|
Однажды, после наведения транса, Эриксон энергично сказал одной женщине, отличающейся негативными установками: “Когда вы смотрите на сад, можете смотреть на цветы или на сорняки”. Это был запоминающийся способ внушения позитивного взгляда на жизнь. Данная аналогия оказала на меня продолжительное влияние. Я эффективно использовал ее при работе со многими пациентами.
Отметив некоторые из методов, которые Эриксон ценил за то, что они побуждают к изменению, далее я представлю стенографическую запись моей первой встречи с Эриксоном, состоявшейся в декабре 1973 года. Здесь читатель сможет наблюдать Эриксона в действии и ознакомиться не только с микродинамикой его методов, но и с процессом, развивающимся во времени. Как вы увидите, здесь будет представлен здравый совет — шаг, элиминированный через драматическое описание случаев и семейные миниатюры.
4. МИЛТОН ЭРИКСОН: Стенографическая запись, 3—5 декабря 1973 г.
Предлагаю вашему вниманию описание моих первых дней знакомства с Эриксоном в декабре 1973 года. Текст иллюстрирует мощную, многоуровневую терапевтическую коммуникацию и тот метод, который Эриксон применял для обучения начинающего психотерапевта. В то время я только что защитился и получил степень магистра по клинической психологии и работал в окружном лечебном центре для тяжелых больных. Прежде чем представить эту стенографическую запись, опишу свою самую первую встречу с Эриксоном (Zeig, 1980а).
Впервые я был представлен ему весьма необычным образом. Около половины одиннадцатого вечера я приехал к Эриксону. В дверях меня встретила Роксанна. Она представила меня своему отцу, указывая на него жестом: Эриксон смотрел телевизор. Роксанна произнесла: “Это мой отец, доктор Эриксон”. Эриксон медленно, как-то механически и прерывисто поднял голову. Когда его голова приняла горизонтальное положение, он медленно, так же прерывисто, повернул ее в мою сторону. Встретившись со мной взглядом, Эриксон возобновил свои пунктирные движения и опустил взгляд к центру моего туловища. Сказать, что я был немало шокирован и поражен этим “Здравствуйте”, — значит недооценить мою реакцию. До этого ни от кого я не слышал такого “Здравствуйте”. На мгновение я впал в каталепсию — просто одеревенел — и не знал, что делать. Роксанна провела меня в другую комнату и пояснила, что ее отец обожает розыгрыши.
Тем не менее, поведение Эриксона никак не было связано с розыгрышем. Это великолепное невербальное введение в транс. В его невербальном поведении были представлены все маневры, необходимые для наведения транса. Эриксон использовал мое замешательство, чтобы разрушить мою сознательную установку. Я ожидал, что он пожмет мне руку и скажет “Здравствуйте”. Теперь я растерялся и не знал, как реагировать. Я не мог рассчитывать на привычное поведение. Эриксон не просто разрушал, он также и формировал модели. Он смоделировал гипнотические феномены, которые, по его мнению, я должен был испытать. Это, в частности, относится к прерывистым каталептическим движениям, которые наблюдаются у пациентов, когда те поднимают руку. Помимо этого, его действия сконцентрировали мое внимание, что также характерно для состояния транса. Затем, опустив взгляд к центру моего туловища, он внушал мне “спуститься внутрь себя”, т.е. войти в состояние транса.
Эриксон показал мне пример той мощи, которую он вкладывал в коммуникацию.
День первый, 3 декабря 1973 г.
На следующее утро миссис Эриксон вкатила инвалидную коляску своего мужа на гостевую половину дома. Не сказав ни слова, даже не бросив взгляда в мою сторону, Эриксон, явно испытывая боль, переместился из коляски в рабочее кресло. В ответ на просьбу использовать магнитофон он, не глядя в мою сторону, утвердительно кивнул. Затем, уставившись в пол, начал медленно и размеренно говорить*:
Эриксон. Пусть вас не шокирует все это пурпурное…
Зейг. У-гу.
Эриксон. Я отчасти дальтоник.
Зейг. Понимаю.
Эриксон. И этот пурпурный телефон… Мне его подарили четверо аспирантов.
Зейг. У-гу.
Эриксон. Двое из них знали, что провалят экзамены по специальности… и еще двое знали, что провалят общие предметы. Те двое, кто знали, что провалят специальные предметы… но сдадут… общие, сдали все экзамены. Те остальные… завалились на специальных, но сдали общие предметы. Другими словами, они избрали ту помощь, которую я предложил.
