|
Точно так же, как при входе, темные глаза слуги пробежали по их лицам.
В его взгляде не было и намека на дружелюбие. Он запоминал их внешность, но интереса к ним не испытывал — по крайней мере не проявлял. Уинстон подумал, что синтетическое лицо просто не может изменить выражение. Ни слова не говоря и никак с ними не попрощавшись, Мартин вышел и бесшумно затворил за собой дверь. О'Брайен мерил комнату шагами, одну руку засунув в карман черного комбинезона, в другой держа сигарету.
- Вы понимаете,- сказал он,- что будете сражаться во тьме? Все время во тьме. Будете получать приказы и выполнять их, не зная для чего. Позже я пошлю вам книгу, из которой вы уясните истинную природу нашего общества и ту стратегию, при помощи которой мы должны его разрушить. Когда прочтете книгу, станете полноправными членами Братства. Но все, кроме общих целей нашей борьбы и конкретных рабочих заданий, будет от вас скрыто. Я говорю вам, что Братство существует, но не могу сказать, насчитывает оно сто членов или десять миллионов. По вашим личным связям вы не определите даже, наберется ли в нем десяток человек. В контакте с вами будут находиться трое или четверо; если кто-то из них исчезнет, на смену появятся новые. Поскольку здесь — ваша первая связь, она сохранится. Если вы получили приказ, знайте, что он исходит от меня. Если вы нам понадобитесь, найдем вас через Мартина,
Когда вас схватят, вы сознаетесь. Это неизбежно. Но помимо собственных акций сознаваться вам будет почти не в чем. Выдать вы сможете лишь горстку незначительных людей. Вероятно, даже меня не сможете выдать. К тому времени я погибну или стану другим человеком, с другой внешностью.
Он продолжал расхаживать по толстому ковру. Несмотря на громоздкость, О'Брайен двигался с удивительным изяществом. Оно сказывалось даже в том, как он засовывал руку в карман, как держал сигарету. В нем чувствовалась сила, но еще больше — уверенность и проницательный, ироничный ум. Держался он необычайно серьезно, но в нем не было и намека на узость, свойственную фанатикам. Когда он вел речь об убийстве, самоубийстве, венерических болезнях, ампутации конечностей, изменении липа, в голосе проскальзывали насмешливые нотки. Это неизбежно, говорил его тон, мы пойдем на это не дрогнув. Но не этим мы будем заниматься, когда жизнь снова будет стоить того, чтоб люди жили.
Уинстон почувствовал прилив восхищения, сейчас он почти преклонялся перед О'Брайеном. Неопределенная фигура Голдстейна отодвинулись на задний план.
Глядя на могучие плечи О'Брайена, на тяжелое лицо, грубое и вместе с тем интеллигентное, нельзя было поверить, что этот человек потерпит поражение.
Нет такого коварства, которого он бы не разгадал, нет такой опасности, которой он не предвидел бы. Даже на Джулию он произвел впечатление. Она слушала внимательно, и сигарета у нее потухла. О'Брайен продолжал:
- До вас безусловно доходили слухи о Братстве. И у вас сложилось о нем свое представление. Вы, наверное, воображали широкое подполье, заговорщиков, которые собираются в подвалах, оставляют на стенах надписи, узнают друг друга по условным фразам и особым жестам. Ничего подобного. Члены Братства не имеют возможности узнать друг друга, каждый знает лишь нескольких человек.
Сам Голдстейн, попади он в руки полиции мыслей, не смог бы выдать список
Братства или такие сведения, которые вывели бы ее к этому списку. Списка нет.
Братство нельзя истребить потому, что оно не организация в обычном смысле.
Оно не скреплено ничем, кроме идеи, идея же неистребима. Вам не на что 'будет опереться, кроме идеи. Не будет товарищей, не будет ободрения. В конце, когда вас схватят, помощи не ждите. Мы никогда не помогаем нашим. Самое большее, если необходимо обеспечить чье-то молчание, — нам иногда удается переправить в камеру бритву. Вы должны привыкнуть к жизни без результатов и без надежды. Какое-то время вы будете работать, вас схватят, вы сознаетесь, после чего умрете. Других результатов вам не увидеть. О том, что при нашей жизни наступят заметные перемены, думать не приходится. Мы покойники. Подлинная наша жизнь — в будущем. В нее мы войдем горсткой праха, обломками костей. Когда наступит это будущее, не ведомо никому. Быть может — через тысячу лет.
Сейчас же ничто невозможно — только понемногу расширять владения здравого ума. Мы не можем действовать сообща. Можем лишь передавать наше знание —. от человека к человеку, из поколения в поколение. Против нас — полиция мыслей, иного пути у нас нет.
