|
То, как он потребовал разговора, и в каком духе провел его, было диаметрально противоположно всей его (бессознательной) системе ценностей, в которой он жил прежде. С точки зрения его захватнических влечений он Должен был мстить и достичь мстительного торжества. Поэтому он осыпал себя бранью за то, что пресмыкался и глотал оскорбления. С другой стороны, с точки зрения остающихся еще тенденций к смирению, он Должен был кротко уступить и не выпячивать свои интересы. Тут он высмеивал себя: «Маленький братик захотел быть старше старшего!» Поняв эти причины, он стал иначе воспринимать свое поведение. Если теперь он вел себя высокомерно или умоляюще, то после мог расстроиться, но уже не так сильно, и причина этого, по крайней мере, больше не была для него загадкой. Любой человек, выбирающийся из такого конфликта, долгое время будет очень чувствителен к остаткам обеих тенденций (к мщению и к смирению), то есть будет упрекать себя, если они дают о себе знать.
В нашем случае важно то, что пациент не был мстительным и не улещивал, но самообвинения возникли без такого поведения. Но он предпринял решительный и позитивный шаг, уходя от этих тенденций; он не только действовал реалистически и конструктивно, но и по-настоящему ощутил себя и «контекст» своей жизни. А именно: он сумел увидеть и почувствовать свою ответственность за эту нелегкую ситуацию, и не как бремя или давление, а как составную часть своей личной жизни. Вот он, и вот ситуация, и он честно подошел к ней. Он согласился принять свое место в мире и ответственность, вытекающую из этого согласия.
Значит, он уже приобрел достаточно сил, чтобы сделать настоящий шаг к самоосуществлению, но еще и не подходил к тому конфликту между подлинным я и гордыней, который неизбежно расшевеливает такой шаг. Это жестокий конфликт, и именно его жестокость объясняет силу отката назад, происшедшего с ним накануне, когда он неожиданно столкнулся с этим конфликтом.
Находясь в тисках «отката назад», пациент, естественно, не знает, что с ним происходит. Он лишь чувствует, что ему хуже. Он может почувствовать отчаяние. Может быть, улучшение было только иллюзией? Может быть, он зашел слишком далеко, и ему уже нельзя помочь? У него возникают порывы бросить анализ, хотя их могло никогда не быть прежде, даже в самые тяжелые периоды. Он чувствует себя растерянным, разочарованным, обескураженным.
На самом деле, во всех случаях это конструктивные признаки того, что пациент бьется над выбором между самоидеализацией и самоосуществлением.
И, возможно, ничто не показывает яснее несовместимость этих влечений, чем внутренняя борьба во время «откатов назад», и тот дух конструктивных шагов, который вызывает эти «откаты». Они происходят не потому, что он видит себя более реалистично, а потому, что он готов принять себя со своими ограничениями; не потому, что он способен принять решение и сделать что-то для себя, а потому, что он готов обратить внимание на свои реальные интересы и принять на себя ответственность за самого себя; не потому, что он утверждает себя на деле, а потому, что он готов занять свое место в мире. Скажем кратко: это боли роста.
Но они приносят пользу только тогда, когда пациент осознает значение своих конструктивных шагов. Следовательно, тем важнее, чтобы аналитик не терялся перед «рецидивами», а видел бы в них колебания маятника сам и помогал увидеть пациенту. Поскольку «откаты назад» часто происходят с предсказуемой регулярностью, представляется разумным после нескольких раз предупредить пациента о следующем, когда он начинается. Может быть, это и не остановит «отката», но пациент не будет так беспомощен перед ним, если тоже будет понимать, какие силы действуют в нем в данный момент. Это помогает ему взглянуть на них более объективно. В это время, более чем когда-либо, аналитику уместно быть недвусмысленным союзником я, подвергающегося опасности. Если его взгляд и его позиция ясны, он может оказать пациенту поддержку, в которой тот так нуждается в это трудное время. Эта поддержка состоит, в основном, не в общих заверениях, а в том, чтобы указать пациенту на факт, что происходит последний бой, и показать, за что и против чего он сражается.