(Эриксон впервые смотрит на Зейга и фиксирует на нем свой взгляд.)
Данный краткий эпизод являет собой изящный фрагмент коммуникации. Это, безусловно, натуралистическая гипнотизация через введение в замешательство, содержащая несколько уровней сообщения. Одним из эффектов данного наведения стало то, что этот момент полностью выпал из моей памяти! (Подробное описание метода Эриксона и моих реакций см. в Zeig, 1980а.)
Эриксон. Что касается психотерапии, большинство терапевтов упускают одно важное соображение. Для человека характерна не только изменчивость, но также познание и эмоции. Человек защищает свой интеллект эмоционально. Не найдется двух людей с одинаковыми идеями, но все будут защищать свои идеи независимо от того, имеют ли последние личностный или психотический характер. Когда понимаешь, как упорно человек защищает свои интеллектуальные идеи и насколько эмоционально он к этому относится, начинаешь осознавать, что главное в психотерапии — не пытаться принудить пациента изменить свое мышление, но идти вслед за ним, постепенно изменять его и создавать ситуации, в которых он сам добровольно изменяет свое мышление.
Думаю, что свой первый реальный опыт в психотерапии я получил в 1930 году. Это случилось в Вустере, в больнице штата Массачусетс. Один пациент требовал, чтобы его палату закрывали на замок. Он проводил свое время, суетливо и испуганно наматывая проволоку на оконную решетку. Он знал, что вот-вот придут враги и убьют его, а окно — единственное отверстие. Тонкие железные прутья казались ему слишком слабыми, поэтому пациент укреплял их проволокой.
Я вошел в его комнату и помог ему укрепить решетку проволокой. В ходе этого занятия я обнаружил трещины в полу и предложил заткнуть их газетами, чтобы исключить возможность проникновения его врагов. Затем я обнаружил трещины и в косяке двери. Туда тоже следовало напихать газет. Постепенно я заставил его осознать, что эта комната — лишь одна из многих в отделении, и согласиться, что медицинский персонал может защитить его от врагов. Потом и сама больница была признана им безопасным местом; потом — Управление здравоохранения; затем — полицейская система; а потом — губернатор. Далее я распространил это осознание на прилегающие штаты и, в конце концов, я превратил Соединенные Штаты в часть его защитной системы, что позволило пациенту обходиться без запертой двери, поскольку теперь у него имелось множество других рубежей защиты.
Я не пытался корректировать психотическую идею пациента о врагах, которые собираются его убить. Я просто указал пациенту на то, что у него имеется бесконечное число защитников. В результате пациент получил право выходить на улицу и спокойно бродить по участку, прилегающему к больнице. С его безумными занятиями было покончено. Он работал в больничных мастерских, и проблем у него значительно поубавилось…*
Эриксон. Следующий мой важный опыт состоял в понимании того обстоятельства, что… совершенно неприемлемо делать предположения по поводу поведения пациента.
Примерно в 1900 году, или около того, мой пациент Джимми был помещен в больницу штата. Насколько я помню, ему был поставлен диагноз “хроническая идиотия”. Джимми был шизофреником вегетативного характера. Он мог сидеть, принимать пищу и, в конце концов, научился пользоваться туалетом. Джимми попал в больницу, когда ему было около тридцати. Ему разрешили выходить на улицу, и он бродил вокруг больницы, собирая прутики и листья. Я припоминаю, что у него нашли засушенную тушку жабы, которую переехал грузовик. Каждый вечер медсестры вытряхивали мусор из его карманов. Разговаривал он исключительно редко. Не было ничего, к чему бы Джимми проявлял интерес. Он ел, спал, набивал карманы мусором и не проявлял сожаления, когда его сокровища вытряхивали из карманов.
Однажды, вернувшись из Бостона, я обнаружил, что все чрезвычайно возбуждены: пожар охватил несколько помещений отделения, где находились два санитара и примерно 40 пациентов. Санитары были напуганы до безумия. Джимми взял инициативу в свои руки. Он сказал одному из санитаров: “Соберите пациентов, отведите их к боковой двери, потом выведите наружу и пересчитайте. Когда убедитесь, что все они на месте, отведите их вон к тому дереву во дворе и следите, чтобы все оставались там”.
