|
Почему же так происходит? Что же такое родительская любовь, если она столь разрушительна? Любовь ли это? В чем сущность болезненной тревоги за ребенка? На любовь, во всяком случае, она походит менее всего: ведь родительская тревога буквально не дает ему жизни, душит его.
По сути дела, это подспудное, зачастую неосознаваемое стремление владеть своим ребенком безраздельно, быть для него всем, сделать его от себя полностью зависимым, опекать и контролировать его во всех сферах жизни. При такой системе взаимоотношений нет места ни собственному его выбору, ни его инициативе, ни его свободе. А тревога облекает эти, в сущности, малосимпатичные побуждения в светлые одежды родительской любви, заботы и жертвенности. Такие взаимоотношения, как правило, мучительны; ведь в основе своей они нездоровы, патологичны. Причиной этой патологии является особый вирус, вирус авторитарности. Он вызывает тяжелые заболевания, калечащие душу, коверкающие личность и характер. Кроме того, авторитарный тип взаимоотношений в семье транслируется из поколения в поколение. Происходит нечто вроде мутации: неуверенность в себе, беспомощность, неумение быть свободным и счастливым превращаются в наследуемые черты характера.
Осторожно, вирус этот заразен как никакой другой!
Враги
Суждение о том, что семья как общественный институт переживает кризис, давно уже стало общим местом. Во всем мире традиционную, с родителями и детьми, живущими под одной крышей, семью извне теснят другие общности, а изнутри разъедают непонимание, конфликты, война поколений, взаимная враждебность.
Особенно это заметно в России, что ни странно: все устоявшееся сильнее шатается в период перемен.
Приземистый, основательно сбитый сруб патриархальной русской семьи обветшал и рассохся; в щели задувает ветер с запада, по углам гуляют сквозняки и выметают наружу мусор неприятия, унижений, жестокости. Вопреки традиции сор выносится из избы, раскрываются домашние секреты, разрушаются хранившиеся поколениями семейные мифы, развенчиваются авторитеты, разваливаются иерархии, нарушаются заповеди.
Оказывается, сын совсем не всегда готов почитать отца своего только потому, что он отец. Дом мало походит на крепость, а семья на тихую гавань. Более того, зачастую семья, как пишет известный английский психиатр и психолог Рональд Лэнг, это «...скорее база штурмовиков, которые, оставаясь под одной крышей, шпионят за мыслями, чувствами друг друга и отчаянно защищают существующий порядок вещей». Семья живет по законам военного времени, во вражду вовлечены все: и стар, и млад, и братья наши меньшие. Агрессоры — все; жертва — каждый; оборона сменяется наступлением, трофеи переходят из рук в руки, роли членов семьи меняются, сущность происходящего остается прежней: они — враги.
...Просто поразительно, до чего они непохожи, мать и девятнадцатилетняя дочка... Не похожи ничем. Мать, миловидная, средних лет блондинка, маленькая, с дробными движениями, этакая птичка — не говорит, а щебечет и попискивает, не сидит спокойно, все время крутит головкой и с опаской поглядывает на дочь. Причесана и одета скучно до крайности. Мохнатый свитерок, расшитый бусами, и дорогая шуба выглядят безнадежно банально, особенно на фоне длинной, трикотажной, конечно же черной, очень стильной хламиды, в которую одета ее медлительная, немногословная, бледная, гладко причесанная темноволосая дочь. Девочка держится несколько отчужденно, не спешит включиться в беседу; на мать посматривает весьма иронически, на ее всхлипывания и восклицания брезгливо морщится.
Из беседы я узнаю: девочка страдает расстройствами настроения. А главное, ей очень тяжело бывать на людях. Она испытывает сильное напряжение и удушье всякий раз, когда приходит на занятия в институт; а особенно трудно — сдавать экзамены. Трудности эти она тем не менее преодолевает; успевает по всем предметам и ведет себя так, что ни преподаватели, ни студенты ее страданий не замечают: она предельно сдержанна, корректна и доброжелательна с посторонними. Но дома! Возвращаясь с занятий, она устраивает в семье сущий ад: всё не по ней, все виноваты, никто ее не понимает. Истерики, грубость, хлопанье дверьми... И так изо дня в день.
