|
Недостаточно просто рассказать о прошлой ситуации, нужно вернуться к ней психодраматически. Говорение может быть сопротивлением против переживания; рассказ о воспоминании оставляет само воспоминание изолированным, лишенным жизни, как развалины Помпеи. Вы получаете возможность интеллектуальных реконструкций, но не можете оживить их. Воспоминания невротика - это нечто большее, чем охотничья территория для археолога человеческого поведения, именуемого психоаналитиком. Это незавершенное событие, которое прервано, но все еще живо, которое ждет ассимиляции и интеграции. И эта ассимиляция должна произойти здесь и теперь, в настоящем.
Психоаналитик, исходя из большого объема своих теоретических знаний, может объяснить пациенту: "Вы все еще привязаны к своей матери, потому что вы чувствуете себя виноватым в ее смерти. Вы хотели этого в детстве, и это желание подверглось вытеснению, а когда оно исполнилось, вы чувствуете себя как бы убийцей." - И в том, что он говорит, могут быть элементы правды. Но такого рода символическое или интеллектуальное объяснение не задевает чувств пациента, поскольку они возникают не из-за переживания вины при смерти матери, а из-за его прерывания. Если бы пациент разрешил себе тогда полностью пережить свою вину, он бы не испытывал болезненных переживаний сейчас. Поэтому в гештальт-терапии мы предлагаем ему психодраматически поговорить со своей умершей матерью.
Поскольку невротик не умеет жить и переживать себя в настоящем, ему будет нелегко придерживаться требований техники "здесь и теперь". Он будет прерывать свое участие в настоящем воспоминаниями прошлого, будет настаивать на том, чтобы говорить о них так, как будто они действительно находятся в прошлом. Ему легче предаваться ассоциациям, нежели концентрироваться на переживании себя.
Поначалу невротик может счесть задачу концентрироваться на теле, ощущениях или фантазиях пустяком, но его незаконченные дела будут очень мешать ему в этом. У него пока нет ясного чувства упорядоченности своих потребностей, он как бы придает им всем одинаковую значимость. Он похож на того молодого человека из рассказа Стивена Ликока, который вскочил на своего коня и с сумасшедшей скоростью помчался сразу во всех направлениях.
За нашим требованием концентрации стоит вовсе не мелочная придирчивость. Чтобы пациент мог приближаться к полному участию в настоящем, предпринять первый шаг к продуктивной жизни, он должен научиться направлять свою энергию, а это и есть концентрация. Он сможет переходить от того, что считает необходимым в один момент, к тому, что сочтет необходимым в следующий, только если он действительно способен пережить каждое "теперь" и каждую потребность.
Кроме того, техника концентрации (фокусированное Сознавание) дает нам возможность терапевтического движения вглубь, а не вширь. Концентрируясь на каждом симптоме, на каждой области сознавания, пациент многое узнает о себе и о своем неврозе. Он сталкивается с действительным содержанием своих переживаний, и с тем, как именно он его переживает. Он обнаруживает, как его чувства и поведение в одной области связаны с его чувствами и поведением в другой области.
Вернемся еще раз к классическому психосоматическому проявлению - головной боли. Пациенты часто жалуются на нее, как на один из наиболее беспокоящих симптомов. Говоря на терапевтической сессии, что головная боль лишает их покоя, они хотят своим симптомом лишить покоя нас. Разумеется, мы предоставляем им такую возможность. Однако мы возвращаем им это беспокойство, предлагая принимать больше ответственности и меньше аспирина: мы предлагаем им попробовать пережить то, как они сами создают себе головную боль. "Ага-переживание", открытие - один из мощнейших инструментов исцеления.
Мы просим пациента прежде всего локализовать боль, и затем оставаться, сидя или лежа, со своим напряжением. Потом мы просим его сконцентрироваться на боли, а не избавляться от нее. Поначалу лишь немногие оказываются способными выдерживать напряжение. Большинство пациентов стремятся немедленно прервать то, что мы им предлагаем, - объяснениями, ассоциациями или оханьями. Терапевту приходится прорабатывать один за другим эти способы прерывания, переводя их в "я-функции". Это означает, что прежде, чем мы сможем работать над самой головной болью, мы уже осуществили значительную работу по интеграции.
