|
Но, дорогой мой доктор Брейер, — безмятежно продолжала Лу, — я не это имела в виду, когда спрашивала, не обиделись ли вы на мое послание. Я хотела узнать, не обидел ли вас мой неофициальный тон, то, что я назвала себя по имени. Большинство жителей Вены чувствуют себя голыми без своих регалий, им кажется, что они в опасности, но у меня ненужная дистанция вызывает отвращение. Мне бы хотелось, чтобы вы называли меня Лу».
Господи, какая опасная женщина, да еще и провокаторша, подумал Брейер. Несмотря на то что он чувствовал себя не в своей тарелке, Брейер не мог придумать оправдание, которое не ставило бы его в один ряд с чопорными венцами. Внезапно он понял, в какое неудобное положение поставил Ницше несколько дней назад. Но они то с Ницше были ровесниками, а Лу Саломе была вполовину младше него.
«Конечно, с удовольствием. Я никогда не буду стремиться ставить между нами барьеры».
«Хорошо, стало быть, Лу. Теперь, что касается ожидающих вас пациентов, могу заверить вас, что я испытываю одно только уважение к вашей профессии. На самом деле мой друг Поль Рэ и я часто обсуждаем возможность поступления в медицинское училище. Итак, уважая ваши обязательства перед пациентами, я немедленно перехожу к делу. Вы, разумеется, догадались, что сегодня я пришла к вам с вопросами и важной информацией относительно нашего пациента, если, конечно, вы все еще работаете с ним. От профессора Овербека мне удалось узнать только то, что Ницше уехал из Базеля на консультацию с вами. Больше я ничего не знаю».
«Да, мы встретились. Но скажите мне, фройлен, что за информацию вы приготовили для меня?»
«Письма Ницше — необузданные, бешеные, путаные… Иногда мне кажется, что он потерял рассудок. Вот они. — Она передала Брейеру пачку листов. — Я успела выписать для вас некоторые отрывки, пока ждала вас сегодня».
Брейер взглянул на первый лист, на котором аккуратным почерком Лу Саломе было выведено:
О, меланхолия… где то море, в котором действительно можно утонуть?
Я потерял даже то малое, что имел: мое доброе имя, веру в нескольких людей. Я потерял моего друга Рэ — я потерял целый год из за ужасных мучений, которые терзают меня даже сейчас.
Прощать своих друзей труднее, чем своих врагов.
Написано было намного больше, но Брейер прекратил читать. Как бы ни восхищали его слова Ницше, он знал, что каждая прочитанная им строка — предательство по отношению к его пациенту.
«Ну что, доктор Брейер, что вы думаете об этих письмах?»
«Скажите мне еще раз, почему вы думаете, что я должен их читать?»
«Я получила их все сразу. Рэ не показывал их мне, но решил, что не имеет права на это».
«Но почему я обязательно должен их читать?»
«Читайте дальше! Посмотрите, что говорит Ницше! Я была уверена, что врач должен знать об этом. Он говорит о самоубийстве. К тому же многие его письма слишком путаные, может, он теряет возможность рационально мыслить. И потом, я всего лишь человек, а эти его нападки на меня — горькие и болезненные, — я не могу так просто от них отмахнуться. Честно говоря, мне нужна ваша помощь!»
«Чем я могу вам помочь?»
«Я уважаю ваше мнение — вы умелый наблюдатель. Вы думаете обо мне так же? — Она пролистала стопку писем. — Только послушайте: „бесчувственная женщина… бездуховная… неспособная любить… ненадежная… смутные представления о чести…“ Или вот еще: „хищница в шкуре домашней киски“, или, например, „ты — маленькая негодяйка, а я то думал, что ты — воплощение добродетели и благородства“.
Брейер энергично покачал головой: «Нет, разумеется, нет, я так о вас не думаю. Но мы так мало знаем друг друга — наши встречи были короткими, делового характера. Как можно доверять моему мнению? Вам действительно нужна от меня помощь такого рода?»
«Я знаю, что большая часть того, что мне пишет Ницше, носит импульсивный характер, он пишет из злости, хочет наказать меня. Вы говорили с ним. И, я не сомневаюсь, говорили с ним обо мне. Я должна знать, что он действительно про меня думает. Вот о чем я прошу вас. Что он говорит обо мне? Он что, правда ненавидит меня? Он действительно считает меня таким монстром?»
Брейер помолчал какое то время, обдумывая все скрытые значения вопросов Лу Саломе.