— Похоже, — говорит мать, — она, просыпаясь, уже ненавидит и нас с отцом, и брата. Мы все, по ее мнению, бездуховные и интеллектуально неразвитые: книг не читаем, в жизни ничего не смыслим, думаем только о деньгах. А ее — травим, не даем ей жить так, как она хочет. А как она хочет, никому не понятно!
— А вы? Что вы на это?
— Вы знаете, ничего не могу с собой поделать, но злюсь и пытаюсь с ней бороться, устраиваю скандалы.
— Но, быть может, стоит попробовать договориться? Или уж оставить друг друга в покое?
Наша беседа продолжалась довольно долго; история обрастала деталями... И становилось все яснее: неприятие и вражда в этой семье укоренились очень прочно и вряд ли возможно изменить что-либо с ходу. Однако невроз у девочки есть, его нужно лечить, а для этого необходимо попытаться разрядить ситуацию в семье.
«Здесь и теперь» — один из важнейших подходов в психотерапии. Руководствуясь им, психотерапевт, не закрывая глаза на прошлое и стараясь не упускать из виду перспективу, действует в границах сегодняшней ситуации, учитывая те чувства и переживания, которые пациент испытывает в настоящий момент. В этой семье под одной крышей жить приходится враждующим людям. Естественно, рассуждения о традиционных ценностях семьи здесь представляются прекраснодушной риторикой. Однако и враждовать можно по-разному: можно постараться не вмешиваться в дела друг друга, не провоцировать столкновений, соблюдать нейтралитет... Девочке-то уже девятнадцать, расставание не за горами. Главное: и родителям, и дочери хорошо бы согласиться, примириться с тем, что они такие разные, так мало похожи друг на друга.
Со временем люди меняются, противоположности, бывает, сходятся. Где-то, когда-то...
Нескончаемый сериал
...Что жизнь — театр, замечено давно. Семейная жизнь очень часто — театр кукольный: дети — куклы, родители — кукловоды. Иногда они меняются ролями... Не только кукловоды, но и куклы в этом театре всегда — живые люди. В искусных руках кукла послушно смеется и плачет, по ее щекам текут не глицериновые слезы...
Послушный и покладистый ребенок — мечта родителей. Однако есть разница между послушностью и эмоциональным рабством, психологической зависимостью, возникающей, когда основой взаимоотношений в семье служат не защита, поддержка, сочувствие и любовь, а использование чувств другого для безраздельного подчинения себе близких, манипулирования ими.
...Прямо с порога мать моего пациента предупреждает: беседовать мы будем непременно втроем: «У нас нет друг от друга секретов!» Не дождавшись вопросов, она жалуется: мальчик (ему четырнадцать лет) утратил интерес к учебе, «съехал» по всем предметам, даже прогуливает, совсем обленился, бездельничает, много лежит. Описывая ситуацию, она говорит исключительно во множественном числе: «Мы прогуливать стали», «Мы на диване лежим с утра до ночи». Так обыкновенно говорят о маленьком ребенке, когда у матери с ним жизнь действительно общая. «Ребенок» же, сидящий передо мной, — крепкий, плечистый, вполне мужественного вида, с заметно пробивающейся растительностью на щеках. Ни малейшей попытки вставить хотя бы словечко он не делает, но совершенно очевидно, что он к нашей беседе вовсе не равнодушен — он не сводит с матери глаз и заметно нервничает.
...Они составляют на редкость контрастную пару: он — яркий, красивый, рослый, она — серенькая мышка. И ведут себя мать и сын не менее контрастно: мальчик — тихий, застенчивый, сидит молча, забившись в угол кресла; мать же так подвижна и шумна, что, кажется, заполняет собой все пространство.
Она продолжает рассказ. И сообщает: воспитанием сына занимается исключительно сама. Муж считает своим делом обеспечивать семью, чем он и занят круглые сутки. В жизни жены и сына он почти не принимает участия.
— У него бизнес, он дома бывает совсем мало. Но если случайно узнает про наши двойки и прогулы, тогда тут же включается, наказывает, и очень строго.
— Что значит строго наказывает? Бьет?
— Ну конечно. И очень сильно. Так что приходится наши дела держать от отца в секрете. Мы и к вам по секрету приехали! Если он узнает, дома будет война. Впрочем, он и дома-то почти не бывает... А как приходит, сразу спать укладывается. Мы практически не общаемся, он — как постоялец или сосед. Живем с сыном фактически вдвоем. Муж так и говорит: я зарабатываю, а сын — твое дело...