Другому санитару он велел: “А теперь дайте мне свои ключи и следуйте за мной”. И Джимми обыскал каждую комнату, заглядывая даже под кровати. Тщательно осмотрев все комнаты, он закрыл их на ключ. После того, как все отделение было тщательно осмотрено, он вывел испуганного санитара наружу и помог ему присмотреть за пациентами. Потом Джимми отправился бродить, подбирая прутики, листья и прочий мусор.
К тому времени, как я вернулся из Бостона, волнение, вызванное пожаром уже утихло. Ущерб был нанесен незначительный. Пациентов возвратили в отделение. Вошел Джимми и сел в свой привычный угол. Он разительно отличался от того Джимми, которого я знал. Я спросил, что случилось. Он догадывался, что нечто произошло, но не был уверен в характере произошедшего. Я задавал прямые вопросы. Я задавал наводящие вопросы. Но он знал только одно: что-то произошло. И действительно не знал, что конкретно. Два напуганных санитара были весьма смущены, отчитываясь о случившемся. Несколько пациентов, гораздо лучше осознававшие реальность, подтвердили рассказ о том, что сделал Джимми. Джимми, безвылазно проведший в больнице 30 лет с диагнозом хронического идиота, оказался более смышленым, чем санитары.
Поэтому, встречаясь с душевнобольным, вы на самом деле не знаете, с кем имеете дело.
Два первых случая, описанных Эриксоном, неспроста касались пациентов с серьезными психическими расстройствами. Хотя Эриксону было известно обо мне очень немногое, он знал, что я интересуюсь шизофренией. В моем первом письме я сообщил ему, что работаю в окружном лечебном центре для хронических пациентов, и приложил резюме своей статьи, касающейся слуховых галлюцинаций (Zeig, 1974). Следуя своему основному принципу общения с пациентами, Эриксон разговаривал со мной на моем эмпирическом языке. Он консультировал меня в моей собственной области интересов и косвенно выводил общие принципы.
Заметьте: Эриксон почти ничего не знал обо мне, но при этом не задавал вопросов. Вербально он был гораздо активнее меня. Его стиль побудил меня к интенсивной умственной работе. Эриксон, бывало, рассказывал свои истории и получал информацию обо мне из моих же замечаний. Выбираемое им направление зависело от моих реакций. Ему не требовалось от меня много информации. Наоборот, он обычно определял свои цели, исходя из своего восприятия моих минимальных, бессознательных реакций.
Первичная цель Эриксона состояла в том, чтобы обучить меня искусству психотерапии. Одновременно он способствовал моему индивидуальному развитию. Эти цели не были прямо заявлены в контракте. Тем не менее, они были ясно поняты. Благодаря этой неопределенности я слегка смущался, но не испытывал беспокойства. Поскольку я не увязал в непоколебимых установках, мне было легче изменяться.
Однако в коммуникации Эриксона присутствовал еще один паттерн. Рассказывая мне про психотика с проволокой, он представлял принципы и одновременно иллюстрировал их. Этот случай утверждал или предполагал следующие идеи: 1) необходимость непредвзятого отношения к пациентам; 2) значение постепенного изменения; 3) встреча с пациентами на их собственной территории; 4) создание ситуаций, в которых пациенты смогли бы осознать собственную силу, необходимую для изменения мышления.
В следующем случае (с Джимми) Эриксон несколько картинно проиллюстрировал положение о том, что клиническим врачам следует исходить из мироощущения пациента, а не из собственных предвзятых мнений.
Добиваясь желаемого результата, Эриксон регулярно использовал трехступенчатый метод изложения случая. Во-первых: представляя случай, он часто начинал со вступительной фразы, в которой описывал представляемые концепции в общих терминах. Во-вторых: рассматривалась иллюстративная и драматическая стороны случая. (Весьма необычно, что два первых эпизода представляют собой фрагменты случая. Эриксон, в особенности на склоне лет, обычно рассказывал истории об удачной терапии или интересных происшествиях из повседневной жизни. Что касается практики, он никогда не рассказывал о конкретных воздействиях, если только они не были успешными.) В-третьих: Эриксон представлял заключительное резюме, в котором развивал те идеи, к которым он хотел привлечь особое внимание. Эта трехступенчатая модель будет повторяться по ходу всей стенографической записи.