Каждый раз, когда пациент понимает значение «отката назад», он выходит из него сильнее, чем был раньше. «Откаты» становятся все короче и слабее. И напротив, хорошие периоды становятся все более явно конструктивными. Перспектива изменений и роста становится осязаемой и лежит уже в пределах его возможностей.
Но какая бы работа еще не предстояла (а ее никогда мало не бывает), подходит время, когда пациенту пора уже делать ее самому. Точно так же, как порочные круги втягивали его все глубже в невроз, теперь есть механизмы, работающие в противоположном направлении. Если, например, пациент снижает свои стандарты, не считая больше нормой абсолютное совершенство, то и его самообвинения снижаются. Следовательно, он может позволить себе быть честнее с самим собой. Он может исследовать себя, не приходя в ужас. Это, в свою очередь, делает его менее зависимым от аналитика и придает уверенность в собственных силах. В то же время слабеет и его потребность в вынесении вовне самообвинений. Так что он чувствует меньшую угрозу от других или меньшую к ним враждебность и способен испытывать к ним дружеские чувства.
Кроме того, постепенно растут смелость пациента и вера в свою способность поднять самому груз ответственности за свое развитие. Обсуждая «откаты назад», мы останавливались на чувстве ужаса, являющемся результатом внутренних конфликтов. Этот ужас уменьшается по мере того, как пациенту становится ясно, в каком направлении он хочет идти в жизни. И одно это чувство направления уже дает ему ощущение цельности и силы. Однако есть один страх, связанный с шагами вперед, который мы еще не вполне оценили. Это реалистичный страх не справиться с жизнью без подмоги невроза. Ведь невротик — это вообще-то волшебник, живущий силой своего волшебства. Каждый шаг к самоосуществлению означает таяние волшебных сил и переход на те, какие уж есть в нем на самом деле. Но видя, что можно, на самом деле, жить и без волшебства иллюзий, и даже еще и лучше, он приобретает веру в себя.
Более того, каждый шаг вперед создает у него чувство свершения, абсолютно не похожее на все, что он испытывал раньше. И хотя такие переживания сперва длятся недолго, со временем они учащаются и удлиняются. Но даже на первых порах они более убеждают его, что он на верном пути, чем все, что он может подумать сам, или скажет ему аналитик. Они открывают перед ним возможность чувствовать согласие с самим собой и с жизнью. Это, наверное, величайшее побуждение к работе над своим ростом, над более полным самоосуществлением.
Терапевтический процесс так чреват различными осложнениями, что пациент может и не достичь обрисованной выше стадии. Но когда он продвигается успешно, это приносит заметные улучшения в отношении пациента к самому себе, к другим и к работе. Эти улучшения не являются, тем не менее, критерием для окончания регулярной аналитической работы. Они лишь зримое выражение глубинного изменения. И только аналитик и сам пациент понимают, что это за изменение: это начало перемены ценностей, направления, целей. Фальшивая ценность невротической гордости пациента, призраки власти, полного отказа от себя, свободы теряют свою притягательность, и он все больше склоняется к воплощению своих реальных возможностей. Ему предстоит еще много работать над своей гордыней, требованиями, претензиями, вынесениями вовне и т.д. Но утвердившись прочно в самом себе, он видит их тем, чем они являются: помехой росту. Следовательно, он готов раскрывать их и преодолевать в свое время. И эта готовность уже не то (по крайней мере — не совсем то) нетерпеливое желание устранить несовершенства магическим путем. Начав принимать себя таким, как есть, со своими проблемами, он принимает и работу над собой как составную часть жизни.
Если говорить о предстоящей работе в позитивном смысле, то она касается всего, что входит в самоосуществление. По отношению к самому себе она означает стремление более ясно и глубоко испытывать свои чувства, желания, убеждения; найти доступ к своим ресурсам и использовать их конструктивно; яснее воспринимать направление своей жизни, с ответственностью за себя и свои решения. По отношению к другим — это стремление общаться с ними в соответствии со своими истинными чувствами; уважать в них отдельную личность со своими правами и особенностями; взаимодействовать с ними, а не использовать их как средство достижения своих целей. По отношению к работе это означает, что сама работа становится важнее, чем удовлетворение гордости или тщеславия, а цель ее теперь — открыть и развить то, чем ты одарен, и стать более продуктивным.