Он умолк и третий раз посмотрел на часы.
- Вам, товарищ, уже пора,- сказал он Джулии,- Подождите. Графин наполовину не выпит.
Он наполнил бокалы и поднял свой.
- Итак, за что теперь? — сказал он с тем же легким оттенком иронии.-
За посрамление полиции мыслей? За смерть Старшего Брата? За человечность?
За будущее?
- За прошлое,- сказал Уинстон.
- Прошлое — важнее,- веско подтвердил О'Брайен.
Они осушили бокалы, и Джулия поднялась. О'Брайен взял со шкафчика маленькую коробку и дал ей белую таблетку, велев сосать. Нельзя, чтобы от вас пахло вином, сказал он, лифтеры весьма наблюдательны. Едва за Джулией закрылась дверь, он словно забыл о ее существовании. Сделав два-три шага, он остановился.
- Надо договориться о деталях,-сказал он.- Полагаю, у вас есть какое-либо убежище?
Уинстон объяснил, что есть комната над лавкой мистера Чаррингтона.
- На первое время годится. Позже мы устроим вас в другое место. Убежища надо часто менять. А пока что постараюсь как можно скорее послать вам книгу (Уинстон отметил, что даже О'Брайен произносит это слово с нажимом), книгу Голдстейна, вы понимаете. Возможно, я достану ее только через несколько дней. Как вы догадываетесь, экземпляров в наличии мало. Полиция мыслей разыскивает их и уничтожает чуть' ли не так же быстро, как мы печатаем. Но это не имеет большого значения. Книга неистребима. Если погибнет последний экземпляр, мы сумеем воспроизвести ее почти дословно. На работу вы ходите с портфелем?
- Как правило, да.
- Какой у вас портфель?
- Черный, очень обтрепанный. С двумя застежками.
- Черный, с двумя застежками, очень обтрепанный… Хорошо. В ближайшее время — день пока не могу назвать — в одном из ваших утренних заданий попадется слово с опечаткой, и вы затребуете повтор. На следующий день вы отправитесь на работу без портфеля. В этот день на улице вас тронет за руку человек и скажет: "По-моему, вы обронили портфель". Он даст вам портфель с книгой Голдстейна. Вы вернете ее ровно через две недели.
Наступило молчание.
- До ухода у вас минуты три,- сказал О'Брайен.- Мы встретимся снова… если встретимся…
Уинстон посмотрел ему в глаза.
- Там, где нет темноты? — неуверенно закончил он. О'Брайен кивнул, нисколько не удивившись.
- Там, где нет темноты,- повторил он так, словно это был понятный ему намек.- А пока — не хотели бы вы что-нибудь сказать перед уходом?
Пожелание? Вопрос?
Уинстон задумался. Спрашивать ему было больше не о чем; еще меньше хотелось изрекать на прощание высокопарные банальности. В голове у него возникло нечто, не связанное прямо ни с Братством, ни с О'Брайеном: видение, в котором совместились темная спальня, где провела последние дни мать, и комнатка- у мистера Чаррингтона со стеклянным пресс-папье и гравюрой в рамке розового дерева. Почти непроизвольно он спросил:
- Вам не приходилось слышать один старый стишок с таким началом: "Апельсинчики как мед,- в колокол Сент-Клемент бьет"? О'Брайен и на этот раз кивнул. Любезно и с некоторой важностью он закончил строфу:
Апельсинчики как мед, —
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
И Олд-Вейли ох сердит:
Возвращай должок! — гудит.
Все верну с получки! — хнычет
Колокольный звон Шордитча.
- Вы знаете последний стих! — сказал Уинстон.
- Да, я знаю последний стих. Но боюсь, вам пора уходить. Постойте. Разрешите и вам дать таблетку.
Уинстон встал, О'Брайен подал руку. Ладонь Уинстона была смята его пожатием. В дверях Уинстон оглянулся, но О'Брайен уже думал о другом. Он ждал, положив руку на выключатель телекрана. За спиной у него Уинстон видел стол с лампой под зеленым абажуром, речепис и проволочные корзинки, полные документов. Эпизод закончился. Через полминуты, подумал Уинстон, хозяин вернется к ответственной партийной работе.
IX
От усталости Уинстон превратился в студень. Студень — подходящее слово.