«Но я, — продолжила она, — задаю вам очередную порцию вопросов, хотя вы не ответили еще не предыдущие. Вы смогли убедить его поговорить с вами? Вы до сих пор видитесь с ним? Сдвиги есть? Нашли ли вы лекарство от отчаяния?»
Она замолчала, уставившись прямо в глаза своему собеседнику в ожидании ответа. Он чувствовал, как нарастает давление; давление исходило со всех сторон — от нее, от Ницше, от Матильды, от ждущих его пациентов, от фрау Бекер. Ему хотелось кричать.
В конце концов он сделал глубокий вдох и произнес:
«Дорогая фройлен, мне очень жаль, но я могу только сказать, что не могу ответить на ваши вопросы».
«Не можете ответить! — удивленно воскликнула она. — Доктор Брейер, я не понимаю».
«Войдите в мое положение. Я могу понять, почему вы задаете мне эти вопросы, но не могу на них ответить, не нарушая права моего пациента на конфиденциальность».
«Это значит, что он стал вашим пациентом и вы продолжаете видеться?»
«Увы, я не могу сказать вам даже этого». «Но, я уверена, ко мне это не относится, — произнесла она полным негодования голосом. — Я не человек с улицы и не сборщик податей».
«Мотивы того, кто задает вопросы, не имеют значения. Имеет значение только право пациента на конфиденциальность» .
«Но это не просто обычный случай предоставления медицинских услуг! Весь этот проект был моей идеей! Я несу ответственность за то, что привела Ницше к вам, чтобы не дать ему покончить с собой. Вне всякого сомнения, я заслуживаю знать, к чему привели мои старания».
«Да, словно вы начали эксперимент, а теперь хотите знать, что у вас получилось».
«Именно так. Вы же не откажете мне в этом?» «Но что, если, сказав вам, сообщив вам результат, я поставлю весь эксперимент под угрозу?» «Как такое может случиться?»
«Поверьте моим словам. Помните, вы обратились ко мне, потому что считали меня экспертом. Так что будьте добры относиться к моему мнению как к мнению эксперта».
«Но, доктор Брейер, я же не безразличный прохожий, не просто свидетель происшествия, у которого судьба жертвы вызывает болезненное любопытство. Ницше был мне небезразличен — и сейчас небезразличен. Тем более, как я уже говорила, я несу некоторую ответственность за его страдания. — В ее голосе появились пронзительные нотки. — Я тоже переживаю. И я имею право знать».
«Да, я слышу, что вы переживаете. Но как врач я должен в первую очередь заботиться о своем пациенте и быть на его стороне. Может, когда нибудь, когда вы определитесь с вашими планами относительно карьеры в медицине, вы сможете войти в мое положение».
«А мои страдания? Или это не считается?»
«Мне жаль, что вы так мучаетесь, но я ничем не могу вам помочь. Я вынужден посоветовать вам обратиться за помощью к кому нибудь еще».
«Вы можете дать мне адрес Ницше? Я могу связаться с ним только через Овербека, который, наверное, не передает ему мои письма!»
Настойчивость Лу Саломе начала раздражать Брейера. Он должен был четче объяснить ей свою позицию.
«Вы задаете мне сложные вопросы об обязанностях врача перед пациентами. Вы хотите заставить меня делать вещи, которые я считаю нецелесообразными. Но теперь я не сомневаюсь, что не могу сказать вам ничего — ни где он живет, ни в каком он находится состоянии, не могу даже сказать, является ли он моим пациентом. Кстати, что касается пациентов, фройлен Саломе, — произнес он поднимаясь со своего стула, — я должен вернуться к тем, кто меня ждет».
Лу Саломе начала вставать, и Брейер вручил ей принесенную ею пачку писем: «Я должен вернуть это вам. Я понимаю, зачем вы их принесли, но если, как вы говорите, ваше имя для него — острый нож, я не смогу извлечь никакой пользы из этих писем. Я боюсь, что совершил ошибку, согласившись читать их».
Она выхватила из его руки письма, развернулась на каблуках и, не проронив ни слова, бросилась вон.
Подняв бровь, Брейер опустился на свой стул. Кажется, это была его последняя встреча с Лу Саломе. Но вряд ли! Когда вошла фрау Бекер и спросила, приглашать ли герра Пфеффемана, который жутко кашлял в приемной, Брейер попросил ее дать ему еще пару минут.
«Сколько угодно, доктор Брейер, только дайте мне знать. Может, чашечку горячего чая?»
Но он покачал головой и, оставшись наедине с собой, закрыл глаза, надеясь передохнуть. Он вновь попал в плен видений о Берте.