Предположим, например, что терапевт предлагает пациенту поддерживать ощущение своей боли, а пациент, как это часто бывает, говорит: "Это все чепуха." - Если пациент научится вместо этого говорить: "То, что вы пытаетесь делать, - чепуха," - он делает небольшой шаг вперед. Маленькое местоимение "это" мы трансформировали в функцию контакта, в самовыражение.
Мы можем даже последовать за этим утверждением и предложить пациенту поработать над ним. Это даст ему возможность выразить значительную долю невысказанного скептицизма, недоверия и тому подобного, а все это - части незаконченных дел, которые мешают его полному участию в настоящем.
Но наконец пациент оказывается способным оставаться со своей головной болью, и теперь он может ее локализовать. Это создает новую возможность контакта с собой. Чувствуя свою боль, он может обнаружить, что сжимает определенные мышцы, или заметить свою нечувствительность в определенном месте.
Предположим, пациент обнаружил, что боль связана с напряжением мышц. Тогда мы предложим ему усилить это напряжение. При этом он убедится, что сам может произвольно создавать и усиливать свою боль. В результате этого открытия он может сказать: "Похоже, будто у меня лицо кривится от плача." - Тогда терапевт может спросить: "Вам хочется плакать?" - И затем, когда мы просим пациента обратить свое высказывание прямо к нам, сказать это нам в лицо, он может разразиться криком и слезами: "Я не буду плакать, черт вас возьми! Оставьте меня, оставьте меня в покое!" - Становится очевидным, что головная боль пациента - это прерывание делания заплакать, и что устраивая себе головную боль, он избавляется от необходимости прерывать плач.
Если терапия в достаточной мере сосредоточится на потребности в плаче, пациент сможет проработать и те прерывания в своем прошлом, которые ведут к сохраняющейся потребности плакать в настоящем. Но прогресс уже достигнут и до этой стадии. Пациент трансформировал частичную вовлеченность (головную боль) в полную вовлеченность (плач), психосоматический симптом - в целостное выражение себя, потому что он был полностью и целостно вовлечен в свой короткий взрыв отчаяния. Таким образом, посредством техники концентрации пациент научился полностью участвовать по крайней мере в одном переживании в настоящем. Он также узнал что-то о прерывании себя и о том, как оно связано с целостностью его переживаний. Он обнаружил одно из своих средств манипуляции.
Как уже было сказано, невротик - это человек, который сам себя прерывает. Все школы психотерапии принимают этот факт во внимание. Фрейд фактически также основывал свою терапию на признании этого феномена. Из всех возможных форм прерывания себя он выбрал одну, которую называл "цензурой". Он предлагал пациенту не прерывать свободное течение своих ассоциаций. Но он также предполагал, что цензура находится на службе смущения (embarrassment), поэтому он предлагал пациенту "не смущаться". И как раз посредством этих двух табу он прерывал переживание пациентом своего смущения и своей разобщенности с самим собой. Результатом оказывалось лишение чувствительности, неспособность пережить собственное смущение, или даже (это в еще большей степени относится к пациентам райхианской терапии) попытка сверхкомпенсировать это наглостью.
В терапии следует заниматься не материалом, подвергшимся цензуре, а самой цензурой, той формой, которую принимает прерывание себя. Опять же, мы не можем работать изнутри наружу, мы можем двигаться только от поверхности внутрь.
Терапевтическая процедура (которая является восстановлением себя посредством интеграции отторгнутых, диссоциированных частей личности) должна привести пациента к такому положению, когда он уже не прерывает себя, то есть когда он перестает быть невротиком. Как мы можем сделать это, не впадая в ошибку прерывания самого прерывания?
Как мы отметили, фрейдовское предложение "не осуществлять цензуры" само по себе является цензурой над цензурой, прерыванием процесса осуществления цензуры. Нам же следует заметить, как осуществляется каждое прерывание, и иметь дело с этим "как", а не с тем цензором, который постулируется фрейдовским "почему".
Если мы имеем дело с прерыванием как таковым, мы обращаемся к непосредственной клинической картине, к реальным переживаниям пациента. Мы имеем дело с поверхностью, которая нам предъявляется. Нам нет необходимости догадываться и интерпретировать. Мы слышим прерывание предложения или замечаем, как пациент сдерживает дыхание, или мы видим, что он сжимает кулаки, или дергает ногой, как бы собираясь ударить кого-то, или мы видим, как он прерывает контакт с терапевтом, глядя в сторону.