— Ну а все-таки какие у них взаимоотношения?
— Вы знаете, они враждуют прямо с первых дней, как сын родился. Я помню, он еще грудной был, стоит отцу к коляске подойти — сразу начинает орать. Я еще тогда мужу говорила: смотри, это он меня к тебе ревнует. И теперь всё меня поделить не могут. Все конфликты из-за этого.
— А вы-то сами мальчика наказываете?
— Ну что вы! Я ему говорю: раз ты плохо учишься, значит, ты меня не любишь. Мало я от отца терплю, так еще ты добавляешь!
— Действует?
— Да не поймешь, вроде действует... Он даже плачет, а учится все хуже и хуже...
Мальчик и сейчас плачет. Вполне взрослое, уже мужское лицо, залитое слезами, производит странное, тяжелое впечатление.
— Что ты чувствуешь сейчас? Почему ты плачешь?
— Маму жалко. Она со мной всем делится, все мне рассказывает. Отец ее просто третирует, она все сама да сама, все одна, совсем измучилась. И со мной еще проблемы.
— Вот видите,— с победительной улыбкой говорит мать, — действует!
Она продолжает жаловаться на жизнь, пару раз всхлипывает, промокает глаза платочком... Однако удивительным образом при этом оживляется. Уже не выглядит серой мышкой: глаза блестят, на щеках румянец. С упоением, иначе не скажешь, живописует свои обиды и переживания. И все время апеллирует к сыну: «Ведь так? Правду я говорю? Помнишь, как это было?..»
Мы много раз уже говорили о том, как страдают дети от недостатка родительской любви, каким безысходным и мучительным бывает одиночество ребенка в семье, если его не понимают, не считаются с ним, не интересуются его переживаниями. Но ведь это совсем иная история. Ну отец, конечно, злодей, зато — мать! Как она его любит — у нее буквально общая с ним жизнь! И мальчик, такой тонкий, так сопереживает ей, даже плачет! Какое богатство чувств, какое кипение страстей! Всё как в сериале. Только телевизионный сериал пусть не скоро, но кончается. Сериал же семейный продолжается до конца жизни...
Что же происходит на самом деле? Мать моего пациента, спору нет, не очень счастлива: жизнь отвергнутой женщины скучна и бесцветна. Компенсировать недостаток внимания и любви мужа можно по-разному, и наша героиня выбрала не лучший путь. Вовлекая сына в круг своих взаимоотношений с мужем, она использует чувства ребенка. Не имея возможности устраивать сцены мужу, она жалуется сыну, эмоционально его нагружая сверх меры. Эксплуатируя привязанность мальчика, она делится с ним своими переживаниями как с равным — разрушая при этом гармонию мира ребенка. Гармонию, которая обеспечивает человеку в детстве защиту и покровительство сильного старшего и предполагает известную дистанцию между поколениями. Мать сама лишает своего ребенка чувства безопасности и уверенности; ну а страдающий и неуверенный ребенок привязывается к ней все крепче и крепче. Привязывается навечно...
Мать-и-мачеха
Мать привела ко мне семнадцатилетнюю дочку три месяца назад. У той на счету уже было три, совершенные недавно и с небольшим интервалом, суицидальные попытки. Девочка была подавлена и буквально одержима идеей собственной никчемности и несостоятельности во всех сферах жизни: «Я неудачница, ни на что не гожусь, у меня ничего не получится, меня никто, даже мама, не любит, я никому не нужна и сама себя ненавижу...»
Потребовалось три месяца совокупных усилий психолога и психиатра, чтобы успешно справиться с этой ситуацией. Работа была непростая, поскольку приходилось все время преодолевать сопротивление матери. Она вроде бы и не могла не соглашаться с нами: дело серьезное, ведь девочка трижды попадала в реанимацию. Однако ее это скорее раздражало, чем вызывало сочувствие. По всему было видно, что, приводя дочь в консультацию, тратя деньги на терапию, она лишь «делала то, что должно»; переживания девочки оставались ей глубоко чуждыми. Мать испытывала не боль и тревогу, а злость и неловкость от того, что из-за дочери оказалась, по ее разумению, в столь двусмысленном и щекотливом положении, что ей приходится обращаться за психологической помощью, которая, как она говорила, без душевного стриптиза, глубоко ей противного, невозможна.