Развиваясь в таком направлении, он рано или поздно сделает шаги, выходящие за рамки чисто личных интересов. Вырастая из невротической эгоцентричности, он увидит и в своей личной жизни, и в мире вообще гораздо более широкие проблемы. От ощущения, что он уникальное исключение из правил, он перейдет к чувству, что он — часть гораздо большего целого. И он будет готов и способен принять свою долю ответственности за это целое и конструктивно сотрудничать с ним, как только сможет. Это может касаться (как в случае молодого бизнесмена) осознания общих целей группы, в которой он работает. Это может касаться его места в семье, в обществе, в политической ситуации. Этот шаг важен не только потому, что он расширяет личный горизонт, но и потому, что найдя или приняв свое место в мире, он обретает через активное участие в жизни чувство принадлежности к миру и внутреннюю уверенность, идущую от этого чувства.
Глава 15ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Теория невроза, изложенная в этой книге, развивалась постепенно из концепций, представленных в более ранних публикациях. В предыдущей главе мы обсуждали, что она дает для терапии. Остается рассмотреть теоретические изменения, происшедшие в моем образе мыслей относительно отдельных концепций и общего понимания невроза.
Вместе со многими другими,* кто пересматривал теорию инстинктов Фрейда, я сперва видела сердцевину невроза в межличностных отношениях. Обобщая, можно сказать, что я выделяла культуральные условия, продуцирующие невроз; а именно, особые факторы в окружении ребенка, стесняющие его психическое развитие. Поэтому вместо базальной уверенности в себе и других у него создается базальная тревога, которую я определила как чувство изолированности и беспомощности в потенциально враждебном мире. Чтобы базальная тревога была минимальной, спонтанное движение к людям, против них и прочь от них должно стать компульсивным. При том, что спонтанные направления движения совместимы, компульсивные вступают в противоречие. Создающиеся таким образом конфликты, которые я назвала основными конфликтами, являются результатом конфликта потребностей и конфликта установок по отношению к другим людям. И первые попытки их решения — это попытки достичь интеграции, дав полную волю некоторым потребностям и установкам и подавив остальные.
* Как и Э. Фромм, А. Майер, Дж. С. Плант, Г. С. Салливен.
Это обобщение центральной линии рассуждений, поскольку я уверена, что внутрипсихические процессы слишком тесно переплетены с теми, которые протекают в межличностных отношениях, чтобы совсем отойти от их рассмотрения. Эти взаимосвязи затрагиваются в различных местах. Упомянем только некоторые: я не могу обсуждать потребность невротика в привязанности или любую эквивалентную потребность, относящуюся к другим людям, без учета качеств и установок, которые он должен культивировать у себя для обслуживания такой потребности. А среди «невротических тенденций», перечисленных в «Самоанализе», некоторые имеют внутрипсихическое значение, скажем, компульсивная потребность в контроле (силой воли или рассудка) или компульсивная потребность в совершенстве. В этом отношении, разбирая самоанализ Клары (ее болезненной зависимости), я в сжатой форме представила работу многих внутрипсихических факторов, в том же контексте изложенную в этой книге. Тем не менее, в фокусе «Самоанализа» были межличностные факторы. Для меня невроз все еще был, по сути, нарушением межличностных отношений.
Первым определенным шагом за рамки этого определения стало утверждение, что конфликты с другими могут быть решены путем самоидеализации. Когда в «Наших внутренних конфликтах» я представила концепцию идеального образа себя, я еще не понимала полностью его значения. В то время мне представлялось, что это еще одна попытка разрешить внутренние конфликты. И сама интегративная функция идеального образа себя отвечает за то упорство, с каким люди за него цепляются.