Сознает ли пациент эти прерывания себя? Это должно быть нашим первым вопросом к нему в такой ситуации. Знает ли он, что он делает? По мере того, как он в большей степени сознает, каким образом он прерывает себя, он неизбежно будет в большей степени сознавать, что именно он прерывает.
Как показывает наш пример, когда пациент смог сосредоточиться на своем прерывании - головной боли, он обнаружил, что использовал этот механизм для того, чтобы прервать собственный плач. Этот пример показывает, что посредством концентрации на самом прерывании, - на его "как", а не "почему", - пациент приходит как к сознаванию того факта, что он прерывает себя, так и к сознаванию того, что именно он прерывает. Он также оказывается способным растворить свои прерывания, прожить и завершить незавершенные переживания.
Невротические механизмы Интроекции, проекции и ретрофлексии сами либо являются механизмами прерывания, либо - как часто бывает - развиваются как реакция на прерывания, осуществляемые извне. В нормальном процессе роста мы учимся посредством проб и ошибок, проверяя свою жизнь и свой мир настолько свободно и без прерывания себя, насколько возможно.
Представьте себе котенка, влезающего на дерево. Он занят экспериментированием. Он добивается равновесия, проверяет свою силу и ловкость. Но что было бы, если бы кошка-мать не оставила его в его экспериментировании, настаивая, чтобы он немедленно спустился, и шипя, например:
"Ты можешь сломать себе шею, противный котенок!"? Это настолько же отравило бы котенку удовольствие, насколько и затруднило бы его развитие. Но кошки, разумеется, не ведут себя столь глупо; заботу о безопасности они предоставляют людям.
Напротив того, кошка, как любое другое животное и любой чувствительный человек, полагает сущность воспитания в том, чтобы способствовать переходу от стремления опираться на окружающих к способности опираться на себя. Новорожденный котенок не может ни накормить себя, ни защитить, ни передвигаться. Для всего этого ему нужна мать. Но он создаст себе средства для всего этого, частично посредством развития врожденных инстинктов, частично благодаря внешнему обучению. Для человека переход от опоры на окружающих к опоре на себя, разумеется, сложнее. Необходимо принять во внимание потребность менять пеленки, одеваться, готовить пищу, выбирать профессию или приобретать знания.
Поскольку мы вынуждены учиться столь многому посредством образования, а не используя врожденные инстинкты, нам во многом не хватает интуиции животных относительно того, как действовать в том или ином случае. Вместо этого "правильный" способ действия устанавливается благодаря сложным фантазиям, которые передаются и модифицируются от поколения к поколению. Это преимущественно функции поддержания социального контакта, такие, как хорошие манеры и кодексы поведения (этика), средства ориентации (грамота и мировоззрение), стандарты красоты (эстетика) и социального положения (социальные установки). Часто, однако, эти способы действования биологически нецелесообразны, и из-за этого подрывают самые корни нашего существования и ведут к вырождению.
Психиатрические истории болезни вновь и вновь показывают, например, как принятое уничижительнее отношение к сексу порождает неврозы. Но если эти установленные способы действия анти-биологичны, анти-личностны или анти-социальны, они являются прерываниями текущего процесса, который своим естественным развертыванием формирует опору на себя.
Такие прерывания являются кошмаром воспитания детей. Это прерывания контакта, - "не трогай того", "не делай этого", - которые отравляют ему жизнь день за днем. Или:
"Отстань от меня! Могу я отдохнуть немножко?!" - прерывание его желания прервать маму. Уход ребенка тоже прерывается:
"Сиди здесь, занимайся своими уроками и не мечтай!" - или:
"Ты не пойдешь гулять пока не доешь обед!"
Следует ли нам в таком случае придерживаться политики полного не-прерывания? Как любому другому животному, ребенку нужно исследовать свой мир, осваивать спектр своих возможностей, стараться расширить свои границы, выяснять, насколько далеко он может зайти. Но в то же время его нужно удерживать от того, что может серьезно повредить ему самому или другим. Он должен научиться обращаться с Прерываниями.
Реальные трудности возникают тогда, когда родители вмешиваются в процесс взросления, либо прерывая попытки ребенка найти собственную манеру поведения, либо излишне оберегая его, либо разрушая его доверие к своей способности опираться на себя в пределах возможностей собственного развития.