И сегодня, прямо с порога, с видом мученицы указывая на мрачную, насупленную дочь, она возвещает: «Кончилась депрессия, началась агрессия!» И принимается за перечень последних ссор и обид; девочка молчит недолго, начинается перепалка, крик, слезы, приходится употребить власть, чтобы приостановить скандал. Они умолкают, но злоба и враждебность между ними висят в воздухе...
Приходится только удивляться, как коротка человеческая память, как скоро забыла эта женщина свои слезы и бдения в приемной реанимационного отделения. Впрочем, такова природа психологической защиты, вытеснения. Чувство вины — тяжелое чувство, его осознание мучительно для личности. И услужливая память матери выстраивает на поверхности сознания череду недавних оскорблений и грубостей, на которые ее дочь и в самом деле более чем щедра. За деревьями актуальных и конкретных обид, оказывается, не видно леса истинного конфликта, а именно там таятся настоящие опасности.
Вообще представление о родителях, всегда и всюду беззаветно и преданно обожающих своих детей, — это такой же миф, как и уверенность в обязательных неблагодарности, равнодушии и жестокости всех без изъятия детей. Очень и очень часто в отношениях родителей с детьми присутствуют и ревность, и соперничество, и враждебность, и вина, и страх. Очень и очень часто мать играет провоцирующую роль в конфликтных ситуациях в семье. Так происходит, как правило, когда она сама имела в детстве опыт тяжелых взаимоотношений с собственной матерью. Тому много есть различных причин, и дело здесь не только в неразрешенности эдиповой коллизии, что в подобных случаях в первую очередь приходит на ум всякому мало-мальски начитанному человеку, поднаторевшему в популярном психоанализе.
Испытав в детстве горечь и отчаяние, пережив холодность и жестокость матери, такая женщина оказывается неспособной искренне любить — даже собственную дочь. Не ощущая привязанности к ребенку, она мучается чувством вины и угрызениями совести, психологической защитой от которых служат сверхзаботливость, гиперопека и демонстративное чадолюбие. В основе такого поведения нет живого чувства, питается оно лишь сознанием необходимости исполнения родительского долга и потому неизбежно оборачивается тотальным контролем, неадекватной требовательностью, пренебрежением личной свободой ребенка, полным к нему неуважением.
Эмоциональную выхолощенность такой «заботы» дети определяют безошибочно и, понятное дело, сопротивляются ей. Чем ребенок старше, тем это сопротивление становится яростнее, реакции брутальнее, агрессивнее — вот только агрессию свою подросток, как известно, всегда готов обратить против себя. И совершенно не случайно, что чаще всего к агрессивному, любой направленности, поведению подростка вынуждает именно чувство душевного одиночества и недостаточности материнской любви.
Вот и моя пациентка не раз говорила, что чувствует себя в родной семье Золушкой, думает иногда, что мать и не мать ей вовсе. Переживания дочери мучительны и подлинны. Но и матери достается: ведь девочка, ощущая себя Золушкой, ведет себя совсем не кротко. Да и мать не вполне вписывается в столь ясный и однозначный в своей злобности и коварности образ сказочной мачехи...
Желтые цветы, похожие на одуванчики, которые раньше других появляются на первых проталинах, снабжены удивительными листьями: с одной стороны, они замечательно теплые и мягкие, с другой, — отвратительно холодные и жесткие. Две стороны листка одного и того же растения. Оно называется мать-и-мачеха.
Презумпция виновности
Вроде бы обыкновенная ситуация: мать обращается в консультацию по поводу конфликта с семнадцатилетним сыном. Беспрерывные скандалы, ссоры; дело доходит, случается, и до драки... Однако обыкновенной эта ситуация только кажется.
— Мне нужно найти на него управу! Притащить сюда я его не смогла, вы должны его вызвать!
Говорит громко, напористо, верхнюю одежду не сняла, уселась вплотную к моему столу — и тут же принялась рыться в многочисленных мешках и выкладывать на стол фотографии, бумаги, какие-то справки...