Но в последующие годы концепция идеального образа себя стала центральным источником новых идей. Она в действительности оказалась входом во всю область внутрипсихических процессов, представленную в этой книге. Воспитанная в научном плане на концепциях Фрейда, я, конечно же, знала о существовании этой области. Но, поскольку интерпретации Фрейда в этой области не всегда были мне близки, она во многом оставалась чужой территорией.
Теперь я начинала понимать, что идеальный образ себя невротика не только создает у него ложное убеждение в своей ценности и своем значении; он, скорее, похож на чудовище Франкенштейна, которое со временем пожирает все лучшие силы своего создателя. В конце концов он присваивает и влечение человека к развитию и его стремление осуществить свои возможности. А это означает, что человек больше не заинтересован реалистически подойти к своим проблемам или перерасти их и раскрыть заложенное в нем; он привязан теперь к воплощению в жизнь своего идеального я. Новая цель включает не только компульсивное влечение к всемирной славе через успех, власть и торжество, но и систему внутренней тирании, с помощью которой он хочет переделать себя в нечто богоподобное; включает невротические требования и развитие невротической гордости.
Такое развитие первоначальной концепции идеального образа себя вызвало новые вопросы. Фокусируясь на отношении человека к себе, я поняла, что люди ненавидят и презирают себя с той же силой и с той же иррациональностью, с какой себя идеализируют. Эти две крайности некоторое время оставались для меня друг с другом не связанными. Но потом я увидела, что они не только взаимосвязаны, но являются двумя сторонами одного процесса. Тогда это стало главным тезисом в первоначальных набросках этой книги: богоподобное существо обречено ненавидеть свое наличное существование. С осознанием этого процесса в его единстве, обе крайности стали доступны для терапии. Изменилось и определение невроза. Невроз теперь стал нарушением отношения к себе и другим людям.
Хотя этот тезис до некоторой степени оставался основным, в последующие годы он развивался в двух направлениях. Вопрос подлинного я, всегда занимавший меня, как и многих других, снова выдвинулся вперед в моих размышлениях, и я постепенно увидела весь внутренний психологический процесс, начинающийся с самоидеализации, как рост отчуждения от себя. И что более важно, я поняла, что при окончательном анализе оказывается, что ненависть к себе направлена против подлинного я. Конфликт между гордыней и подлинным я я назвала центральным внутренним конфликтом. Таким образом, концепция невротического конфликта расширилась. Я определила его как конфликт между двумя несовместимыми компульсивными влечениями. Но сохраняя эту концепцию, я стала видеть, что это не единственный вид невротического конфликта. Центральный внутренний конфликт — это конфликт между конструктивными силами подлинного я и обструктивными силами гордыни, между здоровым ростом и влечением воплотить в жизнь совершенства идеального я. Следовательно, терапия стала помощью в самоосуществлении. Клиническая работа всей нашей группы подтвердила правильность вышеизложенного представления о внутрипсихических процессах.
Наши знания расширялись по мере того, как мы в своей работе переходили от общего к частным вопросам. Мой интерес сместился на различные «виды» невроза и невротической личности. Сперва они казались различиями в степени индивидуального осознания или в доступности того или иного аспекта внутреннего процесса. Постепенно, однако, я поняла, что они являются результатом различия псевдорешений внутрипсихических конфликтов. Эти решения предлагали новую (пробную) основу для выделения различных типов невротической личности.
Когда приходишь к определенным теоретическим формулировкам, возникает желание сравнить их с формулировками других людей, работающих в той же области. Как они видели эти проблемы? По простой, но неумолимой причине, что наше время и силы слишком ограничены, чтобы и работать продуктивно, и читать добросовестно, я вынуждена ограничиться указанием на сходство и различия с концепциями Фрейда в данной области. Но даже и такая урезанная задача оказывается очень трудной. Сравнивая отдельные концепции, вряд ли возможно отдать должное тонкости мысли, благодаря которой Фрейд пришел к определенным теориям. Более того, с философской точки зрения недопустимо сравнивать отдельные концепции, вырывая их из контекста. Следовательно, бесполезно входить в детали, хотя именно в интерпретации деталей различия особенно наглядны.
