|
месте, либо движется вспять. Поля пашут конным плугом, а книги
сочиняют на машинах. Но в жизненно важных областях, то есть в
военной и полицейско-сыскной, эмпирический метод поощряют или,
по крайней мере, терпят. У партии две цели: завоевать весь
земной шар и навсегда уничтожить возможность независимой
мысли. Поэтому она озабочена двумя проблемами. Первая — как
вопреки желанию человека узнать, что он думает, и вторая — как
за несколько секунд без предупреждения убить несколько сот
миллионов человек. Таковы суть предметы, которыми занимается
оставшаяся наука. Сегодняшний ученый-это либо гибрид психолога
и инквизитора, дотошно исследующий характер мимики, жестов,
интонаций и испытывающий действие медикаментов, шоковых
процедур, гипноза и пыток в целях извлечения правды из
человека: либо это химик, физик, биолог, занятый исключительно
такими отраслями своей науки, которые связаны с умерщвлением.
В громадных лабораториях министерства мира и на опытных
полигонах, скрытых в бразильских джунглях, австралийской
пустыне, на уединенных островах Антарктики, неутомимо трудятся
научные коллективы. Одни планируют материально-техническое
обеспечение будущих войн, другие разрабатывают все более
мощные ракеты, все более сильные взрывчатые вещества, все
более прочную броню; третьи изобретают новые смертоносные газы
или растворимые яды, которые можно будет производить в таких
количествах, чтобы уничтожить растительность на целом
континенте, или новые виды микробов, неуязвимые для антител;
четвертые пытаются сконструировать транспортное средство,
которое сможет прошивать землю, как подводная лодка — морскую
толщу, или самолет, не привязанный к аэродромам и авианосцам;
пятые изучают совсем фантастические идеи наподобие того, чтобы
фокусировать солнечные лучи линзами в космическом пространстве
или провоцировать землетрясения путем проникновения к
раскаленному ядру Земли.
Ни один из этих проектов так и не приблизился к
осуществлению, и ни одна из трех сверхдержав существенного
преимущества никогда не достигала. Но самое удивительное: все
три уже обладают атомной бомбой — оружием гораздо более
мощным, чем то, что могли бы дать нынешние разработки. Хотя
партия, как заведено, приписывает это изобретение себе, бомбы
появились еще в сороковых годах и впервые были применены
массированно лет десять спустя. Тогда на промышленные центры —
главным образом в Европейской России, Западной Европе и
Северной Америке — были сброшены сотни бомб. В результате
правящие группы всех стран убедились: еще несколько бомб — и
конец организованному обществу, а следовательно, их власти.
После этого, хотя никакого официального соглашения не было
даже в проекте, атомные бомбардировки прекратились: Все три
державы продолжают лишь производить и накапливать атомные
бомбы в расчете на то, что рано или поздно представится
удобный случай, когда они смогут решить войну в свою пользу. В
целом же последние тридцать-сорок лет военное искусство
топчется на месте. Шире стали использоваться вертолеты;
бомбардировщики по большей части вытеснены беспилотными
снарядами, боевые корабли с их невысокой живучестью уступили
место почти непотопляемым плавающим крепостям, в остальном
боевая техника изменилась мало. Так, подводная лодка, пулемет,
даже винтовка и ручная граната по-прежнему в ходу.
И несмотря на бесконечные сообщения о кровопролитных боях
в прессе и по телекранам, грандиозные сражения прошлых войн,
когда за несколько недель гибли сотни тысяч и даже миллионы,
уже не повторяются.
Все три сверхдержавы никогда не предпринимают маневров,
чреватых риском тяжелого поражения. Если и осуществляется
крупная операция, то, как правило, это внезапное нападение на
союзника. Все три державы следуют-или уверяют себя, что
следуют, — одной стратегии. Идея ее в том, чтобы посредством
боевых действий, переговоров и своевременных изменнических
ходов полностью окружить противника кольцом военных баз,
заключить с ним пакт о дружбе и сколько-то лет поддерживать
мир, дабы усыпить всякие подозрения. Тем временем во всех
стратегических пунктах можно смонтировать ракеты с атомными
боевыми частями и наконец нанести массированный удар, столь
разрушительный, что противник лишится возможности ответного
удара. Тогда можно будет подписать договор о дружбе с третьей
мировой державой и готовиться к новому нападению. Излишне
говорить, что план этот — всего лишь греза, он неосуществим.