Продолжительность объяснений Эриксона зависела от моих реакций. Казалось, он подмечал мои самые незначительные сигналы, проверяя, “дошло ли” до меня, прежде чем переходить к другому вопросу. Если я не понимал, следовали дальнейшие разъяснения и дополнительные показательные случаи.
Заметьте, что каждая ступень процесса сопровождается намеренной неясностью: концепции представляются “с элиминированным шагом”. Мне приходилось упорно работать, чтобы разобраться в каждом конкретном вопросе.
Эриксон. А теперь, подходя к проблеме психотерапии, следует попытаться понять, что вам говорят пациенты, как они говорят это и что имеют в виду. Множество людей исказили психотерапию своими замечательными теоретическими формулировками. Однако до сих пор было сделано слишком мало, чтобы связать психотерапию с жизненной ситуацией пациента. Вместо этого формулируется концепция, а затем предпринимаются попытки приспособить пациента к этому прокрустову ложу. Кстати, вы понимаете, что я подразумеваю под прокрустовым ложем?
Зейг. Догадываюсь.
Эриксон. Это понятие взято из греческой мифологии. Путникам предлагалось переночевать на ложе Прокруста. Тому, чей рост превышал длину ложа, отрубали выступающие части. Тех, кто был невелик ростом, растягивали.
А теперь я дам вам почитать некоторый машинописный материал. Он был записан моей секретаршей. Старшей медсестре надлежит сообщать мне, когда в больницу поступает новый пациент, отличающийся разговорчивостью, шумным поведением и тревожностью. У моей секретарши исключительные способности к стенографии. Она записывает все, что говорит пациент, так же быстро, как секретари в зале суда.
Из трех случаев, с которыми я собираюсь вас ознакомить, два были застенографированы именно ею. Муж моей пациентки позвонил мне однажды утром, когда я присутствовал на совете по введению в должность в Детройте. Это было в годы Второй мировой войны. Он сказал, что в армии ему предоставили 60-дневный отпуск с тем, чтобы он показал свою жену психиатру. Отпуск истекал в 6.00 следующего утра, и он просил, чтобы я встретился с его женой этим вечером в 18.00, поскольку ему только что удалось уговорить ее увидеться с доктором.
Я с нетерпением ожидал встречи. По моему разумению, этот случай обещал быть интересным. Итак, я встретился с ними в своем кабинете в 18.00. Женщина произнесла три реплики, после чего я заявил: “Мадам, я не знаю человека, которого я ненавижу настолько, чтобы мог направить вас к нему для оказания медицинской помощи”. Это случилось в марте.
Реакция женщины на выволочку состояла в том, что она явилась ко мне в больницу в следующий же приемный день. Я проинструктировал свою секретаршу, чтобы она предложила Диане (все имена вымышленные) присесть на стул. Я сказал: “Не разговаривайте с ней, не слушайте ее. Она будет говорить. Я убедительно прошу вас не отвечать”. Диана приходила по приемным дням, проводила час или два в моем кабинете, рассказывая о своих детях, Ники и Джоан. Я не подавал ни одной реплики. Я слушал. Я знал, что Джоан — женское имя. Знал, что Ники могло быть именем как мальчика, так и девочки. Говоря о Джоан, Диана употребляла местоимения “она” и “ее”. Она говорила: “Игрушки Ники, у Ники получилось это, у Ники получилось то. Я приготовила Ники завтрак. Ники узнает много нового. Сейчас Ники в парке вместе с ней”.
Однажды мне позвонила старшая медсестра и сказала, что у нас появилась новая, весьма говорливая пациентка по имени Диана. Сестра сообщила: “Сейчас Диана проходит предварительные процедуры”.
Я обратился к одному из лучших врачей больницы и сказал ему, что у меня в отделении появилась новая пациентка. Я хотел, чтобы ею занялся именно он. И знал, что данный случай окажется для него весьма поучительным. Ему надо было поручить санитару отнести ей дюжину заточенных карандашей и чистую бумагу. Ему надлежало усадить Диану за стол, объяснить пациентке, что он будет ее терапевтом, и попросить записать для него историю своей жизни. Ему также следовало усадить рядом с ней санитара, которой должен будет забирать у Дианы каждую заполненную страницу и не позволять что-то исправлять, изменять, добавлять и прочее.