На мое осторожное предложение подождать с бумагами и рассказать, что случилось, решительно заявляет: «Мой сын, по-видимому, психически болен! Но я не хочу быть голословной, я принесла вам доказательства!» Не без труда убедив ее отложить бумаги, я узнаю: у нее «совершенно невыносимый сын»; «инфантил и садист». Вообще она всю жизнь окружена «ужасными мужчинами»... Покойный отец был настоящий деспот, ее муж — человек неплохой, но «слабак, ну что вы хотите, он же из деревни, одно слово — крестьянин». Впрочем, если его довести, матерится он виртуозно — чему и сына обучил... Сын, пока не вырос, хлопот не доставлял: был вполне покладистым, мать слушался, в домашних склоках всегда принимал ее сторону. А склоки и скандалы случались постоянно: у матери с отцом, у матери с дедом. Собеседница моя многословно и напористо повествует о своей нелегкой доле; и суть этого повествования вырисовывается все яснее и яснее: она, страдалица, всю свою жизнь ни минуты покоя не знала в борьбе за «порядок и справедливость» в семье. Ее обижали и оскорбляли все — она же всем хотела только добра. Хуже других был ее отец, дошедший в своем деспотизме до крайности: в сорок пять лет оставшись вдовцом, он задумал снова жениться! И когда дочь решительно этому воспротивилась, привел женщину в дом и, не расписываясь, прожил с ней почти двадцать лет, до самой своей смерти. Дочь же этим своим поведением он вынудил на поспешный, по сватовству, брак: вышла, «только бы из дому уйти», за нелюбимого, за «крестьянина». Сын поразительно похож на деда: «и характером, и лицом, а теперь еще, когда вымахал под два метра, и вовсе копия». Дед умер два года назад — и с тех пор сын стал совершенно невыносим...
Несомненно, проблемы в семье моей собеседницы уходят корнями в ее собственное детство; здесь без «венской делегации», как Набоков называл психоаналитиков, пожалуй, не обойдешься. Однако она для себя психологической помощи не ищет, у нее другая задача.
Чем же, кроме похожести на деда, невыносим этот мальчик?
«Он страшно инфантилен, до сих пор, подумайте, собирает фантики!» Она вытряхивает мне на стол кучу вкладышей от жевательной резинки.
— Где вы это взяли?
— У него в столе.
— Он знает об этом, он разрешил?
— Ну что вы, конечно, нет. Но я вообще его стол проверяю; должна же я знать, что с ним происходит! Сам он мне не рассказывает. Вот посмотрите, что еще я у него нашла.
Это справки в военкомат для оформления студенческой отсрочки от призыва.
— Он нарочно их не несет в военкомат, мне назло! Пойду, говорит, лучше служить — только бы из этой тюрьмы вырваться. Это он о семье! Я же говорю, настоящий садист! Чтобы вы не подумали, будто я на него наговариваю, я еще доказательства приведу! Он ужасный неряха, в комнате у него свинарник, вот я и принесла вам показать...
В ногах у нее стоит большой пакет неприглядного вида . Она уже готова и его разгрузить и не скрывает разочарования, когда я от осмотра содержимого решительно отказываюсь. В качестве последнего аргумента она извлекает из сумки фотографии сына: «Чтобы вы посмотрели, как он изменился, какое злобное у него стало лицо...»
Говорит как о чужом... Почему она со своими мешками вещдоков пришла в психологическую консультацию, а не в милицию — загадка; ведь на самом деле ей не помощь нужна, а санкции.
Как это ни грустно, логика поиска и применения санкций нередко руководит действиями родителей, в особенности если у них возникает конфликт с детьми или нужно реагировать на «сигнал» из школы.
Родительская власть, спору нет, должна иметь права и рычаги воздействия, иначе в семье воцарятся хаос и анархия, от чего, как показывает опыт, страдают и сами возмутители спокойствия — дети. Еще опыт свидетельствует: если руководствоваться принципом равных прав и презумпции невиновности, то можно построить справедливые взаимоотношения и в «отдельно взятой семье». Можно сделать так, чтобы родной дом не казался ребенку застенком...
Третий — лишний
Обыкновенная семья: мама, папа и дочка. Обыкновенные проблемы: дочка не слушается, убегает из дому. Однако удивительные вещи обнаруживаются в недрах некоторых обыкновенных семей, и самые банальные «детско-родительские конфликты» оборачиваются фатальными, зачастую безнадежными проблемами, корни которых сидят в детстве родителей, а может быть, уходят в еще большую глубину, глубину поколений.
Молодые родители и десятилетняя дочь. С первого взгляда можно подумать, что мать привела на консультацию двоих разных по возрасту детей.