Родители рассматривают ребенка как собственное владение, которое нужно либо охранять, либо выставлять напоказ. В последнем случае они торопят развитие ребенка своими амбициозными требованиями, в то время как ребенок не обладает достаточной способностью опираться на себя, чтобы их выполнить. В первом же случае они препятствуют взрослению, не давая ребенку возможности опираться на себя в том, на что он уже способен. Первый ребенок может выработать тенденцию к самодостаточности, второй вырастет зависимым, и ни тот, ни другой не будет способен опираться на себя.
Пациенты приходят к нам, вобрав в себя прерывания своих родителей - это Интроекция; они могут, например, сказать: "Взрослый мужчина не должен плакать!" Они отвергают "мешающие" им части себя, - то, что прерывалось в их детстве; это проекция: "Эти проклятые головные боли! Почему я должен от них страдать!" Они могут обратить те качества, которые родители называли дурными, и демонстрацию которых прерывали, против себя; это ретрофлексия: "Я должен владеть собой, я не должен позволять себе плакать!" Они могут настолько запутаться в прерываниях, осуществлявшихся родителями, что совершенно откажутся от себя самих, перестав замечать различие и связь между своими нуждами и внешними способами их удовлетворения; это ведет к слиянию: "У меня всегда начинается головная боль, когда люди кричат на меня!"
Помогая пациентам сознавать, - здесь и теперь, посредством концентрации, - что именно они прерывают, и как эти прерывания воздействуют на них, мы можем способствовать их реальной интеграции. Мы можем помочь им распутать тот постоянный клинч, в котором они находятся. Мы даем им шанс быть собой, потому что они обретают опыт самих себя; даем им возможность правильно оценить себя и других и вступить в контакт с миром, потому что они обнаруживают, где находится мир.
Понимание означает прежде всего видение отношения части к целому. Для наших пациентов это означает видение себя как части целостного поля, и становление отношений к себе и к миру. Это и есть хороший контакт.
5. ОЧИСТКА ЛУКОВИЦЫ
Теперь мы можем более подробно поговорить о терапевтической технике и ее результатах. Прежде всего нужно отметить некоторые наблюдения, которые в значительной степени обосновывают наши методы.
В эксперименте "Сейчас я сознаю…", описанном в предыдущей главе, область сознавания пациента первоначально ограничивается внешними сенсорными впечатлениями. Позже, при продолжении эксперимента, она расширяется, включая многие другие факторы, как внешние, так и внутренние. Другими словами, просто Сознавание того, что вы сознаете, расширяет сферу возможного действования. Это дает более широкую ориентацию и большую свободу выбора и действия.
Этот факт крайне важен для невротика. Как я уже отмечал, ему не хватает не способности манипулировать; ему совершенно определенно не хватает ориентации в окружающем.
Он стиснут рамками своего несознавания себя и внешней ситуации, у него очень мало пространства для маневра. Но по мepe того, как его Сознавание расширяется, расширяется также его ориентация и пространство для маневра. Его контакт, - который требует ориентации в настоящем, -совершенствуется.
Это важно для невротика. Его чувствование себя слабо; он всегда прерывает себя. Его "я" редко может пробиться к нему. Следовательно, ему нелегко выразить себя. Даже такой рудиментарный и простой способ выражения для него -большой шаг вперед.
Я убежден, что одна только техника сознавания может привести к значительным терапевтическим результатам. Если бы терапевт имел в своем распоряжении только три вопроса, для успешной работы (если не говорить о пациентах с серьезными психотическими расстройствами) они могли бы быть такими: "Что вы делаете?", "Что вы чувствуете?" и "Чего вы хотите?" - По существу они являются переформулированием утверждения "Сейчас я сознаю…" Можно увеличить число вопросов еще на два, добавив следующие: "Чего вы избегаете?" и "Чего вы ждете?" Они явно являются разворачиванием первых трех. И этих вопросов для терапевта может быть достаточно.
Все они являются здоровыми, поддерживающими вопросами. То есть пациент может отвечать на них лишь в той мере, в какой его собственное Сознавание делает это возможным. Но в то же время они помогают ему сознавать больше. Они отсылают его к собственным ресурсам, дают ему почувствовать собственную ответственность, предлагают воспользоваться собственными силами и средствами опоры на себя. Они дают ему чувствование себя, поскольку они направлены к его "я".