Да и бои если ведутся, то лишь вблизи спорных областей у
экватора и у полюса: вторжения на территорию противника не
было никогда. Этим объясняется и неопределенность некоторых
границ между сверхдержавами. Евразии, например, нетрудно было
бы захватить Британские острова, географически принадлежащие к
Европе; с другой стороны, и Океания могла бы отодвинуть свои
границы к Рейну и даже Висле. Но тогда был бы нарушен принцип
хотя и не провозглашенный, но соблюдаемый всеми сторонами —
принцип культурной целостности. Если Океания завоюет области,
прежде называвшиеся Францией и Германией, то возникнет
необходимость либо истребить жителей, что физически трудно
осуществимо, либо ассимилировать стомиллионный народ, в
техническом отношении находящийся примерно на том же уровне
развития, что и Океания.
Перед всеми тремя державами стоит одна и та же проблема.
Их устройство безусловно требует, чтобы контактов с
иностранцами не было — за исключением военнопленных и цветных
рабов, да и то в ограниченной степени. С глубочайшим
подозрением смотрят даже на официального (в данную минуту)
союзника.
Если не считать пленных, гражданин Океании никогда не
видит граждан Евразии и Остазии, и знать иностранные языки ему
запрещено. Если разрешить ему контакт с иностранцами, он
обнаружит, что это такие же люди, как он, а рассказы о них —
по большей части ложь. Закупоренный мир, где он обитает,
раскроется, и страх, ненависть, убежденность в своей правоте,
которыми жив его гражданский дух, могут испариться. Поэтому
все три стороны понимают, что, как бы часто ни переходили из
рук в руки Персия и Египет, Ява и Цейлон, основные границы не
должно пересекать ничто, кроме ракет.
Под этим скрывается факт, никогда не обсуждаемый вслух, но
молчаливо признаваемый и учитываемый при любых действиях, а
именно: условия жизни во всех трех державах весьма схожи. В
Океании государственное учение именуется ангсоцем, в Евразии —
необольшевизмом, а в Остазии его называют китайским словом,
которое обычно переводится как "культ смерти", но лучше,
пожалуй, передало бы его смысл "стирание личности". Гражданину
Океании не дозволено что-либо знать о догмах двух других
учений, но он приучен проклинать их как варварское
надругательство над моралью и здравым смыслом. На самом деле
эти три идеологии почти неразличимы, а общественные системы,
на них основанные, неразличимы совсем. Везде та же
пирамидальная структура, тот же культ полубога-вождя, та же
экономика, живущая постоянной войной и для войны. Отсюда
следует, что три державы не только не могут покорить одна
другую, но и не получили бы от этого никакой выгоды. Напротив,
покуда они враждуют, они подпирают друг друга подобно трем
снопам. И как всегда, правящие группы трех стран и сознают и
одновременно не сознают, что делают. Они посвятили себя
завоеванию мира, но вместе с тем понимают, что война должна
длиться постоянно, без победы. А благодаря тому, что опасность
быть покоренным государству не грозит, становится возможным
отрицание действительности — характерная черта и ангсоца и
конкурирующих учений. Здесь надо повторить сказанное ранее:
став постоянной, война изменила свой характер.
В прошлом война, можно сказать, по определению была
чем-то, что рано или поздно кончалось — как правило,
несомненной победой или поражением. Кроме того, в прошлом
война была одним из главных инструментов, не дававших обществу
оторваться от физической действительности. Во все времена все
правители пытались навязать подданным ложные представления о
действительности; но иллюзий, подрывающих военную силу, они
позволить себе не могли. Покуда поражение влечет за собой
потерю независимости или какой-то другой результат,
считающийся нежелательным, поражения надо остерегаться самым
серьезным образом. Нельзя игнорировать физические факты. В
философии, в религии, в этике, в политике дважды два может
равняться пяти, но если вы конструируете пушку или самолет,
дважды два должно быть — четыре. Недееспособное государство
раньше или позже будет побеждено, а дееспособность не может
опираться на иллюзии. Кроме того, чтобы быть дееспособным,
необходимо умение учиться на уроках прошлого, а для этого надо
более или менее точно знать, что происходило в прошлом. Газеты
и книги по истории, конечно, всегда страдали пристрастностью и
предвзятостью, но фальсификация в сегодняшних масштабах прежде
была бы невозможна. Война всегда была стражем здравого
рассудка, и, если говорить о правящих классах, вероятно,
главным стражем. Пока войну можно было выиграть или проиграть,
никакой правящий класс не имел права вести себя совсем
безответственно.