Женщина — рослая, с большими руками и ногами, очень громким голосом и ярким макияжем, выглядит еще более массивной возле своего бледного, бесцветного, субтильного мужа. Однако не разница в габаритах создает превратное впечатление об их родственных взаимоотношениях; ее материнская забота о нем обнаруживается в каждом движении: она вешает его куртку, разматывает шарф, сначала ему, потом дочке, одергивает ему пиджачок, дочке платье, вводит обоих ко мне в кабинет, рассаживает и приступает к изложению проблемы, не дожидаясь моих вопросов. Девочка, мол, невыносимо трудная, на все всегда только «нет», но это бы еще ничего, да вот ссорится и скандалит с отцом, он же выгоняет ее из дома. «Нет, вы не подумайте, что это он всерьез, он такой нервный, такой ранимый, он только кричит в сердцах: «Убирайся вон из моего дома, иди собирай вещи!» А она — просто поразительный характер — принимает его слова всерьез, собирается и действительно уходит. И хорошо еще, если к бабушке, а то и на вокзалах уже не раз ночевала, с милицией искали». Выговорив все это буквально на одном дыхании, она вдруг спохватывается, замечает, что дочка сидит здесь же, взглядывает на капризно нахмуренное лицо мужа и решительно заявляет, что они, родители, желали бы обсудить поведение ребенка в ее отсутствие. Лишь только девочка скрывается за дверью, лицо отца разглаживается, он удовлетворенно вздыхает и вступает в разговор. При этом беседовать он, похоже, расположен исключительно о собственной персоне, своих настроениях, страхах, детских и недетских травмах, о хрупкой своей нервной организации и крайне неустойчивой психике. Его громогласная и напористая жена слушает его не дыша. Всем своим видом выказывая живейшее сочувствие, они и сидят лицом друг к другу, ко мне развернувшись в профиль. Их двое, у них диалог, я — третья.
Когда я вмешиваюсь, задавая конкретные вопросы про дочку, он с явной неохотой отвлекается от своего повествования и ждет, пока жена закончит о скучном и даст ему, наконец, еще поговорить о том, что его действительно очень и очень занимает: о себе. Собираю то, что называется «ранний анамнез»: как носила, как рожала, кормила ли? Спрашиваю: «Это была запланированная беременность, желанный ребенок?» Смотрят оба, как будто бы не вполне понимают вопрос: «Ну что вы, она родилась только через год после свадьбы, вы об этом спрашиваете, да? У нас нормальная семья, ребенок, все как положено...»
— А когда же с девочкой стало вам трудно?
— С первого дня! Поверите ли, она все время что-то требовала, а потом еще и обижаться по любому поводу стала.
— И все театр, все сплошное лицемерие, — вступает в разговор отец. — Вы знаете, она вообще очень на меня в детстве похожа, я тоже был такой же врун и плакса, только можете мне поверить — у меня-то были на то причины. Видели бы вы мою мамашу!
— Может быть, и у вашей дочки есть основания для обиды?
— Может и так, я человек вспыльчивый. Так пусть протестует, я жду поступка. А то всё слезы да угрозы пустые.
— Что за угрозы?
— Уйду из дома, из окошка брошусь!
— А вы?
— Бросайся, говорю, да нет, кишка тонка!
— Но ведь одну угрозу она уже выполнила, из дома уходила, вы не боитесь ее спровоцировать?
— Говорю вам, она устраивает театр, на пустом месте устраивает, на поступок она не способна!
Он повторяет все это, сидя так же вполоборота ко мне, лицом к жене, и она так же согласно ему кивает! И снова я не могу отделаться от ощущения, что это сын жалуется матери на соседскую девчонку, а мать восхищается им безмерно и его успокаивает...
Зачем они пришли в консультацию, задаю назревший вопрос. «Мы пришли, чтобы вы нам помогли с ребенком». Хорошо, но не пора ли поговорить с этой комедианткой и притворщицей? Беседа наша между тем длится уже более часа, однако родители и не вспомнили, что ребенок томится под дверью, изнывая в ожидании и печальных раздумьях о том, как родители сейчас на нее жалуются. Более того, на мое предложение позвать девочку и оставить нас вдвоем отец надувается и капризно тянет: «Так вы еще с ней беседовать собираетесь? Зачем, я вам сам все расскажу намного лучшее. И вообще помогать нужно мне, а не ей». «Вот видите, — умиляется жена, — вы так ему понравились, что он теперь и уходить не хочет».