Словесные ответы пациента могут исходить из интеллекта, но его целостный ответ, если только пациент не десенситизирован полностью, исходит из его целостной личности и указывает на нее. Кроме заранее обеспеченных, доступных ответов всегда имеют место какие-то дополнительные реакции - смущение, колебание, движение бровями, пожимание плечами, подавленное "что за глупый вопрос!", момент замешательства, желание, чтобы не беспокоили, или "о, Боже, он опять за свое", легкий наклон вперед, и т.п. Каждая из этих реакций во много раз важнее, чем словесный ответ. Каждая - указание на стиль пациента и его самость.
Поначалу поведение пациента может быть более значимым для терапевта, чем для него самого. Терапевт, обладая более широким спектром сознавания, может видеть в поведении проявление всей личности. Пациент, Сознавание которого еще ограничено, может совершенно не замечать ничего, кроме словесного ответа. Или если он не столь невнимателен, он может не понимать значения своего стиля ответа. Но в сознавании пациента также может произойти прорыв. Это будет его первым значительным шагом в терапии.
Терапевт может помочь пациенту в открытии себя, служа для него, так сказать, увеличительным зеркалом. Терапевт не может делать открытий за пациента, он может только способствовать его собственному процессу. Своими вопросами он может помочь пациенту яснее увидеть собственное поведение и понять, что это поведение выражает.
Проницательный терапевт может найти уйму материала прямо у себя перед носом; нужно только смотреть. К сожалению, это не легко; чтобы смотреть и видеть, терапевт должен быть совершенно "пустым" и непредвзятым. Поскольку контакт всегда происходит на поверхности, именно поверхность терапевту следует видеть. Но пусть это не вводит вас в заблуждение; поверхность более обширна и более значима, чем полагает ортодоксальный терапевт. Во-первых, большую ее часть мешают видеть предубеждения и предвзятость. Во-вторых, ортодоксальный терапевт многое принимает за само собой разумеющееся и презрительно называет "очевидным". Именно в этом состоит самая большая ошибка. Пока мы принимаем что-то за само собой разумеющееся и пропускаем как очевидное, у нас нет ни малейшего намерения менять что-то, и мы не имеем средств для этого.
Но обратите внимание на следующий факт. Все, что пациент делает, явно или скрыто, выражает его "я". Его наклон вперед или назад, прерванный резкий поворот, его беспокойные движения, детали его дикции, секундные колебания между словами, его почерк, использование метафор, лексика, использование словечка "это" вместо "вы" и "я", - все это на поверхности, все это очевидно. И все это значимо. Это единственно реальный материал, на который следует смотреть терапевту. Предрасположения и предрассудки терапевта пациенту не помогут.
Таким образом, вопросы терапевта основываются на его наблюдениях и направлены на то, чтобы ввести определенные факторы в область сознавания пациента. Он задает вопросы, а не делает утверждения, так что труд распознавания и действия отводится тому, кому он и должен принадлежать - пациенту. Но вопросы терапевта в действительности являются переводом его наблюдений.
Вопрос: "Сознаете ли вы, как вы говорите?" - может исходить из наблюдения, которое можно было бы перевести в следующие утверждения: "Я сознаю, что вы говорите очень быстро. Я также замечаю, что вам все время не хватает дыхания. Вам будет полезно заметить, что вы делаете, чтобы вы могли справиться с возбуждением, которое вы расходуете таким образом."
Есть, однако, способ задавать вопросы, - используемый более ортодоксальными терапевтами, - который кажется мне мало полезным для терапии. Это вопросы, которые начинаются с "почему". Я уже говорил об этом раньше, но тема кажется мне настолько важной, что стоит вернуться к ней снова.
Вопросы "почему" рождают только заранее готовые ответы, стремление защищаться, рационализации, оправдания и иллюзию, что событие может быть объяснено единственной причиной. В словечке "почему" не различаются цель, происхождение и фон. Под видом исследования этот вопрос увеличивает замешательство человека больше, чем любое другое слово.
Иначе обстоит дело с "как". Вопрос "как" направлен на структуру события, а когда структура прояснена, все "почему" автоматически получают ответ. Прояснив структуру головной боли, мы теперь можем как угодно ответить на все вопросы "почемучек". У нашего пациента головные боли, "потому что" он подавляет плач, "потому что" он не выражает себя, "потому что" он сжимает мышцы, "потому что" он прерывает себя, "потому что" он интроецировал указание не плакать, и так далее. Если мы будем проводить время в поисках причин, вместо того, чтобы искать структуру, мы можем отказаться от терапии и присоединиться к беспокойным бабушкам, которые атакуют своих внучат бессмысленными вопросами вроде "Почему же ты простудился?" или "Почему ты так безобразно себя ведешь?"