Но когда война становится буквально бесконечной, она
перестает быть опасной. Когда война бесконечна, такого
понятия, как военная необходимость, нет. Технический прогресс
может прекратиться, можно игнорировать и отрицать самые
очевидные факты. Как мы уже видели, исследования, называемые
научными, еще ведутся в военных целях, но по существу — это
своего рода мечтания, и никого не смущает, что они
безрезультатны. Дееспособность и даже боеспособность больше не
нужны, В. Океании все плохо действует, кроме полиции мыслей.
Поскольку сверхдержавы непобедимы, каждая представляет собой
отдельную вселенную, где можно предаваться почти любому
умственному извращению. Действительность оказывает давление
только через обиходную жизнь: надо есть и пить, надо иметь
кров и одеваться, нельзя глотать ядовитые вещества, выходить
через окно на верхнем этаже и так далее. Между жизнью и
смертью, между физическим удовольствием и физической болью
разница все-таки естьно и только. Отрезанный от внешнего мира
и от прошлого, гражданин Океании, подобно человеку в
межзвездном пространстве, не знает, где верх, где низ.
Правители такого государства обладают абсолютной властью,
какой не было ни у цезарей, ни у фараонов. Они не должны
допустить, чтобы их подопечные мерли от голода в чрезмерных
количествах, когда это уже представляет известные неудобства,
они должны поддерживать военную технику на одном невысоком
уровне; но коль скоро этот минимум выполнен, они могут
извращать действительность так, как им заблагорассудится.
Таким образом, война, если подходить к ней с мерками
прошлых войн, — мошенничество. Она напоминает схватки
некоторых жвачных животных, чьи рога растут под таким углом,
что они не способны ранить друг друга. Но хотя война
нереальна, она не бессмысленна. Она пожирает излишки благ и
позволяет поддерживать особую душевную атмосферу, в которой
нуждается иерархическое общество. Ныне, как нетрудно видеть,
война — дело чисто внутреннее. В прошлом правители всех стран,
хотя и понимали порой общность своих интересов, а потому
ограничивали разрушительность войн, воевали все-таки друг с
другом, и победитель грабил побежденного. В наши дни они друг
с другом не воюют. Войну ведет правящая группа против своих
подданных, и цель войны — не избежать захвата своей
территории, а сохранить общественный строй. Поэтому само слово
"война" вводит в заблуждение. Мы, вероятно, не погрешим против
истины, если скажем, что, сделавшись постоянной, война
перестала быть войной. То особое давление, которое Она
оказывала на человечество со времен неолита и до начала
двадцатого века, исчезло и сменилось чем-то совсем другим.
Бели бы три державы не воевали, а согласились вечно жить в
мире и каждая оставалась бы неприкосновенной в своих границах,
результат был бы тот же самый. Каждая была бы замкнутой
вселенной, навсегда избавленной от отрезвляющего влияния
внешней опасности. Мир, в подлинном смысле постоянный, был бы
то же самое, что постоянная война. Вот в чем глубинный смысл —
хотя большинство членов партии понимают его поверхностно —
партийного лозунга ВОИНА ЭТО МИР.
Уинстон перестал читать. Послышался гром — где-то вдалеке разорвалась ракета. Блаженное чувство — один с запретной книгой, в комнате без телекрана — не проходило. Одиночество и покой он ощущал физически, так же как усталость в теле, мягкость кресла, ветерок из окна, дышавший в щеку. Книга завораживала его, а вернее, укрепляла. В каком-то смысле книга не сообщила ему ничего нового — но тем-то и была она привлекательна. Она говорила то, что он сам бы мог сказать, если бы сумел привести в порядок отрывочные мысли. Она была произведением ума, похожего на его ум, только гораздо более сильного, более систематического и не изъязвленного страхом. Лучшие книги, понял он, говорят тебе то, что ты уже сам знаешь. Он хотел вернуться к первой главе, но тут услышал на лестнице шаги Джулии и встал, чтобы ее встретить. Она уронила на пол коричневую сумку с инструментами и бросилась ему на шею.
Они не виделись больше недели.
- Книга у меня, — объявил Уинстон, когда они отпустили друг друга.
- Да, уже? Хорошо, — сказала она без особого интереса и тут же стала на колени у керосинки, чтобы сварить кофе.