Когда я принялась за изучение факторов, входящих в погоню за славой, у меня были те же переживания, что и раньше, когда мне случалось начать путешествие по сравнительно новой области: я была в восхищении от мощи наблюдательности Фрейда. Она тем более впечатляет, что он был пионером в научной работе в неисследованных областях и работал вопреки давлению теоретических предрассудков. Он не увидел или счел неважными очень немногие аспекты проблемы. Один из них я описала как невротические требования.* Фрейд видел, конечно, что многие невротические пациенты были склонны ожидать невероятно многого от других. Он также видел, что эти ожидания могут быть настоятельными. Но, относясь к ним как к выражению орального либидо, он не признавал за ними особого характера «требований», то есть притязаний на осуществление того, на что как бы «есть право».** Не видел он последовательно и той ключевой роли, которую «права» играют при неврозах. Также, употребляя слово «гордость» в том или ином контексте, Фрейд все же не понимал особых свойств и последствий невротической гордости. Но Фрейд прекрасно видел и веру в волшебную силу, и фантазии о всемогуществе, и ослепленность собой или своим «идеальным эго» — самовозвеличивание, прославление своих «не могу» и т.п.; компульсивную соревновательность и честолюбие; потребность во власти, совершенстве, восхищении, признании.
* Харальд Шульц-Хенке был первым, кто осознал их значение при неврозе. По Шульцу-Хенке, у личности развиваются бессознательные требования из-за страха и беспомощности. Эти требования, в свою очередь, вносят громадный вклад в те всепроницающие затруднения, которые испытывает личность. X.Шульц-Хенке. «Судьба и невроз» (Harald Schultz-Hencke. «Schicksal und Neurose», 1931).
** З. Фрейд видел нечто похожее на требования единственно в контексте так называемой вторичной выгоды от болезни, которая сама по себе является наиболее сомнительной концепцией.
Эти многосложные факторы, которые наблюдал Фрейд, оставались для него разрозненными, не связанными между собой явлениями. Он не увидел, что они — поверхность одного мощного течения. Другими словами, он не увидел в их многообразии единства.
Три основных причины помешали Фрейду признать силу влечения к славе и его значение для всего невротического процесса. Во-первых, он не отдавал должного влиянию условий культуры на формирование характера человека — этот недостаток знания он разделял с большинством европейских ученых своего времени.* Последствием, интересующим нас в данном контексте, стало то, что Фрейд принял стремление к престижу и успеху, которое он наблюдал повсеместно вокруг себя, за универсальное, общечеловеческое свойство. Следовательно, компульсивное влечение, например, к превосходству, власти или торжеству, не привлекало его внимания как проблема для изучения, за исключением тех случаев, когда такое честолюбие не укладывалось в заданные образцы того, что почиталось «нормальным». Фрейд считал его проблемой, только когда оно принимало очевидно искаженные пропорции, или когда оно, проявляясь у женщин, не совпадало с условными рамками «женственности».
* См. К. Хорни. «Новые пути в психоанализе». Глава 10. «Культура и невроз», 1939.
Другая причина — это тенденция Фрейда объяснять невротические влечения как либидинозные феномены. Таким образом, самопрославление становится выражением либидинозного ослепления собой. (Человек переоценивает себя так же, как он мог бы переоценивать другой «объект любви». Честолюбивая женщина «на самом деле» страдает от «зависти к пенису». Потребность в восхищении — это потребность в «нарциссических поставках» и т.д.) В результате теоретический и терапевтический интерес направлялся на особенности половой жизни в прошлом и настоящем (то есть на либидинозное отношение к себе и другим), а не на особые качества, функции и последствия самопрославления, честолюбия и т.п.