В один прекрасный знойный день Диана, охваченная неистовством, написала историю, занявшую 37 страниц машинописного текста в два интервала. Письмена были переданы моей секретарше. Ей надлежало аккуратно перепечатать их и запереть в особый ящик стола, ключи от которого были лишь у нее. “Я не хочу знать, что там, и не хочу, чтобы это знали другие”.
Врач был восхищен, увидев Диану на следующий день. Он утверждал, что не встречал более очаровательной, добросовестной и жаждущей психотерапии пациентки. Ему казалось, он добивается значительных успехов. Врач встретился с ней в понедельник. В субботу он был готов расплакаться, поскольку допустил какую-то глупую ошибку. Это побудило пациентку регрессировать в ту точку, с которой началась работа.
Я сказал ему, что ошибки свойственны всем, расстраиваться не стоит, надо продолжать работу и постараться исправить свою ошибку. В течение двух последующих недель врач летал, как на крыльях: Диана проявляла чудеса отзывчивости. Он даже пожертвовал своим воскресеньем, чтобы поработать с Дианой. Спустя еще две недели он снова был доведен чуть ли не до слез. Снова совершив глупую ошибку, он привел Диану в прежнее состояние. В течение трех месяцев врач допускал ошибку за ошибкой. Диана неизменно вновь обретала ушедшую из-под ног почву и продолжала прогрессировать.
В конце этого трехмесячного периода врач совершил еще одну дурную ошибку и опять вернул пациентку в изначальное состояние. Он пришел ко мне и заявил: “Я знаю, что могу делать ошибки, но никому непростительно делать их столько, сколько допустил я по отношению к Диане. Вряд ли кто-нибудь сумел совершить столько ошибок, но мне, похоже, это удалось. Скажите, ради Бога, что происходит? Такое ощущение, что со мной обращаются как с игрушкой”. Тогда я провел его в свой кабинет и попросил секретаршу: “Принесите ту историю, что Диана написала о себе”. Я отдал ему текст, попросил прочитать его и потом рассказать, что он думает о Диане. Я сообщил ему, что в тот мартовский день она выдала мне три реплики, на которые я ответил: “Я не знаю человека, которого я ненавижу настолько, чтобы мог направить вас к нему для оказания медицинской помощи”. Я также рассказал ему, как Диана приходила в каждый приемный день, чтобы поговорить с моим секретарем или со мной, часто упоминая Ники и Джоан.
Эриксон (обращаясь к Зейгу). Я дам вам описание этого случая*.
Если вы прочитаете первый абзац, вы узнаете о Диане абсолютно все.
Прочитав второй абзац, вы не только все узнаете, но и получите нужные доказательства. Третий абзац не только даст вам полное представление и доказательства — вы поймете метод Дианы. А четвертый абзац подтвердит все в целом.
Вот мой вопрос: “Что она написала на последней странице?” Не подглядывайте! Сообразите сами, поскольку, прочитав четыре первых абзаца, вы будете совершенно точно знать содержание последней страницы этого манускрипта. (Эриксон дает Зейгу еще два описания случаев.)
А теперь возьмите еще стенограмму случая Евы Партон*. Вам следует прочитать первый абзац, чтобы поставить диагноз; первую страницу, чтобы установить род ее занятий, и последнюю страницу, чтобы узнать ее возраст. На второй странице вы найдете все необходимые данные для того, чтобы четко поставить диагноз, установить возраст, род занятий пациентки и понять значимые события в ее жизни.
Следующая стенограмма касается Милли Партон (однофамилица Евы Партон)**. Вы прочитаете две первые страницы и узнаете все, что Милли хотела вам рассказать. Вы должны это хорошо осознать. Если хотите, можете прочитать остальные страницы. Тогда вы узнаете все, что она рассказала. Конечно, вы узнаете и ее диагноз. Вам также предоставится возможность доказать себе, что вы можете прочитать и понять то, что читаете***.
В 12.00 я буду принимать пациентку. Она проведет у меня час. В это время вы можете заняться чтением стенограмм. Просмотрите две первые страницы материала, связанного с Евой Партон, первую страницу Дианы, а из Милли Партон — сколько пожелаете. Далее, в 13.00, я проверю, насколько внимательно вы прочитали, потому что большинство людей не знают, как следует читать. Они не знают, как надо слушать. Люди имеют обыкновение слышать то, что хотят услышать, думать о том, о чем им хочется думать, и понимать так, как им угодно понимать. Они не желают понимать то, что говорит или пишет пациент. Они пытаются впихнуть то, что они слышат или читают, в рамки собственного опыта, а в психотерапии это противопоказано. Вы слушаете пациента. Вы понимаете пациента.