ГЛАВА 18
ЧЕМ БОЛЬШЕ БРЕЙЕР ДУМАЛ О ВИЗИТЕ Лу Саломе, тем сильнее он злился. Он злился не на нее — она теперь вызывала у него преимущественно страх, — но на Ницше. Все то время, что Ницше ругал его за поглощенность мыслями о Берте, за — как он сказал? — «жратву из корыта похоти» или «копание в отбросах мозга», рядом постоянно побирался и обжирался он сам!
Нет, он не должен был читать ни строчки из этих писем. Но он не сразу понял это, и что он теперь мог поделать с увиденным? Ничего! Ни о письмах, ни о визите Лу Саломе он не мог поговорить с Ницше.
Странно, что он и Ницше лгали об одном и том же — каждый из них скрывал от другого Лу Саломе. Интересно, оказывало ли это расхождение такое же влияние на Ницше, как на него? Чувствовал ли Ницше себя грязным? Испытывал ли он чувство вины? И был ли способ использовать это чувство вины в интересах Ницше?
«Тише, — говорил себе Брейер в воскресенье утром, поднимаясь по широкой мраморной лестнице к комнате № 13. — Не предпринимай никаких радикальных действий! Происходит нечто важное. Только посмотри, как далеко мы ушли за какую то неделю!»
«Фридрих, — сказал Брейер сразу после небольшого медицинского осмотра, — прошлой ночью мне приснился странный сон с вашим участием. Я в кухне ресторана. Повара растяпы разлили по всему полу масло. Я поскальзываюсь и роняю бритву, которая застревает в трещине. Тут входите вы, хотя выглядите совсем по другому. Вы одеты в генеральскую форму, но я знаю, что это вы. Вы хотите помочь мне вытащить бритву. Я прошу вас не трогать ее, говорю, что вы только загоните ее еще глубже. Но вы все равно пытаетесь ее вытащить и действительно только загоняете глубже. Она прочно застревает в трещине, и когда я пытаюсь ее вытащить, обрезаю себе пальцы. — Он замолчал и вопросительно посмотрел на Ницше. — Что вы скажете об этом сне?»
«А что вы о нем скажете, Йозеф?»
«По большей части, как и почти все мои сны, это полная чушь — только та часть с вашим участием должна что то обозначать».
«Вы до сих пор помните этот сон?»
Брейер кивнул.
«Смотрите его и начинайте чистить дымоходы».
Брейер колебался. Он казался встревоженным и пытался сосредоточиться.
«Давайте посмотрим… Я что то упустил… Моя бритва, вы входите…»
«В генеральской форме».
«Да, вы приходите в образе генерала и пытаетесь мне помочь — но не помогаете».
«На самом деле я только все порчу — я заталкиваю бритву еще глубже».
«Да, все это совпадает с тем, о чем я говорил. Дела идут все хуже: одержимость Бертой, фантазия о поджоге дома, бессонница. Мы должны найти какой нибудь другой путь».
«А я одет как генерал?»
«Ну, с этим как раз все понятно. Униформа появилась из за ваших величественных манер, поэтической речи и ваших прокламаций. — Новая информация, полученная от Лу Саломе, придала ему смелости, так что он продолжал: — Это символизирует ваше нежелание присоединиться ко мне, спуститься с небес на землю. Например, возьмем мою проблему с Бертой. По опыту работы с пациентами я знаю, насколько часто возникают проблемы с противоположным полом. В сущности, никто не застрахован от мук любви. Гете знал об этом, и потому его «Страдания юного Вертера» — такое сильное произведение: эти любовные страдания затрагивают сущность каждого мужчины. Несомненно, такое случалось и с вами».
Не дождавшись ответа Ницше, Брейер продолжал:
«Готов спорить на крупную сумму, что у вас был такой опыт. Почему бы вам не поделиться этим со мной, чтобы мы могли общаться честно, на равных?»
«А не как генерал и штатский, власть имущий и бесправный! О, простите, Йозеф, я обещал не говорить о власти, даже если проблемы власти настолько очевидны, что их просто нельзя обойти! Что касается любви, я не буду отрицать, что все мы, в том числе и я, испробовали вкус причиняемой ею боли. Вы упомянули «Юного Вертера», — продолжал Ницше. — Но позвольте мне напомнить вам слова Гете: «Будь человеком и не повторяй за мной — но будь собой! Только собой!» Знаете ли вы о том, что он вставил эту фразу во второе издание книги потому, что слишком многие молодые люди последовали примеру Вертера и покончили с собой? Нет, Йозеф, суть здесь состоит не в том, чтобы я показал вам, как это было со мной, но в том, чтобы я помог вам найти ваш собственный путь перерасти ваше отчаяние. Итак, что там было с бритвой из вашего сна?»