К разговору о книге они вернулись после того, как полчаса провели в постели. Вечер был нежаркий, и они натянули на себя одеяло. Снизу доносилось привычное пение и шарканье ботинок по каменным плитам. Могучая краснорукая женщина, которую Уинстон увидел здесь еще в первый раз, будто и не уходила со двора. Не было такого дня и часа, когда бы она не шагала взад-вперед между корытом и веревкой, то затыкая себя прищепками для белья, то снова разражаясь зычной песней. Джулия перевернулась на бок и совсем уже засыпала.
Он поднял книгу, лежавшую на полу, и сел к изголовью.
- Нам надо ее прочесть, — сказал он, — Тебе тоже. Все, кто в Братстве,
Должны ее прочесть.
- Ты читай, — отозвалась она с закрытыми глазами, — Вслух. Так лучше,
По дороге будешь мне все объяснять. Часы показывали шесть, то есть восемнадцать. Оставалось еще часа три — четыре.
Он положил книгу на колени и начал читать:
Глава 1
НЕЗНАНИЕ — СИЛА
На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому,
с конца неолита в мире были люди трех сортов: высшие, средние
и низшие. Группы подразделялись самыми разными способами,
носили всевозможные наименования, их численные пропорций, а
также взаимные отношения от века к пеку менялись; но
неизменной оставалась фундаментальная структура общества. Даже
после колоссальных потрясений и необратимых, казалось бы,
перемен структура эта восстанавливалась, подобно тому как
восстанавливает свое положение гироскоп, куда бы его ни
толкнули.
- Джулия, не спишь? — спросил Уинстон.
- Нет, милый, я слушаю. Читай. Это чудесно.
Он продолжал:
Цели этих трех групп совершенно несовместимы. Цель высших
- остаться там, где они есть. Цель средних — поменяться
местами с высшими; цель низших — когда у них есть цель, ибо
для низших то и характерно, что они задавлены тяжким трудом и
лишь от случая к случаю направляют взгляд за пределы
повседневной жизни, — отменить все различия и создать
общество, где все люди должны быть равны. Таким образом, на
протяжении всей истории вновь и вновь. вспыхивает борьба, в
общих чертах всегда одинаковая. Долгое время высшие как будто
бы прочно удерживают власть, но рано или поздно наступает
момент, когда они теряют либо веру в себя, либо способность
управлять эффективно, либо и то и другое. Тогда их свергают
средние, которые привлекли низших на свою сторону тем, что
разыгрывали роль борцов за свободу и справедливость. Достигнув
своей цели, они сталкивают низший в прежнее рабское положение
и сами становятся высшими. Тем временем новые средние
отслаиваются от одной из двух других групп или от обеих, и
борьба начинается сызнова. Из трех групп только низшим никогда
не удается достичь своих целей, даже на время. Было бы
преувеличением сказать, что история не сопровождалась
материальным прогрессом.
Даже сегодня, в период упадка, обыкновенный человек
материально живет лучше, чем несколько веков назад. Но никакой
рост благосостояния, никакое смягчение нравов, никакие
революции и реформы не приблизили человеческое равенство ни на
миллиметр. С точки зрения низших, все исторические перемены
значили немногим больше, чем смена хозяев.
К концу девятнадцатого века для многих наблюдателей стала
очевидной повторяемость этой схемы. Тогда возникли учения,
толкующие историю как циклический процесс и доказывающие, что
неравенство есть неизменный закон человеческой жизни. У этой
доктрины, конечно, и раньше были приверженцы, но теперь она
преподносилась существенно иначе. Необходимость иерархического
строя прежде была доктриной высших. Ее проповедовали, короли и
аристократы, а также паразитировавшие на них священники,
юристы и прочие, и смягчали обещаниями награды в воображаемом
загробном мире. Средние, пока боролись за власть, всегда
прибегали к помощи таких слов, как "свобода", "справедливость"
и "братство". Теперь же на идею человеческого братства
ополчились люди, которые еще не располагали властью, а только
надеялись вскоре ее захватить. Прежде средние устраивали
революция под знаменем равенства и, свергнув старую тиранию,
немедленно устанавливали новую. Теперь средние фактически
провозгласили свою тиранию заранее. Социализм — теория,
которая возникла в начале девятнадцатого века и явилась
последним звеном в идейной традиции, ведущей начало от
восстаний рабов в древности, — был еще весь пропитан
утопическими идеями прошлых веков. Однако все варианты
социализма, появлявшиеся после 1900 года, более или менее
открыто отказывались считать своей целью равенство и братство.