Третья причина лежит в механистичности эволюционистского подхода Фрейда. «Такой подход подразумевает, что текущие проявления не только обусловлены прошлым, но не содержат в себе ничего, кроме прошлого; ничего реально нового в процессе развития не создается: то, что мы видим сегодня — лишь старое в измененной форме».* Это, согласно Вильяму Джемсу, «не что иное, как результат перераспределения изначального и неизменяемого материала». На почве таких философских предпосылок считается удовлетворительным объяснение чрезмерной соревновательности как результата неразрешенного Эдипова комплекса или соперничества сиблингов. Фантазии о всемогуществе считаются фиксациями или регрессом к инфантильному уровню «первичного нарциссизма» и т.д. Это согласуется с той точкой зрения, что только такие интерпретации, которые устанавливают связь с инфантильными переживаниями либидинозного характера, есть и могут считаться «глубокими» и достаточными.
* Цитата из работы «Новые пути в психоанализе». Глава 2: «Некоторые общие принципы мышления Фрейда».
С моей точки зрения, терапевтический эффект таких интерпретаций ограничен, если не прямо вреден для важных глубинных озарений. Давайте предположим, например, что пациент стал осознавать, что он склонен слишком легко чувствовать, что аналитик его унижает, и понял, что по отношению к женщинам он тоже пребывает в постоянном страхе перед унижением. Он не чувствует себя таким же «мужественным» или привлекательным как другие мужчины. Он может вспомнить сцены, где его унижал отец, возможно в связи с его половой активностью. На почве множества подробных данных подобного рода, относящихся к настоящему и прошлому, а также сновидений пациента ему дают интерпретации в таких направлениях: что для пациента и аналитик и другие авторитетные фигуры представляют собой отца; что в своем страхе пациент все еще следует своим инфантильным поведенческим стереотипам неразрешенного Эдипова комплекса.
В результате такой работы пациент может почувствовать облегчение, и чувство унижения может уменьшиться. Этот отрезок анализа отчасти оказался ему полезен. Он узнал о себе кое-что и понял, что его чувство унижения иррационально. Но без работы с его гордыней глубоких перемен вряд ли можно достичь. Напротив, весьма вероятно, что поверхностные улучшения во многом обязаны тому факту, что его гордыня не потерпит, чтобы он был иррационален, и в особенности, «инфантилен». И есть вероятность, что он лишь выработал у себя новые Надо и Нельзя. Ему Нельзя быть инфантильным и Надо быть взрослым. Ему Нельзя чувствовать себя униженным, потому что это инфантильно; и он больше не чувствует унижения. Таким образом, видимый прогресс на самом деле может быть новым препятствием для роста пациента. Его чувство унижения ушло в глубину, и возможность честно взглянуть на него значительно уменьшилась. Терапия пошла на пользу гордыне пациента, вместо того, чтобы работать против нее.
По всем этим причинам теоретического характера Фрейд не имел возможности увидеть влияние погони за славой во всей полноте. Те факторы захватнических влечений, которые он наблюдал, были для него не тем, чем они представляются нам, а дериватами инфантильных либидинозных влечений. Его образ мысли не позволял ему принять захватнические влечения в качестве самостоятельных сил, обладающих собственной величиной и чреватых последствиями.
Это утверждение становится яснее, когда мы сравниваем Фрейда и Адлера. Адлер внес громадный вклад в осознание важности влечений к власти и превосходству при неврозе. Однако Адлер был слишком занят механизмами достижения власти и утверждения превосходства, чтобы увидеть всю глубину личностного расстройства, которое они приносят, и, следовательно, во многом скользнул по поверхности затронутых проблем.
Нас тотчас поражает гораздо большее сходство моей концепции ненависти к себе и постулата Фрейда об инстинкте саморазрушения или инстинкте смерти. По крайней мере, здесь мы находим одинаковую оценку силы и значения саморазрушительных влечений. Похожими выглядят и такие детали, как саморазрушительный характер внутренних табу, самообвинений и порожденного ими чувства вины. Тем не менее, и в этой области есть значительные расхождения. Инстинктивный характер саморазрушительных влечений, как полагал Фрейд, ставит на них клеймо окончательности, фундаментальности. Если считать их инстинктивными, то они, конечно, не вырастают при определенных психических условиях и не могут быть преодолены при изменении этих условий. Их существование и действие тогда составляют атрибут человеческой природы. У человека остается, по сути, единственный выбор: страдать самому и разрушать себя или заставлять страдать других и разрушать их. Эти влечения можно смягчить, поставить под контроль, но в конечном счете они непременны. Более того, когда мы вместе с Фрейдом принимаем инстинктивное влечение к самоуничтожению, саморазрушению или смерти, мы должны рассматривать ненависть к себе, со всеми ее последствиями, лишь как выражение этого влечения. Та идея, что человек может ненавидеть или презирать себя за то, что он такой, какой есть, абсолютно чужда мышлению Фрейда.