Брейер помедлил с ответом. Признание Ницше того факта, что и он тоже вкусил боль любви, было великим откровением. Стоит ли ему давить на него дальше? Нет, на этот раз хватит. Он позволил вниманию Ницше снова переключиться на себя.
«Я не знаю, зачем в этом сне появилась бритва».
«Не забывайте о наших правилах, Йозеф. Не пытайтесь найти рациональное объяснение. Проговаривайте все, что приходит вам в голову. Ничего не пропускайте». — Ницше откинулся назад и прикрыл глаза в ожидании ответа Брейера.
«Бритва, бритва… Вчера ночью я встретил друга, офтальмолога по имени Карл Коллер, который всегда чисто выбрит. Сегодня утром я думал о том, чтобы сбрить свою бороду, — но я часто думаю об этом».
«Продолжайте чистить!»
«Бритва — запястья — у меня был пациент, молодой мужчина, подавленный своими гомосексуальными наклонностями, который вскрыл себе вены пару дней назад. Сегодня я поеду к нему. Его, кстати, зовут Йозеф. Хотя мне и в голову не приходит вскрывать себе вены, как я уже говорил вам, я подумываю о самоубийстве. Это просто умозрительные измышления — не планирование. Мне кажется, я довольно далек от совершения акта самоубийства. Вероятность того, что я решусь на самоубийство, не выше вероятности того, что я подожгу свой дом или увезу Берту в Америку. Но мысли о самоубийстве все чаще и чаще приходят мне в голову».
«Все серьезные мыслители подумывают о самоубийстве, — заметил Ницше. — Это опора, которая позволяет нам пережить ночь. — Он открыл глаза и повернулся к Брейеру: — Вы сказали, что мы должны найти какой то другой путь, чтобы помочь вам. Что мы должны сделать?»
«Устроить прямую атаку на мою одержимость! Это разрушает меня. Это поглощает всю мою жизнью. Сейчас я не живу. Я живу либо в прошлом, либо в будущем, которое никогда не наступит».
«Но рано или поздно ваша одержимость должна отступить. Вы не можете не видеть, что моя модель верна. Ясно, что за вашей одержимостью лежат первичные страхи, связанные с existenz. Также ясно, что чем больше мы напрямую обсуждаем эти страхи, тем сильнее становится наваждение. Разве вы не видите, как ваша одержимость пытается отвлечь ваше внимание от этих глубинных жизненных факторов? Это единственный известный вам способ борьбы со страхами».
«Но, Фридрих, я не спорю с вами. Ваша точка зрения звучит убедительно, и теперь я верю, что ваша модель верна. Но прямая атака на мою одержимость не идет с ней вразрез. Когда то вы назвали наваждение грибом, сорной травой. Я согласен с вашим сравнением, а также я согласен с тем, что если бы давным давно я бы иначе культивировал свое сознание, эта одержимость просто не принялась бы. Но она здесь, ее необходимо искоренить, устроить прополку. Вы же делаете это слишком медленно».
Ницше поерзал на стуле, явно чувствуя себя неловко под огнем критики Брейера: «У вас есть какие нибудь предложения относительно искоренения?»
«Я — пленник одержимости: она никогда не покажет мне путь к освобождению. Вот почему я спрашиваю вас о вашем опыте с переживанием боли такого рода и о том, как вы спасались от нее».
«Но именно это я и пытался сделать на прошлой неделе, когда просил вас посмотреть на себя издалека, —отозвался Ницше. — Глобальная перспектива делает трагедию не столь ощутимой. Если мы заберемся достаточно высоко, мы окажемся там, откуда трагедия уже не выглядит трагически».
«Да, да, да, — разговор уже начал надоедать Брейеру, — умом я это понимаю. Но, Фридрих, мне не становится легче от того, что вы говорите про „высоту, с которой трагедия уже не выглядит трагически“. Простите мне мое нетерпение, но между тем, чтобы понимать что то умом и понимать это сердцем, лежит пропасть — огромная пропасть. Часто, когда я лежу ночью без сна, охваченный страхом смерти, я повторяю афоризм Лукреция: „Когда есть я, нет смерти; когда есть смерть, нет меня“. Потрясающе рациональная и неоспоримо верная фраза. Но когда я действительно напуган, она меня не спасает, не отгоняет страх. Вот когда философия не действенна. Преподавание философии и применение ее в жизненной практике — это совершенно разные вещи».