Ни умиления, ни сочувствия, нужно признаться, этот «младенец» не вызывает. Но в одном он прав — в помощи он и в самом деле нуждается. Узел взаимоотношений в этой семье необходимо постараться распутать, постараться понять, почему муж так инфантилен, эгоцентричен, жесток; почему жена с такой готовностью соглашается на роль его матери, становится стеной между мужем и миром, между мужем и собственным ребенком.
Распутывать этот узел придется еще и потому, что, если все оставить как есть, наступит момент, когда их маленькая дочка решит, что она не просто третья, но третья — лишняя. И тогда она оставит их, наконец, вдвоем. Оставит навсегда.
Хочу, чтобы меня еще не было
Подросток — существо странное; он преувеличенно реагирует на обыденные ситуации; более того, он буквально заболевает от «самых банальных» переживаний. Самые заурядные (с точки зрения взрослого!) коллизии оказываются по-настоящему опасными для его здоровья. А то, что представляется скверным характером и издержками дурного воспитания, на самом деле является симптомом душевного расстройства. Но, бывает, на консультациях встречаются и совсем другие случаи. Подросток выглядит так, как будто он болен; однако при детальном знакомстве с положением вещей выясняется: все это — вполне естественная реакция на действительно невыносимую жизненную ситуацию, чаще всего семейную.
...Передо мной — десятилетняя девочка. Привела ее бабушка — интеллигентная, моложавая и очень активная дама. Она взволнованна и многоречива; девочка же, напротив, подавленна, почти заторможенна, с потухшим взглядом и грустным лицом. Когда начинается разговор — трудно, медленно, — девочка говорит еле слышно, надолго замолкает после каждого слова — именно так выглядит речь депрессивного больного. И вместе с тем поразительно, насколько взрослой кажется эта пятиклассница! Запас слов, обороты речи, способность к обобщению, точность формулировок — все это создает впечатление, что я имею дело с мыслящим и начитанным взрослым человеком.
Ситуацию мне описала бабушка. Изложить случившееся можно буквально в трех словах: «девочку выставили из дома». Ее родители развелись несколько лет назад — развелись скандально; и все эти годы продолжают войну. Каждый из них нашел свое новое счастье. Отец женился, у его жены есть собственная дочка, ровесница моей пациентки, они живут втроем. Мать вышла замуж; девочка до недавнего времени жила с ней: полгода назад появился сводный братик — казалось бы, хорошо... Но как капризные дети в ссоре родители не уступают друг другу, не хотят оставить друг друга в покое, делят и никак не могут поделить любимую игрушку — собственного ребенка. Каждый хочет владеть им безраздельно; малейшее проявление чувств ребенка к одному вызывает у другого острейшую обиду, скрыть которую никто из них не считает нужным. Живя у матери, девочка встречалась с отцом тайком; если же он звонил, должна была отвечать ему подчеркнуто сухо и формально, иначе мать закатывала ей настоящую сцену ревности: «Ты должна выбрать! Я или он!»
После рождения малыша мать стала еще более истеричной и нетерпимой. Сцены ревности повторялись все чаще и чаще, по самому ничтожному поводу. И наконец, в августе раздался звонок в квартире бабушки: «Забирайте ее, она здесь жить больше не будет». Приехав, бабушка застала девочку у подъезда со всеми вещами.
Теперь девочка живет у бабушки, не у отца — «там ведь уже есть ребенок!». Бабушка внучку любит и рада ей, они по-настоящему дружны, отношения у них ровные и вполне доверительные. Условия прекрасные: своя комната, книжки, игрушки, компьютер... А счастья нет. Девочка грустит, плохо ест, задумывается, тоскует.
Когда мы остаемся наедине, она говорит: «Поймите меня правильно, я к бабушке очень привязана... Но быть с ней до конца откровенной не могу, она настроена против мамы, считает ее безответственной и неблагодарной. Мне не хочется жаловаться, ведь бабушка может подумать, будто я не рада, что живу у нее... А это не так... Не в том дело: я вот все думаю, почему так получилось? В чем я виновата? Я, знаете, все время мечтаю о том, чтобы время вернулось назад». — «Ты хочешь снова быть маленькой?» — «Нет, я хочу, чтобы вернулось время, когда я еще не родилась, чтобы меня еще не было... Родители тогда смогли бы все начать сначала...»