Конечно, Фрейд (как и остальные, кто разделяет его основные положения) наблюдал ненависть к себе, но не осознавал ее многосложных скрытых форм и следствий. Как он интерпретировал, то, что кажется ненавистью к себе, «на самом деле» — выражение чего-то другого. Это может быть бессознательная ненависть к кому-то еще. И действительно случается, что при депрессии пациент обвиняет себя в том, что причинил зло другому человеку, которого он бессознательно ненавидит, поскольку ощущает фрустрацию своей потребности в «нарциссических поставках». Хотя так бывает не всегда, это стало основным клиническим базисом теории депрессии Фрейда.* Излагая ее вкратце, депрессант сознательно ненавидит и обвиняет себя, но фактически, бессознательно ненавидит и обвиняет интроецированного врага. («Враждебность к фрустрирующему объекту оборачивается враждебностью к собственному Эго».**) Или же, то, что кажется ненавистью к себе, «на самом деле» процесс наказания со стороны Супер-Эго, а оно является интернализованым авторитетом. И здесь тоже ненависть к себе превращается в межличностный феномен: в ненависть к другому или в страх перед его ненавистью. Наконец, ненависть к себе рассматривается как садизм Супер-Эго, в результате регресса к анально-садистской фазе инфантильного либидо. Ненависть к себе, таким образом, объясняется не только совершенно иначе, но и природа явления считается совершенно иной, чем изложено выше.***
* З. Фрейд. «Скорбь и меланхолия».
** Цитата из работы О. Фенихеля «Психоаналитичекая теория невроза» (Otto Fenichel. «The Psychoanalytic Theory of Neurosis». W.W.Norton, 1948).
*** См. главу 5 «Ненависть и презрение к себе».
Многие аналитики, в иных отношениях мыслящие строго по Фрейду, отвергали инстинкт смерти по причинам, которые кажутся мне вескими.* Но если отбрасывать инстинктивную природу саморазрушения, мне кажется трудно ее вообще объяснить в рамках теории Фрейда. И я задумываюсь, не чувство ли, что иные объяснения неудовлетворительны, заставило Фрейда предположить существование инстинкта саморазрушения.
* Упомяну только работу О. Фенихеля «Психоаналитичекая теория невроза».
Другое отчетливое сходство существует между требованиями и табу, относимыми к Супер-Эго, и тем, что я описала как тиранию Надо. Но как только мы рассмотрим их значения, мы поймем, что и здесь есть расхождения. Начать с того, что для Фрейда Супер-Эго — нормальное явление, представляющее совесть и нравственность; оно невротическое, только если особенно жестоко и садистично. Для меня Надо и Нельзя, любого вида и в любой степени, всецело невротическое явление, противостоящее нравственности и совести. Согласно Фрейду, Супер-Эго — отчасти производная Эдипова комплекса, отчасти инстинктов (разрушения и садизма). С моей точки зрения, внутренние предписания — выражение бессознательного влечения человека переделать себя в того, кем он не является (богоподобным, совершенным существом), и он ненавидит себя за то, что не может быть таким. Среди многих выводов, следующих из этих расхождений, я упомяну только один. Рассматривая Надо и Нельзя, как естественное следствие особого вида гордости, мы можем точнее понять, почему одна и та же вещь может быть яростно желанной при одной структуре характера и строго запретной при другой. Та же возможность точного понимания предоставляется нам и при изучении разнообразных установок личности по отношению к требованиям Супер-Эго (или к внутренним предписаниям). Некоторые из них упомянуты в литературе фрейдистского направления:* это установки на уступки, подчинение, подкуп, бунт. Их или обобщают как присущие всем неврозам (Александер), или относят только к определенным симпатическим состояниям, таким как депрессия или невроз навязчивости. С другой стороны, в рамках моей теории неврозов, качество требований строго определено особенностями целостной структуры характера. Из этих различий следует, что и цель терапии в этом отношении разная. Целью Фрейда могло быть только уменьшение строгости Супер-Эго, тогда как моя цель в том, чтобы человек смог полностью обходиться без внутренних предписаний и обрел направление в жизни согласно его истинным желаниям и убеждениям. Этой возможности просто не существует в рамках мышления Фрейда.