«Йозеф, проблема в том, что, когда мы отказываемся от рациональных методов воздействия и используем более примитивные средства, мы получаем более примитивного и подлого человека. Когда ты говоришь, что тебе нужно что то, что будет работать, ты требуешь нечто, влияющее на эмоции. Ну есть и профессионалы в этом плане! И кто же они? Священники! Им известны секреты влияния. Они используют вдохновенную музыку, они заставляют нас чувствовать себя гномами на фоне своих величественных шпилей и парящих нефов, потакают страсти подчинения, предлагают руководство сверхъестественных сил, избавление от смерти, даже бессмертие. Но только посмотрите, какую цену они просят за это, — религиозное рабство, поклонение слабости, застой, ненависть к телу, к радости, ко всему этому миру. Нет, мы не можем пользоваться этими антигуманными успокоительными средствами. Мы должны найти более совершенный способ раскрытия возможностей нашего разума».
«Режиссер моего мышления, — ответил Брейер, — который посылает мне образы Берты и моего горящего дома, судя по всему, не подвластен рассудку».
«Но, как бы то ни было, — произнес Ницше, потрясая сжатыми кулаками, — вы должны понять, что все эти мысли, поглощающие вас, не имеют отражения в реальности. Видения Берты, ореол любви и притягательности, окружающий ее, — все это не существует в реальности. Эти несчастные фантазмы не являются частью человеческой реальности. Все видимое относительно, равно как и все известное нам. Мы сами создаем все свои переживания. И все, что мы сами создали, мы сами можем и уничтожить».
Брейер открыл было рот, чтобы возразить, что как раз такие увещевания совершенно бесполезны, но Ницше было не остановить:
«Позвольте мне объяснить, Йозеф. У меня есть друг — был друг — Поль Рэ, философ. Мы оба верили в то, что бог мертв. Он пришел к выводу, что жизнь без бога не имеет смысла, и горе его настолько велико, что он заигрывает с суицидом: для удобства он постоянно носит на шее флакон с ядом. Но для меня безбожие — повод для радости. Я купаюсь в свободе. Я спрашиваю у себя: „Если существовали боги, зачем было создавать что то еще?“ Понимаете, о чем я говорю? Одна и та же ситуация, одна и та же информация — но две реальности!»
Брейер удрученно вжался в стул. К этому моменту он был так расстроен, что даже упоминание Поля Рэ не могло его обрадовать. «Но я снова повторяю вам, что все эти аргументы меня не убеждают, — пожаловался он. — Какая польза в этих философских измышлениях? Даже если мы и изобретаем реальность, разум наш устроен так, чтобы мы не знали об этом».
«Но взгляните на вашу реальность! — запротестовал Ницше. — Одного внимательного взгляда достаточно для того, чтобы понять, насколько она надуманна и абсурдна! Посмотрите на объект вашей любви — эту калеку Берту, — какой рационально мыслящий мужчина мог бы полюбить ее? Вы рассказывали мне о том, что она часто глохнет, что у нее появляется косоглазие, что она узлами скручивает руки и плечи. Она не может пить воду, не может ходить, не может говорить по утрам по немецки, иногда она говорит по английски, иногда — по французски. Как понять, на каком языке с ней общаться? Ей бы объявление напечатать, как в ресторане, с анонсом « langue dujour». — Ницше широко улыбнулся, крайне довольный собственной шуткой.
Но Брейеру было не до улыбок. Он мрачнел на глазах:
«Зачем вы так оскорбительно отзываетесь о ней? Вы никогда не называете ее имя без того, чтобы не добавить „эта калека“!»
«Я всего лишь повторил, что вы рассказывали мне». «Она действительно больна, но ее болезнь — это еще не вся она. Помимо этого, она исключительно красива. Когда идешь с ней по улице, все головы поворачиваются в твою сторону. Она умна, талантлива, это очень творческий человек — прекрасный писатель, искушенный критик, добрая, чувствительная и, я уверен, любящая женщина!»
«Ну, сдается мне, не такая уж любящая и чувствительная. Только вспомните, как она любит вас! Она пытается соблазнить вас на адюльтер».