Разумеется, все вопросы терапевта являются прерываниями каких-то процессов, происходящих в пациенте. Это внедрение, которое часто оказывается миниатюрным шоком. Это может показаться несправедливым: терапевт должен фрустрировать требования пациента, но сам при этом чувствует себя вправе забрасывать его вопросами. Разве это не авторитарное отношение, совершенно противоположное нашей попытке превратить терапевта из фигуры, облеченной властью, в человеческое существо?
Не легко разобраться в этой неувязке, но если терапевт разрешил парадокс работы одновременно с поддержкой и фрустрацией, методы его работы найдут уместное воплощение.
Конечно, не только терапевт может задавать вопросы. И невозможно даже перечислить всего, что пациент осуществляет с их помощью. Его вопросы могут быть умными и способствующими терапии. Они могут быть докучливыми и повторяющимися. Это могут быть бесконечные "что вы сказали" и "что вы имеете в виду", если пациент не хочет понимать.
Не всегда понятно, из какой области замешательства возникают вопросы пациента. Иногда он не знает, можно ли доверять терапевту, так что использует свои вопросы, чтобы проверить его. Если его сомнения имеют навязчивую природу, он будет задавать свои вопросы снова и снова.
Большая часть вопросов, которые задает пациент, - это соблазны интеллекта, связанные с попыткой заменить понимание словесными объяснениями. Если кормить пациентов (особенно эмоционально заторможенных) интерпретациями, они с удовольствием возвращаются в кокон своего невроза и остаются там, мирно мурлыкая.
Идея фрустрации вопросов пациента стара, как сама психотерапия. Даже такой простой ответ, как "почему вы об этом спрашиваете?", предназначен для того, чтобы отослать пациента к собственным ресурсам. Но как мы раньше указывали, вопросы типа "почему" - ненадежное орудие. Мы хотим прояснить структуру вопроса пациента, его основания. В этом процессе мы хотим по возможности добраться до его самости. Так что наша техника состоит в том, чтобы предложить пациентам превращать вопросы в предположения или утверждения.
Поначалу они лишь перескажут вопрос другими словами, но останутся привязанными к спрашиванию: "Мне хочется узнать," - а затем повторяется вопрос. Однако пациент может сказать и так: "Я думаю то-то и то-то, а вы как думаете?" -Это по крайней мере один шаг вперед: пациент обнаруживает для себя свою неуверенность и потребность в интеллектуальной поддержке. Мы можем пойти дальше и предложить еще одно переформулирование, и, возможно, тогда пациент даст нам много материала, который до этого не выходил на поверхность. Вот пример.
Пациент: Что вы понимаете под опорой или поддержкой? Терапевт: Не могли бы вы превратить это в утверждение? Пациент: Я бы хотел узнать, что вы понимаете под опорой.
Терапевт: Это все еще вопрос. Не могли бы ли вы превратить его в утверждение?
Пациент: Я хотел бы разорвать вас этим вопросом в клочья, если бы у меня была такая возможность!
Теперь мы имеем фрагмент непосредственного самовыражения. Правда, оно враждебно, но сколь бы оно ни было социально неприемлемым, оно дает пациенту хоть небольшой прирост способности опираться на себя, увеличивая его Сознавание себя.
Хотя терапевт может обойтись пятью вопросами, названными в начале этой главы, все же он так не поступает. Если начальные вопросы терапевта, призванные увеличить Сознавание пациента, - это способ добраться до его самости, то утверждения пациента и способы его манипулирования терапевтом дают нам ключи к невротическим механизмам, посредством которых он укрепляет себя против того, что кажется ему коллапсом его существования. Утверждения пациента всегда дают ключ к дальнейшим - возможно более специфическим - вопросам.