А теперь я сделаю маленькое отступление. Я не знаю наверняка, что вы хотите получить от встречи со мною, однако не позволю вам уйти отсюда, не получив некоторого понимания о том, что же представляет собой человеческая коммуникация; как человек начинает думать и реагировать; как ведут себя люди; как они (по их мнению) думают о себе и об окружающем мире.
Вот три весьма поучительных случая. Я заставляю своих врачей читать эти стенограммы до тех пор, пока они, наконец, не смогут войти в запертую палату, где помещается беспокойный, шумный пациент, выслушать его и верно поставить диагноз. Конечно, они не всегда это выполняют. Иногда им требуется несколько месяцев на то, чтобы осознать услышанное — то, что они должны были понять мгновенно. Однако это замечательный опыт преподавания и обучения.
Теперь, пока меня не будет в офисе, вы можете здесь освоиться, милости прошу. У вас не уйдет на это много времени: я принимаю одного-двух пациентов в день. Это пациенты, которым я, по моему мнению, могу помочь, приложив минимальное усилие. Сегодня у меня один пациент, а завтра — два.
Пациентка, которую я принимаю сегодня, уже сказала мне, сама того не понимая, что пока не хочет преодолевать свою проблему. Она не желает знать, что ей хочется ее преодолеть. Кроме того, она не хочет знать, что ей не хочется ее преодолеть. Она дала мне понять, что должен пройти определенный период времени (пока она не справится с проблемой), но какова его продолжительность, она не сообщила. Мне известны некоторые из причин, по которым пациентка не хочет решать свою проблему, но сама она объясняет их неверно. Я попросил доктора Эрнеста Росси посмотреть мою пациентку и убедиться в том, что она дает понять о своем отказе решать проблему сейчас. Она знает свою проблему и то, что решит ее, однако не знает точного времени своего выздоровления. И настойчиво демонстрировала, что не хочет этого знать.
Полагаю, завтра ко мне придут два новых пациента. Если это будет пациент, которого можно показать вам, я вас приглашу. Однако большинство психиатрических пациентов не желают раскрывать свои проблемы перед незнакомцами.
Хорошо, есть ли у вас вопросы общего характера?
Зейг. Знаете, тот случай, о котором вы только что говорили — та женщина… В чем состоит ее проблема?
Эриксон. Она сказала, что у нее фобия: она боится летать на самолете.
Зейг. По каким признакам вы догадались, что она не хочет расставаться со своей фобией?
Эриксон. У вас есть карандаш?
Зейг. У меня есть ручка.
(На листе бумаги Эриксон рисует три линии: горизонтальную, вертикальную и диагональную.)
Эриксон. Вы можете это прочитать? (Пауза.) Так вот, “да” обозначается вертикальной линией.
Зейг. У-гу.
Эриксон. “Нет” — горизонтальной. Пациентам нет необходимости знать, что они находятся в гипнотическом трансе. Совершенно правомерно позволять им думать, что это не так. Зачем вам спорить с ними на эту тему? Если вы знаете, что они в трансе, этого вполне достаточно.
В то время я не сомневался в своей способности добиваться транса. Возможно, Эриксон понял это и косвенно обращался к моей позитивной реакции на наведение посредством натуралистического замешательства.
Эриксон. Читая лекцию по предмету, вызывающему споры, вы наблюдаете за слушателями. Вы видите, как люди делают так (одобрительно кивает). Или так (покачивает головой). В конце лекции наступает период вопросов и ответов. Вы указываете на одного из кивающих. Спрашиваете, что он думает о сказанном, и слушатель тепло поддерживает вашу точку зрения. Потом вы спрашиваете другого кивающего, третьего, четвертого. Затем выбираете одного из тех, кто покачивал головой, и тот неуверенно начинает излагать свои взгляды. А потом спрашиваете еще одного кивающего и еще одного покачивающего. Последний еще более неуверенно выражает свои сомнения. И никто не понимает, что вы сделали. Поскольку аудитория не следила за лекцией.
Зейг. Не понимает?
Эриксон. Да, они прослушали лекцию. Они думают, что все с вами согласны. Никто, похоже, не возражает.