Брейер покачал головой: «Нет, это не…»
Ницше не дал ему договорить: «О да, о да! Вы не можете это отрицать. Соблазнение — вот как это называется. Она опирается на вас, притворяясь, что не может ходить. Она кладет свою голову в ваши ладони, губами к вашему мужскому достоинству. Она пытается разрушить ваш брак. Она публично унижает вас, притворяясь беременной вашим ребенком! Разве это любовь? Не дай мне боже такой любви!»
«Я не осуждаю и не критикую своих пациентов, я не позволяю себе смеяться над их болезнями, Фридрих. Уверяю вас, вы просто не знаете эту женщину».
«Хвала господу и за это! Я знал таких женщин. Поверьте мне, Йозеф, эта женщина не любит вас, она хочет уничтожить вас !» — пылко произнес Ницше, сопровождая каждое свое слово постукиванием по блокноту.
«Вы судите о ней по тем женщинам, которых знали вы. Но вы ошибаетесь — все, кто знает ее, думают так же, как и я. Что вы получаете, выставляя ее на посмешище?»
«В этой ситуации, как и во многих других, вы стреножены своими добродетелями. Вам тоже стоит научиться высмеивать! Это путь к здоровью».
«Когда дело касается женщин, Фридрих, вы становитесь слишком суровым».
«А вы, Йозеф, слишком мягким. Зачем вам, несмотря ни на что, защищать ее?»
Волнение не позволило Брейеру оставаться на месте. Он вскочил и подошел к окну. Он смотрел на сад, где ковылял мужчина с завязанными глазами: одной рукой он хватался за сиделку, в другой была зажата трость, которой он проверял тропинку перед собой.
«Дай волю чувствам, Йозеф. Не сдерживайся».
Не прекращая смотреть в окно, Брейер ответил через плечо: «Вам легко критиковать ее. Если бы вы увидели ее, уверяю вас, вы бы по другому запели. Вы бы оказались у ее ног. Это ослепительная женщина, Елена Троянская, квинтэссенция женственности. Я уже говорил вам, что следующий ее врач тоже влюбился в нее».
«Вы хотите сказать, стал ее новой жертвой!»
«Фридрих, — Брейер повернулся и посмотрел на Ницше, — что вы делаете? Я никогда вас таким не видел. Почему вы так на нее нападаете?»
«Я делаю то, о чем вы меня просили, — ищу другой способ борьбы с вашей одержимостью. Я уверен, Йозеф, что ваши мучения в некоторой степени являются следствием затаенной обиды. Что то в вас, будь то страх или некая робость, не позволяет вам выразить гнев. Вместо этого вы гордитесь своей кротостью. Вы превращаете необходимость в добродетель: вы глубоко закапываете свои чувства, а потом, не испытывая чувства обиды, начинаете считать себя святым. Вы больше не играете роль понимающего терапевта, вы вживаетесь в эту роль — вы начинаете верить в то, что вы слишком хороши для того, чтобы впадать в гнев. Йозеф, небольшая месть — неплохая штука! Проглоченной обидой можно и отравиться!»
Брейер покачал головой: «Нет, Фридрих, понять — значит простить. Я проследил истоки всех симптомов Берты. В ней нет зла. Наоборот, она слишком добра. Это щедрая, готовая жертвовать собой дочь, заболевшая после смерти своего отца».
«Все отцы умирают — ваш, мой, чей угодно, — это не повод для возникновения болезни. Мне нравятся действия, а не оправдания. Время оправданий — для Берты, для вас, уже прошло».
Ницше захлопнул блокнот. Аудиенция окончена.
Следующая встреча началась так же бурно. Брейер потребовал прямую атаку на одержимость. «Прекрасно, — ответил Ницше, который всегда хотел воевать. — Хочешь войну — получай войну». И в течение следующих трех дней он проводил агрессивную психологическую кампанию, одну из самых креативных — и самых эксцентричных — за всю истории венской медицины.
Ницше начал с того, что вытребовал у Брейера обещание следовать всем его указаниям, не задавая вопросов и не сопротивляясь. Затем Ницше предложил ему составить список из десяти оскорблений и представить, как он высказывает все это Берте. После чего Ницше предложил ему представить, что он живет с Бертой, а потом нарисовать в уме ряд сцен: они сидят за завтраком, и он смотрит на нее через стол: ее руки и ноги сведены судорогой, глаза косят, она слепая, с кривой шеей, галлюцинирует и заикается. Далее появились еще более неприглядные образы: Берта сидит на унитазе, ее рвет;
Берта в схватках pseudocyesis. Но ни один из них не смог разрушить волшебное очарование образа Берты.