Новые движения, возникшие в середине века — ангсоц в Океании,
необольшевизм в Евразии и культ смерти, как его принято
называть, в Остазии, —ставили себе целью увековечение
несвободы и неравенства. —Эти новые движения родились,
конечно, из прежних, сохранили их названия и на словах
оставались верными их идеологии, но целью их было — в нужный
момент остановить развитие и заморозить историю. Известный
маятник должен качнуться еще раз — и застыть. Как обычно,
высшие будут свергнуты средними и те сами станут высшими, но
на этот раз благодаря продуманной стратегии высшие сохранят
свое положение навсегда.
Возникновение этих новых доктрин отчасти объясняется
накоплением исторических знаний и ростом исторического
мышления, до девятнадцатого века находившегося в зачаточном
состоянии. Циклический ход истории стал понятен или
представился понятным, а раз он понятен, значит, на него можно
воздействовать.
Но основная, глубинная предпосылка заключалась в том, что
уже в начале двадцатого века равенство людей стало технически
осуществимо. Верно, разумеется, что люди по-прежнему не были
равны в отношении природных талантов и разделение функций
ставило бы одного человека в более благоприятное положение,
чем другого; отпала, однако, нужда в классовых различиях и в
большом материальном неравенстве. В прошлые века классовые
различия были не только неизбежны, но и желательны. За
цивилизацию пришлось платить неравенством. Но с развитием
машинного производства ситуация изменилась. Хотя люди
по-прежнему должны были выполнять неодинаковые работы, исчезла
необходимость в том, чтобы они стояли на разных социальных и
экономических уровнях. Поэтому с точки зрения новых групп,
готовившихся захватить власть, равенство людей стало уже не
идеалом, к которому надо стремиться, а опасностью, которую
надо предотвратить. В более примитивные времена, когда
справедливое и мирное общество нельзя было построить, в него
легко было верить. Человека тысячелетиями преследовала мечта о
земном рае, где люди будут жить по-братски, без законов и без
тяжкого труда. Видение это влияло даже на те группы, которые
выигрывали от исторических перемен. Наследники английской,
французской и американской революций отчасти Верили в
собственные фразы о правах человека, о свободе слова, о
равенстве перед законом и т. п. и до некоторой степени даже
подчиняли им свое поведение. Но к четвертому десятилетию
двадцатого века все основные течения политической мысли были
уже авторитарными. В земном рае разуверились именно тогда,
когда он стал осуществим. Каждая новая политическая теория,
как бы она ни именовалась, звала назад, к иерархии и
регламентации. И в соответствии с общим ужесточением взглядов,
обозначившимся примерно к 1930 году, возродились давно (иногда
сотни лет назад) оставленные обычаи — тюремное заключение без
суда, рабский труд военнопленных, публичные казни, пытки,
чтобы добиться признания, взятие заложников, выселение целых
народов; мало того: их терпели и даже оправдывали люди,
считавшие себя просвещенными и прогрессивными.
Должно было пройти еще десятилетие, полное войн,
гражданских войн, революций и контрреволюций, чтобы ангсоц и
его конкуренты оформились как законченные политические теории.
Но у них были провозвестники — разные системы, возникшие ранее
в этом же веке и в совокупности именуемые тоталитарными; давно
были ясны и очертания мира, который родится из наличного
хаоса.
Кому предстоит править этим миром, было столь же ясно.
Новая аристократия составилась в основном из бюрократов,
ученых, инженеров, профсоюзных руководителей, специалистов по
обработке общественного мнения, социологов, преподавателей и
профессиональных политиков. Этих людей, по происхождению
служащих и верхний слой рабочего класса, сформировал и свел
вместе выхолощенный мир монополистической промышленности и
централизованной власти. По сравнению с аналогичными группами
прошлых веков они были менее алчны, менее склонны к роскоши,
зато сильнее жаждали чистой власти, а самое главное,
отчетливее сознавали, что они делают, и настойчивее стремились
сокрушить оппозицию. Это последнее отличие оказалось решающим.
Рядом с тем, что существует сегодня, все тирании прошлого
выглядели бы нерешительными и расхлябанными.