* Ср. О. Фенихель; также у Ф. Александера «Психоанализ личности в целом».
Подводя итог, мы можем сказать, что при данных двух подходах наблюдаются и похоже описываются определенные личностные феномены. Но интерпретации их динамики и значения полностью различны. Если мы теперь оставим частные аспекты и рассмотрим весь комплекс их взаимосвязей, как он представлен в этой книге, мы увидим, что возможности для сравнений истощились.
Наиболее значительная взаимосвязь — это связь между погоней за безграничным совершенством и властью и ненавистью к себе. Еще в древности было понятно, что они неразделимы. Для меня лучше всего ее символизируют истории о договоре с дьяволом, суть которых всегда одна. Вот человек, испытывающий психическое или духовное расстройство.* Вот искушение, представленное в виде символа злого начала: дьявол, колдун, ведьма, змий (история Адама и Евы), антиквар («Шагреневая кожа» Бальзака), циничный лорд Генри Уоттон («Портрет Дориана Грея» Уайльда). Следуют обещания не только чудесного избавления от беды, но и безграничной власти. И об истинном величии свидетельствует то, что человек способен противиться искушению, как в притче о Христе. И наконец, назначается цена — представленная в различной форме утрата души (Адам и Ева утрачивают невинность своих чувств); именно ее предстоит уступить силам зла. «Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне», — говорит Сатана Иисусу. Ценой может стать психическое страдание в жизни (как в «Шагреневой коже») или муки ада. В «Дьяволе и Даниэле Уэбстере» мы видим блестяще изображенный символ того, как дьявол собирает грешные души.
* Иногда это расстройство может быть символизировано внешними несчастьями, как у Стефена Винсента Бене в его «Дьяволе и Даниэле Уэбстере». Иногда на него только указано, как в библейской притче об искушении Христа. Иногда кажется, что и нет никакого расстройства, но, как в старой Faustbuch и в «Докторе Фаустусе» Кристофера Марло, человека увлекает его страсть к славе мага. В любом случае, мы знаем, что такое желание возникнет у человека только при душевном расстройстве. В «Снежной королеве» Ганса Христиана Андерсена именно злой тролль, «сущий дьявол», первым сотворил кривое зеркало, осколки которого, попадая в сердце человека, искажали его чувства.
Та же тема, по разному символизированная, но постоянная в ее истолковании, снова и снова возникает в фольклоре, мифологии, теологии — где бы ни затрагивался основной дуализм добра и зла. Следовательно, она давно поселилась в сознании людей. И, может быть, приспело время, чтобы и психиатрия признала ее психологическую мудрость. Конечно, параллель с невротическим процессом, представленная в этой книге, поразительна: личность при психическом расстройстве претендует на безграничную власть, утрачивает свою душу и мучается в аду ненависти к себе.
Возвращаясь от затянувшегося метафорического изложения проблемы к Фрейду: Фрейд не видел ее, и мы сможем лучше понять, почему он не мог видеть ее, если вспомним, что он не признавал погоню за славой в качестве соединения неразрывно слитых влечений, которые я описала, а поэтому он не мог оценить и ее силу. Он видел ад саморазрушения достаточно ясно; но считая его выражением самостоятельного влечения, видел его вне контекста.
|