В следующий раз Ницше опробовал еще более кардинальный метод: «Когда вы начинаете думать о Берте наедине с собой, кричите „Нет!“ или „Стоп!“ как можно громче. Если вы не один, щиплите себя изо всех сил, как только она появляется в ваших мыслях».
Два дня личные апартаменты Брейера оглашались воплями «Нет!», «Стоп!», а предплечье за это время покрылось синяками от щипков. Однажды он так громко крикнул «Стоп!» в фиакре, что Фишман резко остановил лошадей и ждал дальнейших инструкций. В другой раз в кабинет влетела фрау Бекер на звук особенно удавшегося «Нет!». Но эти ухищрения для страсти его разума были что мертвому припарки. Наваждение охватывало его снова и снова!
В следующий раз Ницше порекомендовал Брейеру начать следить за своими мыслями и каждые полчаса записывать в блокнот, как часто и поскольку он думал о Берте. Брейер был несказанно удивлен, обнаружив, что редкий час проходил без мыслей о ней. Ницше подсчитал, что он проводит около ста минут в день во власти наваждения, что в год составляет приблизительно пятьсот часов. То есть, как он объяснил, в течение следующих двадцати лет Брейер отдаст шестьсот драгоценных дней на растерзание однообразным, скучным, неоригинальным фантазиям. Брейер застонал, услышав о такой перспективе. И продолжал отдаваться во власть одержимости.
Ницше попытался поэкспериментировать с другой стратегией: он приказал Брейеру посвящать специально выделенные отрезки времени мыслям о Берте, хочет он этого или нет.
«Вы упорствуете и продолжаете думать о Берте! Тогда я заставлю вас делать это! Я требую, чтобы вы думали о ней в течение пятнадцати минут по шесть раз в день. Давайте просмотрим ваше расписание и выделим шесть пятнадцатиминуток в день. Скажите своей медсестре, что вам требуется, чтобы вас не беспокоили какое то время, — вам нужно делать записи или оформлять бумаги. Если вы хотите подумать о Берте когда либо еще — замечательно, дело ваше. Но во время этих шести периодов вы просто обязаны думать о Берте. Потом, когда вы привыкнете к этому, мы начнем постепенно сокращать время принудительной медитации».
Брейер начал жить по предложенному Ницше расписанию, но одержимость предпочитала вариант Берты.
Потом Ницше предложил Брейеру носить с собой специальный кошелек, в который он будет класть по пять крейцеров каждый раз, когда у него появится мысль о Берте; эти деньги он в итоге должен будет пожертвовать на благотворительность. Брейер наложил на этот план вето. Он знал, что это не сработает, потому что ему нравилось жертвовать деньги на благотворительность. Тогда Ницше предложил пожертвовать эти деньги антисемитски настроенному Национальному Союзу Германии Георга фон Шоненера. Не помогло даже это.
Ничего не помогало.
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА, 9 14 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА
Нет смысла и дальше обманывать себя. В наших сеансах принимают участие два пациента, и из нас двоих мой случай более тяжелый. Странно, чем лучше я это осознаю, тем лучше мы срабатываемся с Ницше. Возможно, информация, полученная мной от Лу Саломе, также оказала свое влияние на нашу деятельность.
Разумеется, я ничего не рассказывал о ней Ницше. Я не говорил и о том, что стал самым настоящим пациентом. Но, мне кажется, он чувствует это. Возможно, непреднамеренно, невербально я сообщаю ему информацию. Кто знает? Может, это есть в моем голосе, моих жестах или тоне? Все это происходит каким то непостижимым образом. Зиг очень интересуется этими деталями коммуникации. Мне стоит поговорить с ним на эту тему.
Чем больше я забываю о том, что должен пытаться помочь ему, тем больше он начинает открываться мне. Только посмотрите, что он выдал мне сегодня! Что Поль Рэ был когда то его другом. Что он, Ницше, в свое время испытал боль любви. Что он когда то был знаком с женщиной, похожей на Берту. Может, нам обоим будет лучше, если я просто сфокусирую все внимание на себе и оставлю попытки расколоть его!
Помимо этого, теперь он ссылается на методы, которые использует сам, например метод «изменения перспективы», когда он рассматривает себя в далекой, космической перспективе. Он прав: когда мы рассматриваем обыденные ситуации в контексте всей нашей жизни, жизни всего человечества, эволюции сознания, они, разумеется, теряют в значительности.