Все признаки душевного расстройства под названием «депрессия» налицо: и подавленность, и тоска, и даже нежелание жить. Ведь девочка мечтает, чтобы ее не было... И все же это — не болезнь, и лекарствами здесь не поможешь. Похоже, что так же, как маленьким детям, нельзя давать в руки спички и нож, некоторым взрослым лучше вообще не иметь детей. Однако родиться обратно невозможно, и потому ребенку самому приходится расплачиваться за инфантильность и безответственность родителей. Расплачиваться собственным детством, становясь взрослым в десять лет.
Консультант в подобном случае оказывается перед необычной задачей. Чтобы облегчить жизнь этому ребенку, приходится отказаться от роли миротворца: уменьшить страдания девочки можно, лишь помогая ей научиться меньше любить своих родителей, научиться быть автономной, освободиться до срока из плена той эмоциональной зависимости от родителей, которая и составляет сущность счастливого детства...
Подкидыш
Самые разные нарушения поведения, делающие ребенка «трудным», в его жизни играют различные роли: враньем дети спасаются от контроля; хамством и криком обороняются от нашей агрессивности; хвастовством и фантазированием возмещают собственные настоящие и мнимые изъяны; ранние курение и алкоголизация повышают их престиж в компании сверстников... Этот список можно было бы продолжать, однако перечисление не отражает сути дела, а суть состоит в том, что «трудное» поведение детей и подростков является маскировкой их несчастливости. Поверить в это бывает непросто, в особенности если сталкиваешься с подростками, имеющими опыт и стаж асоциального существования. Они производят впечатление самодостаточных, малоспособных к рефлексии и самобичеванию. Им свойственны и бравада, и лихость; жаловаться на жизнь, а тем более искать помощи психотерапевта они не склонны. Им и в самом деле психологическая помощь не нужна, они не страдают — тусовка предоставляет им максимум поддержки и минимум требований, главное из которых — групповой конформизм. Отклоняющееся поведение помогает им соответствовать группе.
Иное дело — младшие. Совершая проступок, дети мучаются: ведь они тем самым вступают в противоречие с нормами жизни и морали родителей, вообще взрослых. Их престиж в представлении ребенка еще очень высок, вниманием близких он дорожит, за их любовь он борется изо всех сил и всеми средствами. Особенно если ребенок в этой любви сомневается, если он несчастлив.
...Десятилетняя девочка, сидящая передо мной, выглядит напряженной и угрюмой. Она забивается в угол кресла, прячет глаза, что-то теребит в руках. Она в том неблагодарном возрасте, когда и красивые от природы девочки выглядят неважно: милота и грация, свойственные всякому ребенку, уже утрачены, девичья прелесть появится еще не скоро. Эта девочка к тому же до жалости нехороша собой — ширококостная, с близко посаженными, глубоко под лоб упрятанными глазами, широким ртом.
Ее непривлекательность особенно заметна возле очень хорошенькой матери, которая явно испытывает неловкость от того, что у нее такая вот дочка. Почти все время беседы девочка молчит, с каждой жалобой матери забиваясь все глубже в кресло. А жалобы эти многочисленны и однотипны: трудная, неприветливая, упрямая, скрытная — «Ну прямо как неродная, не то что брат!». При этих словах девочка принимается плакать — совершенно безмолвно и не шевелясь. Мать этого даже не замечает: «В школе — проблемы: у доски молчит, в тетрадях грязь... Но это еще не все; она у нас, оказывается, воровка! Таскает деньги и проедает их — как будто бы ей дома отказывают! Просто перед людьми неудобно... Никогда у нас в доме такого не водилось, брат ее сроду ничего чужого не тронул, а уж по карманам шарить — этого и вообразить нельзя».
— Сколько же твоему брату лет? — спрашиваю девочку.
— Скоро тринадцать.
— Вы дружите?
— Ну что вы! Я же младшая, к тому же девчонка. И потом я вообще не уверена, что он мне брат. Он все время говорит, что меня в роддоме спутали — я же уродина, на них с мамой непохожа. Он меня устрицей зовет, потому что я скрытная и мрачная.
— А ты сама-то как думаешь, могли тебя в роддоме подменить?
— И очень даже просто... Была бы я родная, мама бы меня любила.
|