Итак, утверждение, “Я не знаю” не означает “да” и не означает “нет”. Это вот что (Эриксон по диагонали склоняет голову и смеется.). И когда ваши слушатели так наклоняют голову и так ею покачивают, они ничего не знают.
Эриксон представил свою информацию о минимальных сигналах в драматической форме и проиллюстрировал ее яркими примерами. В результате эти простые идеи неизгладимо запечатлелись в моей голове.
Эриксон. А при наведении транса в группе вы используете свои глаза — вы видите, что происходит. Ведь очень немногие осознают, что они продолжают кивать головой.
Зейг. Великолепно!
Эриксон (смеется). Итак, что касается этой женщины, то говоря о своей фобии, она делала так (отрицательно качает головой). И вот так (делает головой знак “Я не знаю”). Я мог заметить, что пациентка использует минимальные движения, чтобы сказать, как она осторожна. Ведь размашистые движения могут быть распознаны ее “Я”, а минимальные можно выполнять без осознания.
Итак, вы весьма осторожно задаете вопросы и наблюдаете за минимальными движениями.
Мы думаем и знаем, где находимся, — время дня, день недели, месяц и год — но на самом деле нам не известно, что происходит в бессознательном.
У вас огромный опыт общения с людьми. Могу предположить, что у вас нет никаких причин ненавидеть их. Вам понадобятся месяцы, чтобы понять, что вы недолюбливаете их по одной простой причине: мы в течение всей нашей жизни учимся тому, чтобы ни в коем случае не демонстрировать определенные модели поведения. Тенденция подавлять и хранить нечто в бессознательном характерна для человеческого поведения. Это преимущество, поскольку сознание должно быть ориентировано в реальной жизненной ситуации.
Вы можете слушать меня, не беспокоясь о температуре “печки”, нет нужды сознательно замечать книжные полки в комнате, картотеку в комнате, пурпурные цвета в комнате. Однако вы не можете освободить свое осознание от того, что видите магнитофон, стол, конверт, диванную подушку, замечаете мою определенную позу. Ваше внимание имеет многофокусный характер. В ходе гипноза вы просто сокращаете число фокусов до тех пор, пока у субъекта гипноза не останется лишь один фокус внимания. И этот фокус может быть установлен весьма легко, поскольку, пребывая в гипнозе, пациент слышит вас с открытыми глазами, ему не нужно видеть вас, чтобы услышать, а также сознательно слышать, чтобы понять. Итак, вы ограничиваете фокус внимания пациента звуком своего голоса и смыслом ваших слов.
Помимо обсуждения природы гипноза, этот последний раздел являл собой еще одно натуралистическое наведение. Заметьте, как Эриксон направлял мое внимание и при обсуждении внушений употреблял неопределенные местоимения, например: “В ходе гипноза вы просто сокращаете число фокусов внимания”.
(Звонит телефон, Эриксон берет трубку. Звонит его сын, Роберт Эриксон.)
Эриксон. Итак, вот суть наблюдения: наше обучение состоит в том, чтобы видеть предметы и явления, а обучение, которое преподает нам наша культура, заключается в том, чтобы не видеть их. Вы не реагируете на неверное произношение своего собеседника; предпочитаете не замечать яичного желтка на чьем-то галстуке; не желаете обратить внимание выступающего перед аудиторией на его расстегнутую ширинку. Вы игнорируете очень многое.
Знаете, я научился видеть вещи, касающиеся пациентов и людей вообще. Я, как правило, отключаю свой взгляд, когда встречаюсь с людьми в социальной ситуации. Ведь то, что я могу увидеть в них, отнюдь не моя забота. Если они приходят ко мне как пациенты, тогда другое дело. Чем больше я увижу, тем лучше, так как пациенты будут безбожно врать вам.
Не знаю, сколько раз я предоставлял этой женщине возможность рассказать мне, что в ее сумочке лежит бутылка виски, что она — алкоголик.
(Звонит телефон. Эриксон беседует с терапевтом в Детройте, соглашаясь принять пациента, которого тот ему рекомендует.)
Эриксон. Моя пациентка утаивала от меня эту информацию. Наконец, я вынудил ее показать мне свои водительские права, поскольку думал, что ее беспокойство отчасти объяснялось тем, что срок действия прав истекал. Когда женщина показала мне права, я заметил, что у нее осталась лишь неделя, чтобы пройти тест. Я спросил, собирается ли она его проходить и что ее от этого удерживает. И только тогда она призналась в своем алкоголизме. Однако наговорила мне столько всего, что сама ошалела. Кое-что я вытянул из нее, заметив ее саморазоблачительную невербальную коммуникацию.