Но как изменить мою перспективу? Его инструкции и призывы изменить перспективу не помогают мне, у меня также не получается представить себе, что я отступаю назад. Я не могу эмоционально выйти из центра ситуации, в которой я оказался. Я не могу отойти достаточно далеко. А судя по письмам, которые он писал Лу Саломе, могу поклясться, он тоже не способен на это!
…Еще он придает большое значение проявлению гнева. Сегодня он заставил меня десять раз оскорбить Берту — и каждый раз по разному. Этот метод я, по крайней мере, могу понять. Разрядка гнева имеет смысл и с психологической точки зрения: накапливающееся корковое возбуждение должно периодически получать разрядку. Судя по тому, что Лу Саломе говорила о его письмах, это его любимый способ. Мне кажется, что внутри него имеется вместительное хранилище злости. Почему, интересно, оно возникло? Из за его болезни? Или из за того, что он не признан в профессиональном плане? Или из за того, что он никогда не получал женской ласки ?
У него хорошо получаются оскорбления. Запомнить бы некоторые его перлы. Мне понравилось, как он назвал Лу Саломе «хищницей в шкуре домашней киски».
Ему это не составляет труда, чего не скажешь обо мне. Он совершенно прав: я не умею давать выход гневу. Так было принято в моей семье. Мой отец, мой дядя. Сдерживание гнева помогает евреям выжить. Я не могу даже заметить эту злость. Он настаивает на том, что я злюсь на Берту, но я уверен, что он путает это с собственной злостью на Лу Саломе.
Как ему не повезло с ней! Мне хотелось бы посочувствовать ему. Только подумайте! Этот человек никогда не имел отношений с женщинами. И кого же он выбирает в качестве объекта своей привязанности? Самую властную женщину из всех, кого я когда либо знал. И ей только двадцать один год! Господи, помоги нам, когда она станет совсем взрослой! В его жизни есть еще одна женщина — его сестра Элизабет. Надеюсь, нам никогда не доведется встретиться. Судя по всему, она не уступает в силе Лу Саломе, но превосходит ее в подлости!
…Сегодня он попросил меня представить Берту младенцем в испачканных подгузниках и сказать ей, как она красива, представляя ее окосевшей и с перекошенной шеей. …Сегодня он сказал мне класть в ботинок по крейцеру за каждую фантазию и не вытаскивать эти монеты весь день. Откуда он берет эти идеи? Создается впечатление, что у него неисчерпаемых запас таких задумок!
…Кричал «Нет!» и щипал себя, отмечал каждую фантазию и фиксировал в гроссбухе, ходил в полных монет ботинках, отдавал деньги Шонереру, наказывал себя за издевательства над собой. Безумие!
Слышал, что медведей учат танцевать и стоять на двух лапах, ставя их на раскаленные кирпичи. В чем разница между этими двумя подходами? Он пытается выдрессировать мой мозг этими забавными карательными методами.
Но я не медведь, и мой мозг слишком сложно устроен для того, чтобы реагировать на эти ухищрения дрессировщика. Эти усилия тщетны —и они унизительны!
Но я не могу винить его. Я сам попросил воздействовать непосредственно на мои симптомы.
Должен быть другой способ.
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 9 14 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА
Прелесть «Системы»! Сегодня я чувствовал себя ее жертвой! Я был уверен в том, что подавление гнева лежало в основе всех проблем Йозефа, и я все свои силы потратил на то, чтобы раздразнить его. Возможно, длительное сдерживание гнева обессиливает, изматывает его.
Он считает себя хорошим, ведь он не приносит вреда, разве что себе и природе! Я не должен позволять ему оставаться одним из тех, кто считает себя добрым только по причине отсутствия когтей.
Мне кажется, он должен научиться проклинать, прежде чем я смогу поверить в его великодушие. Он не испытывает гнева. Неужели он так боится, что кто то причинит ему боль? Может быть, именно поэтому он не осмеливается быть собой? Почему он стремится лишь к скромному счастью? Ион называет это своей добродетелью. А на самом деле это трусость!
Он воспитан, вежлив, с хорошими манерами. Его дикая сущность давно одомашнена, он превратил своего волка в спаниеля. И он называет это умеренностью. На самом деле это посредственность!
…Теперь он доверяет мне и верит в меня. Я дал ему слово, что попытаюсь исцелить его. Но врач, как мудрец, должен для начала вылечить себя сам. Только тогда перед глазами пациента предстанет человек, исцеляющий себя. Но я не вылечил себя. Более того, я страдаю тем же, на что жалуется Йозеф. Не делаю ли я своим молчанием того, что клялся никогда не делать? Не предаю ли я друга?
|