Правящие группы всегда были более или менее заражены
либеральными идеями, всюду оставляли люфт, реагировали только
на явные действия и не интересовались тем, что думают их
подданные. По сегодняшним меркам даже католическая церковь
средневековья была терпимой. Объясняется это отчасти тем, что
прежде правительства не могли держать граждан под постоянным
надзором. Когда изобрели печать, стало легче управлять
общественным мнением; радио и кино позволили шагнуть в атом
направлении еще дальше. А с развитием телевизионной техники,
когда стало возможно вести прием и передачу одним аппаратом,
частной жизни пришел конец. Каждого гражданина, по крайней
мере каждого, кто по своей значительности заслуживает слежки,
можно круглые сутки держать под полицейским наблюдением и
круглые сутки питать официальной пропагандой, перекрыв все
остальные каналы связи. Впервые появилась возможность добиться
не только полного подчинения воле государства, но и полного
единства мнений по всем вопросам.
После революционного периода пятидесятых — шестидесятых
годов общество, как всегда, расслоилось на высших, средних и
низших. Но новые высшие в отличие от своих предшественников
действовали не по наитию: они знали, что надо делать, дабы
сохранить свое положение. Давно стало понятно, что
единственная надежная основа для олигархии — коллективизм.
Богатство и привилегии легче всего защитить, когда ими владеют
сообща. Так называемая отмена частной собственности,
осуществленная в середине века, на самом деле означала
сосредоточение собственности в руках у гораздо более узкой
группы — но с той разницей, что теперь собственницей была
группа, а не масса индивидуумов. Индивидуально ни один член
партии не владеет ничем, кроме небольшого личного имущества.
Коллективно партия владеет в Океании всем, потому что она всем
управляет и распоряжается продуктами так, как считает нужным.
В годы после революции она смогла занять господствующее
положение почти беспрепятственно потому, что процесс шел под
флагом коллективизации. Считалось, что, если класс
капиталистов лишить собственности, наступит социализм; и
капиталистов, несомненно, лишили собственности. У них отняли
все — заводы, шахты, землю, дома, транспорт; а раз все это
перестало быть частной собственностью, значит, стало
общественной собственностью. Ангсоц, выросший из старого
социалистического движения и унаследовавший его фразеологию, в
самом деле выполнил главный пункт социалистической программы —
с результатом, который он предвидел и к которому стремился:
экономическое неравенство было закреплено навсегда.
Но проблемы увековечения иерархического общества этим не
исчерпываются.
Правящая группа теряет власть по четырем причинам. Либо ее
победил внешний враг, либо она правит так неумело, что массы
поднимают восстание, либо она позволила образоваться сильной и
недовольной группе средних, либо потеряла уверенность в себе и
желание править. Причины эти не изолированные; обычно в той
или иной степени сказываются все четыре. Правящий класс,
который сможет предохраниться от них, удержит власть навсегда.
В конечном счете решающим фактором является психическое
состояние самого правящего класса.
В середине нынешнего века первая опасность фактически
исчезла. Три державы, поделившие мир, по сути дела, непобедимы
и ослабеть могут только за счет медленных демографических
изменений; однако правительству с большими полномочиями легко
их предотвратить. Вторая опасность тоже всего лишь
теоретическая. Массы никогда не восстают сами по себе и
никогда не восстают только потому, что они угнетены. Больше
того, они даже не сознают, что угнетены, пока им не дали
возможности сравнивать, В повторявшихся экономических кризисах
прошлого не было никакой нужды, и теперь их не допускают:
могут происходить и происходят другие столь же крупные
неурядицы, но политических последствий они не имеют, потому
что не оставлено никакой возможности выразить недовольство во
внятной форме. Что же до проблемы перепроизводства, подспудно
зревшей в нашем обществе с тех пор, как развилась машинная
техника, то она решена при помощи непрерывной войны (см, главу
3), которая полезна еще и в .том отношении, что позволяет
подогреть общественный дух. Таким образом, с точки зрения
наших нынешних правителей, подлинные опасности — это
образование новой группы способных, не полностью занятых,
рвущихся к власти людей и рост либерализма и скептицизма в их
собственных рядах. Иначе говоря, проблема стоит
воспитательная. Это проблема непрерывной формовки сознания
направляющей группы и более многочисленной исполнительной
группы, которая помещается непосредственно под ней. На
сознание масс достаточно воздействовать лишь в отрицательном
плане.