Эта история о женщине с фобией, несомненно, направила мое мышление в определенное русло. Я соображал, что содержится в моей невербальной коммуникации, и задумался о своих собственных “скрытых” трудностях.
Эриксон. А теперь, что касается невербальной коммуникации… Во время Второй мировой войны я работал в совете по введению в должность и добирался в Главную клинику округа Уэйн на автобусе. Вот так, в один прекрасный день, возвращаясь в Главную клинику округа Уэйн, я оказался на сиденье у окошка. Вошел молодой человек и уселся рядом со мной. Он молчал, я тоже. Автобус проехал по Ливернуа-авеню и приблизился к тому месту, где располагался яблоневый сад Генри Форда.
Забавно, но я стал наблюдать за глазами юноши. Я увидел, как он глазами измеряет длину сада, его ширину, а потом прикидывает количество корзин с яблоками, выставленными сборщиками в конце сада, рядом с шоссе. Юноша пробормотал себе под нос: “Негусто…” Так он оценил урожай. Больше это ни на что не указывало.
Я спросил: “Где находится та ферма, на которой ты вырос?” Он ответил: “В Вирджинии”. Потом он бессознательно отметил, что я задал ему вопрос, характерный для сельского парня. Он поинтересовался: “А где была ваша ферма?” Я сказал: “В Висконсине”. На этом беседа и закончилась. Ему и в голову не пришло спросить, как я догадался задать ему этот вопрос.
(В этот момент Эриксон объявляет перерыв в занятиях, дает Зейгу три стенограммы и принимает пациентку. Беседа возобновляется.)
Эриксон. Сколько вам удалось прочесть из случая Евы Партон?
Зейг. О Еве я прочитал все.
Эриксон. Хорошо, а из Милли Партон?
Зейг. Примерно 5—6 страниц. А потом я прочитал лишь первые две страницы из материала о Диане.
Эриксон. Хорошо. Что вы думаете о Еве Партон? (См. Приложение 2)
Зейг. Похоже, она действительно защищала себя. Она говорит, что разрешает задавать вопросы, но на самом деле не позволяет делать это. Я подумал… она опасается, что…
Эриксон (перебивая). Что она вам сказала?
Зейг. Что она мне сказала?
Эриксон. Да, что?
Зейг. Она, видимо, не очень хорошо понимает, где ее место как личности. (Обращаясь к Эриксону.) Вы не требуете от меня аналитического описания. Это вызывает у меня затруднения, поскольку я искал именно этого.
Эриксон. Я могу подвести итог. Она совсем ничего не сказала.
(Зейг смеется.)
Эриксон. Абсолютно ничего. А вы этого не уловили. Вы анализировали ничто.
(Зейг смеется.)
(Читает.) “Вы просто задаете вопросы, а я на них буду отвечать”. Два позитивных заявления. “Не говорите мне, что вы этого не знаете”. Два негативных.
Зейг. Да.
Эриксон. “Мне 32 года, или мне предположительно 32 года”. Слово “предположительно” противоречит заявлению “Мне 32 года”.
“Я родилась 6 июля 1912 года в Меридиане, штат Миссури (вымышленный город). Это маленький городишко: сплетни, двор залит помоями, вроде тех, которыми кормят свиней”.
Эти слова ровным счетом ничего не говорят о городе, не так ли?
Зейг. Ничего.
Эриксон. Даже не понятно, город ли это вообще. (Смеется.) “Двуногие сволочи и змеи в человеческом обличьи”. Змеи не принимают человеческого облика. Вам знакомы такие змеи? Она вам ничего не сказала. А двуногие сволочи… Что бы это значило? Она не рассказала вам, что это за двуногие сволочи, кто они.
Зейг. Я полагал, что это, возможно, ее представление о мужчинах и женщинах.
Эриксон (продолжает читать). “Есть множество людей, которых я не люблю”. Теперь вы можете определить данное высказывание как позитивное и негативное. “К ним относится та дама, которая меня вырастила”. Дамы не выращивают — дамы воспитывают. Поэтому никакая она не дама. (Смеется.)
Зейг. Верно.
|
