит на себе женщина, благодаря всевозможным проявлением сексуальности и даже эротики, тот отлично поймет, что эта книга не имеет своей целью петь хвалу гарему. Такая проблематическая по отношению к женщине кара совершенно обезличила бы великую суровость нашего приговора. Ведь можно требовать равноправия для женщин и мужчин и без веры в моральное и интеллектуальное равенство их. Можно без риска навлечь на себя подозрения в непоследовательности, отбросить все варварское в отношениях к женскому полу и вместе с тем признавать непроходимую космическую противоположность между сущностью мужчины и женщины. Нет ни одного мужчины, в котором не жило бы нечто сверхчувственное, который совершенно был бы лишен доброты, но нет и ни одной женщины, к которой мы могли бы применить сказанные только что слова. Мужчина, представляющий собою олицетворение низости, стоит бесконечно выше наиболее возвышенной из женщин. Он настолько возвышается над ней, что невозможно здесь говорить о каком-нибудь сравнении или сопоставлении, и тем не менее, никто не имеет права притеснять или угнетать женщину, даже низко стоящую. Требование равенства перед законом вполне справедливо, но это нисколько не повлияет на глубокого, тонкого знатока человеческой души: он останется при прежнем убеждении своем, что между обоими полами существует Диаметральнейшая противоположность. Насколько поверхностны в своих психологических исследованиях материалисты, эмпиристы и позитивисты (не говоря уже о глубоком, проникновенном взгляде социалистических теоретиков), видно из того, что и из их среды мы неоднократно слышали и теперь еще слышим голоса в пользу изначально прирожденного психологического равенства между мужчиной и женщиной.
Далее позволю себе надеяться, что я вполне застрахован от смешения моей точки зрения с тривиальными взглядами П. Ю. Мебиуса которые можно приветствовать, как смелую реакцию против распространенного общего течения. Женщину нельзя назвать «физиологически слабоумной». Я также не разделю того взгляда, что выдающиеся женщины представляют собою явление вырождения. С моральной точки зрения следует приветствовать таких женщин, так как они мужественнее всех прочих и являют собою прямую противоположность вырождению т.е. прогресс и победу. С биологической же точки зрения в них следует признать явление вырождения в такой же или не в большей степени, чем в женственном мужчине (когда к последнему не применяют этической оценки). Что касается промежуточных половых форм, то они в ряду существующих организмов представляют собою вполне нормальное, ничуть не патологическое явление, а потому и наличность их нельзя рассматривать, как признак физической деградации телесного декаданса.
Женщина не обладает ни глубоким, ни высоким, ни острым, ни прямым умом. Она скорее прямая противоположность всего этого. Насколько мы видели, к ней вообще неприменимы признаки интеллектуальности. Она, как целое, представляет собою отрицание всякого смысла, она – бессмысленна. Но это еще не означает, что она слабоумна, по крайней мере, в том смысле, в каком понимает это слово немецкий язык, а именно в смысле полнейшего отсутствия самой элементарной способности ориентироваться в практических явлениях повседневной жизни. Наоборот, там, где дело идет о достижении близких ей эгоистических целей, Ж проявляет гораздо больше хитрости, расчета, «сметки», чем М. Женщина никогда не бывает так глупа, как иногда мужчина. Действительно ли женщина лишена всякого значения? Неужели ей чужда какая-нибудь более общая цель? Не имеет ли она своего определенного назначения? Не кроется ли в основе женщины, несмотря на всю ее бессмысленность и ничтожество, определенная задача в мировом целом? Живет ли она во имя какой-нибудь миссии, или ее существование одна только случайность и насмешка?
Чтобы выяснить смысл существования женщины, мы возьмем исходным пунктом одно явление, которое нигде еще не удостаивалось более или менее серьезной оценки, серьезного разбора, несмотря на то, что оно далеко не ново и всем в достаточной мере известно. Это не что иное, как явление сводничества, которое дает нам вполне надежное средство для постижения глубочайших основ природы женщины.
Анализ сводничества приводит нас на первых порах к моменту покровительства и сведения двух лиц, которые могут вступить в подовые отношения между собою в форме ли брака или в какой-либо другой форме. Каждая женщина без исключения уже в самом раннем детстве своем проявляет стремление создать какие-либо отношения между двумя лицами: совсем маленькие девочки оказывают посреднические услуги даже поклонникам своих старших сестер. Правда, склонность к сводничеству особенно отчетливо проявляется только тогда, когда женщина, как отдельный индивидуум, уже успела себя обеспечить выходом замуж, но эта черта не покидает ее все время в течение периода между половым созреванием и свободой. В этот период влечение к сводничеству сильно умеряется чувством зависти к конкуренткам и боязнью оказаться наиболее слабой среди них в борьбе за мужчину, но такое состояние длится лишь до того момента, когда женщине счастливо удается завладеть своим мужем, опутать и окрутить его деньгами или теми отношениями, которые соединяют его с ее семьею. В этом заключается причина того явления, что только в браке женщина изо всех сил старается поженить сыновей и дочерей своих знакомых. Сильная страсть к сводничеству у старух, которые совершенно лишены заботы о собственном половом удовлетворении, факт настолько общеизвестный, что старую женщину даже называют, без всякого основания, типичной сводницей.
Свое стремление к сводничеству женщины распространяют также и на мужчин– Они всячески стараются поженить их. В этом отношении особенной настойчивостью и изобретательностью отличаются женщины, которые хотят женить своих сыновей. Всякая мать хочет поскорее видеть своего сына женатым, и это желание совершенно не считается с индивидуальной своеобразностью его. В этом естественном стремлении всякой матери хотели видеть нечто высшее, свойственное природе материнской любви, которую нам пришлось развенчать в одной из предыдущих глав. Есть много матерей, которые убеждены в том, что брак может обеспечить безоблачное счастье своим сыновьям, которые подчас к брачной жизни совсем не расположены, которые не созданы для нее. Но уже без сомнения очень многие женщины лишены этого убеждения, и в их действиях роль сильнейшего мотива играет влечение к сводничеству, непосредственное отвращение к холостой жизни мужчины.
|