Посредством этих механизмов пациент, по существу, уклоняется от ответственности за свое поведение. Ответственность (responsibility) для него - это вина (blame), и, боясь обвинения, он к нему готов. Он как бы говорит: "Я не отвечаю за свои установки, виноват мой невроз." - Но на самом деле ответственность - это "способность отвечать" (response-ability), способность выбирать собственные реакции. Невротик - отделяет ли он себя от себя самого посредством проекции, Интроекции, слияния или ретрофлексии, -находится в положении, когда, отказавшись от ответственности, он одновременно отказывается от своей способности отвечать и от свободы выбора.
Чтобы помочь невротику восстановить свою целостность, мы должны использовать любую меру ответственности, которую он готов взять на себя. То же относится и к терапевту. Он должен взять на себя полную ответственность за свои реакции на пациента. Он не ответствен ни за невроз пациента, ни за его трудности в понимании, но он отвечает за собственные мотивы, за свое обращение с пациентом и за терапевтическую ситуацию.
Прежде всего, ответственность терапевта состоит в том, чтобы не оставить без вызова любое утверждение или поведение пациента, которое не представляет его самости, которое свидетельствует об отсутствии у него ответственности за себя. Это означает, что он должен иметь дело с каждым невротическим механизмом, как только тот проявляется. Каждый из этих невротических механизмов должен быть интегрирован пациентом и трансформирован в выражение самости, так чтобы пациент мог действительно ее обнаружить.
Как мы обращаемся с этими механизмами? Ранее описанные примеры плача и головной боли, а также приступ одышки/тревоги, указывают на некоторые способы работы со слиянием. Эти психосоматические симптомы являются по существу признаками слияния. В первом случае контроль над мышцами вокруг глаз оказывается связанным с контролем над потребностью в плаче, во втором связаны контроль над дыханием и управление эмоциональными реакциями. Установив тождество между различными средствами двух различных отношений, пациент прерывает второе, прерывая первое. Мы помогаем пациентам разорвать этот клинч, давая им обнаружить при переживании симптома, что эти две вещи связаны искусственно, что симптом подменяет самовыражение и переживание себя.
Что является свидетельством ретрофлексии? Мы часто обнаруживаем ее в физическом поведении пациента, равно как и в его использовании местоимений "сам себя". Предположим, например, что пациент сидит, разговаривая о чем-то, и при этом мы замечаем, что он ударяет одну из своих ладоней кулаком другой руки. Совершенно очевидно, что это - ретрофлективное поведение. Если терапевт спросит его:
"Кого вы хотите ударить?" - он может поначалу оторопело посмотреть на терапевта: "О, это просто нервная привычка." - иными словами, на данный момент пациент не хочет принимать на себя ответственность за свое поведение.
Но по мере продвижения терапии и расширения области сознавания, ответственность пациента также расширяется. Если "нервная привычка" сохраняется, пациент однажды в ответ на вопрос терапевта даст прямой ответ, исходящий от самости. Ответом может быть, что он хочет ударить свою мать, или отца, или босса, или терапевта. Как бы то ни было, пациент в этот момент сознает свое поведение, его объект, и сознает себя самого. Мы, разумеется, не оставляем ситуацию на этом, но здесь я не буду описывать, как мы с ней дальше обходимся. В целом эти способы будут описаны в следующей главе.
Люди, незнакомые с гештальт-терапией, часто поражаются, насколько быстро, ясно и как бы сама собой возникает реакция. Как будто пациент просто-таки отчаянно ждал возможности выразить себя. Это нередко оказывается поразительным не только для наблюдателя, но и для самого пациента.
Когда утверждение пациента кажется терапевту проекцией, он может обойтись с этим несколькими путями. Если пациент говорит об "этом": "Это беспокоит меня", - как в случае головной боли, - мы должны прежде всего добиться, чтобы он связал себя со своей головной болью. Это он может сделать, видя, как он сам порождает свою головную боль, так что она ставится не "этим", а частью его самого.
Если пациент выражает мнение о других, которое является проекцией, например, "они меня не любят", "они всегда третируют меня", - мы просим его обратить утверждение: "Я не люблю их", - или: "Я всегда третирую людей". Мы можем попросить пациента повторять это до тех пор, пока фраза не будет прочувствована как самовыражение.
С Интроекцией мы можем обходиться прямо противоположным образом, предлагая пациенту сознавать свое отношение к интроецированному материалу. Интересно видеть, как быстро эмоциональное Сознавание "проглоченного" целиком может превратиться в действительную физическую тошноту и желание выбросить нечто из себя.