Из сказанного выше нетрудно вывести — если бы кто не знал
ее — общую структуру государства Океания. Вершина пирамиды —
Старший Брат. Старший Брат непогрешим и всемогущ. Каждое
достижение, каждый успех, каждая победа, каждое научное
открытие, все познания, вся мудрость, все счастье, вся
доблесть непосредственно проистекают из его руководства и им
вдохновлены. Старшего Брата никто не видел. Его лицо — на
плакатах, его голос — в телекране. Мы имеем все оснований
полагать, что он никогда не умрет, и уже сейчас существует
значительная неопределенность касательно даты его рождения.
Старший Брат- это образ, в котором партия делает предстать
перед миром. Назначение его — служить фокусом для любви,
страха и почитания, чувств, которые легче обратить на
отдельное лицо, чем на организацию. Под Старшим Братом —
внутренняя партия; численность ее ограничена шестью миллионами
- это чуть меньше двух процентов населения Океании, под
внутренней партией — внешняя партия; если внутреннюю уподобить
мозгу государства, то внешнюю можно назвать руками. Ниже —
бессловесная масса, которую мы привычно именуем пролами; они
составляют, по-видимому, восемьдесят пять процентов населения.
По нашей прежней классификация, пролы — низшие, ибо рабское
население экваториальных областей, переходящее от одного
завоевателя к другому, нельзя считать постоянной и необходимой
частью общества.
В принципе принадлежность к одной из этих трех групп не
является наследственной. Ребенок членов внутренней партии не
принадлежит к ней по праву рождения. И в ту и в другую часть
партии принимают после экзамена в возрасте шестнадцати лет. В
партии нет ни расовых предпочтений, ни по географическому
признаку. В самых верхних эшелонах можно встретить и еврея, и
негра, и латиноамериканца, и чистокровного индейца;
администраторов каждой области набирают из этой же области. Ни
в одной части Океании жители не чувствуют себя колониальным
народом, которым управляют из далекой столицы. Столицы в
Океании нет: где находится номинальный глава государства,
никто не знает.
За исключением того, что в любой части страны можно
объясниться на английском, а официальный язык ее — новояз,
жизнь никак не централизована. Правители соединены не кровными
узами, а приверженностью к доктрине. Конечно, общество
расслоено, причем весьма четко, и на первый взгляд расслоение
имеет наследственный характер. Движения вверх и вниз по
социальной лестнице гораздо меньше, чем было при капитализме и
даже в доиндустриальную эпоху.
Между двумя частями партии определенный обмен происходит —
но лишь в той мере, в какой необходимо избавиться от слабых во
внутренней партии и обезопасить честолюбивых членов внешней,
дав им возможность повышения. Пролетариям дорога в партию
практически закрыта. Самых способных — тех, кто мог бы стать
катализатором недовольства, — полиция мыслей просто берет на
заметку и устраняет. Но такое положение дел не принципиально
для строя и не является неизменным. Партия — не класс в старом
смысле слова. Она не стремится завещать власть своим детям как
таковым; и если бы не было другого способа собрать наверху
самых способных, она не колеблясь набрала бы целое новое
поколение руководителей в среде пролетариата. То, что партия
не наследственный корпус, в критические годы очень помогло
нейтрализовать оппозицию.
Социализм старого толка, приученный бороться с чем-то,
называвшимся классовыми привилегиями, полагал, что
ненаследственное не может быть постоянным.
Он не понимал, что преемственность олигархии необязательно
должна быть биологической, и не задумывался над тем, что
наследственные аристократии всегда были недолговечны, тогда
как организации, основанные на наборе — католическая церковь,
например, — держались сотни, а то и тысячи лет. Суть
олигархического правления не в наследной передаче от отца к
сыну, а в стойкости определенного мировоззрения и образа
жизни, диктуемых мертвыми живым. Правящая группа до тех пор
правящая группа, пока она в состоянии назначать наследников.
Партия озабочена не тем, чтобы увековечить свою кровь, а тем,
чтобы увековечить себя. Кто облечен властью — не важно, лишь
бы иерархический строй сохранялся неизменным.
Все верования, обычаи, вкусы, чувства, взгляды,
свойственные нашему времени, на самом деле служат тому, чтобы
поддержать таинственный ореол вокруг партии и скрыть подлинную
природу нынешнего общества. Ни физический бунт, ни даже первые
шаги к бунту сейчас невозможны. Пролетариев бояться нечего.
|