Мы часто предлагаем пациентам эксперименты, материал для которых предоставляют нам наши наблюдения за тем, что они делают и чего не делают. Задача эксперимента состоит в том, чтобы помочь пациенту выяснить, как он прерывает себя. В наших терапевтических экспериментах не ставится задача добиться какой-то определенной цели. При любых манипуляциях пациента терапевт остается в сильной позиции, но пациент этим не удовлетворяется. Он продолжает свое, всегда встречая выносимую меру фрустрации, пока наконец не начинает сознавать, что он делает.
С другой стороны, если пациент действительно заблокирован, он проявит признаки этого, краснея, например, или заикаясь. В таком случае, поскольку пациент не может сразу провести эксперимент на реальном уровне или уровне разыгрывания роли, мы продолжим его в фантазии.
Терапевт: Вы можете представить себе, какой будет моя реакция, если вы это скажете?
Пациент: Да; вы подумаете: "Что за ужасное создание".
Терапевт: Вы можете представить себе ситуацию, когда вы могли бы сказать мне: "Что вы за ужасное создание"?
Пациент (оживленно): Да, я как раз это и подумал: "Что вы за ужасный человек, что ставите меня в такое затруднительное положение!"
Терапевт: Не можете ли вы рассказать мне более подробно, как мне нравится ставить людей в затруднительное положение?
Пациент теперь свободнее, чем он был раньше. И, может быть, он готов проиграть в фантазии психодраму о том, как некто ставит людей в затруднительное положение, тем самым трансформируя еще одну проекцию ("терапевт хочет поставить меня в затруднительное положение") в самовыражение. Ко времени окончания сессии пациент может понять, что он прерывает удовольствие, которое получает, ставя других в затруднительное положение, приходя в замешательство сам. Теперь мы интериоризировали проецировавшийся конфликт и можем легко интегрировать два его компонента: "прерывать" и "приводить в замешательство". Мы можем, например, обнаружить, что пациент предполагает, что если он воспрепятствует мне в моих терапевтических усилиях, он приведет меня в замешательство. Таким образом он будет меня контролировать и заставит почувствовать себя беспомощным. Очевидно, что если эту установку быстро не обнаружить, она может сделать всю терапию невозможной. Так что мы предлагаем пациенту пофантазировать о своей потребности контролировать других.
Мы можем при этом обнаружить дикие фантазии про то, как пациент будет сокрушать людей, чтобы они не могли нанести ему вред. Теперь мы можем интериоризировать проецируемое нанесение вреда и интегрировать получение и нанесение вреда, как раньше мы интегрировали прерывание и замешательство.
В этот момент терапевт, может быть, заметит, что пациент начинает приводить в движение свои мышцы. Возможно, он сжимает кулаки или делает какое-то неожиданное движение рукой или ногой. В самовыражение вовлечена уже большая часть его целостной личности. Если раньше пациент был зажат от локтей и выше, то теперь он, в первый раз, начал двигать плечами. Вместо того, чтобы чувствовать себя раздавленным, как он часто делал, он может теперь хотеть сокрушать других, что означает, что он предпринимает первый шаг к мануальной и дентальной агрессии, к разрушению и ассимиляции.
В этом упрощенном описании можно увидеть три важные вещи. Во-первых, терапевт всегда может работать с событиями, представленными физически- актуально или в фантазии. Во-вторых, он может немедленно интегрировать то, что выходит на поверхность в течение сессии, ему не нужно оставлять незаконченные ситуации неассимилированными. Наконец, терапевт может работать с переживаниями, а не только с вербализациями и воспоминаниями. Едва ли найдется пациент в гештальт-терапии, который не сказал бы, что в течение нескольких первых сессий у него было больше переживаний, чем в течение многих месяцев анализа. Даже если сделать скидку на то, что пациенты стремятся манипулировать терапевтом посредством лести, эти замечания делаются слишком регулярно, чтобы их можно было не учитывать.
В гештальт-терапии, - как, впрочем, и в других школах, - существует проблема, состоящая в том, что пациенты приспосабляются к нашей технике. Пациент может начать манипулировать терапевтом посредством выдуманных, не имеющих отношения к делу переживаний, только чтобы доставить ему удовольствие и в то же время избежать столкновения с собственными трудностями. Тогда акцент в терапии должен переместиться от вызывания переживаний к разоблачению их подделки, терапевт должен справиться со стремлением пациента притворяться.
|