Оно пришло ему в голову неожиданно. Он чувствовал себя не только дряблым, как студень, но и таким же полупрозрачным. Казалось, если поднять ладонь, она будет просвечивать. Трудовая оргия выпила из него кровь и лимфу, оставила только хрупкое .сооружение из нервов, костей и кожи. Все ощущения обострились чрезвычайно. Комбинезон тер плечи, тротуар щекотал ступни, даже кулак сжать стоило такого труда, что хрустели суставы,
За пять дней он отработал больше девяноста часов. И так — все в министерстве. Но теперь аврал кончился, делать было нечего — совсем никакой партийной работы до завтрашнего утра. Шесть часов он мог провести в убежище и еще девять — в своей постели. Под мягким вечерним солнцем, не торопясь, он шел по грязной улочке к лавке мистера Чаррингтона и, хоть поглядывал настороженно, нет ли патруля, в глубине души был уверен, что сегодня вечером можно не бояться, никто не остановит. Тяжелый портфель стукал по колену при каждом шаге, и удары легким покалыванием отдавались по всей ноге.
В портфеле лежала книга, лежала уже шестой день, но до сих пор он не то что раскрыть ее — даже взглянуть на нее не успел.
На шестой день Недели ненависти, после шествий, речей, криков, пения, лозунгов, транспарантов, фильмов, восковых чучел, барабанной дроби, визга труб, маршевого топота, лязга танковых гусениц, рева эскадрилий и орудийной пальбы, при заключительных судорогах всеобщего оргазма, когда ненависть дошла до такого кипения, что попадись толпе те две тысячи евразийских военных преступников, которых предстояло публично повесить в последний день мероприятий, их непременно растерзали бы, — в этот самый день было объявлено, что Океания с Евразией не воюет. Война идет с Остазией. Евразия — союзник.
Ни о какой перемене, естественно, и речи не было. Просто стало известно — вдруг и всюду разом, — что враг Остазия, а не Евразия, Когда это произошло,
Уинстон как раз участвовал в демонстрации на одной из центральных площадей
Лондона. Был уже вечер, мертвенный свет прожекторов падал на белые лица и алые знамена. На площади стояло несколько тысяч человек, среди них — примерно тысяча школьников, одной группой, в форме разведчиков. С Затянутой кумачом трибуны выступал оратор из внутренней партии — тощий человечек с необычайно длинными руками и большой лысой головой, на которой развевались отдельные мягкие прядки волос. Корчась от ненависти, карлик одной рукой душил за шейку микрофон, а другая, громадная на костлявом запястье, угрожающе загребала воздух над головой. Металлический голос из репродукторов гремел о бесконечных зверствах, бойнях, выселениях целых народов, грабежах, насилиях, пытках военнопленных, бомбардировках мирного населения, пропагандистских вымыслах, наглых агрессиях, нарушенных договорах. Слушая его, через минуту не поверить, а через две не взбеситься было почти невозможно.
То и дело ярость в толпе перекипала через край, и голос оратора тонул в зверском реве, вырывавшемся из тысячи глоток. Свирепее всех кричали школьники.
Речь продолжалась уже минут двадцать, как вдруг на трибуну взбежал курьер и подсунул оратору бумажку. Тот развернул ее и прочел, не переставая говорить. Ничто не изменилось ни в голосе его, ни в повадке, ни в содержании речи, но имена вдруг стали иными. Без всяких слов по толпе прокатилась волна понимания. Воюем с Остазией! В следующий миг возникла гигантская суматоха.
Все плакаты и транспаранты на площади были неправильные! На половине из них совсем не те лица! Вредительство! Работа голдстейновских агентов!
Была бурная интерлюдия: со стен сдирали плакаты, рвали в клочья и топтали транспаранты. Разведчики показывали чудеса ловкости, карабкаясь по крышам и срезая лозунги, трепетавшие между дымоходами. Через две-три минуты все было кончено. Оратор, еще державший за горло микрофон, продолжал речь без заминки, сутулясь и загребая воздух. Еще минута — и толпа вновь разразилась первобытными криками злобы. Ненависть продолжалась как ни в чем не бывало — только предмет стал другим.
Задним числом Уинстон .поразился тому, как оратор сменил линию буквально на полуфразе, не только не запнувшись, но даже не нарушив синтаксиса.
Но сейчас ему было не до этого. Как раз во время суматохи, когда срывали плакаты, кто-то тронул его за плечо и произнес: "Прошу прощения, по-моему, вы обронили портфель". Он рассеянно принял портфель и ничего не ответил.
Он знал, что в ближайшие дни ему не удастся заглянуть в портфель. Едва кончилась демонстрация, он пошел в министерство правды, хотя время было — без чего-то двадцать три. Все сотрудники министерства поступили так же. Распоряжения явиться на службу, которые уже неслись из телекранов, были излишни.
Океания воюет с Остазией: Океания всегда воевала с Остазией. Большая часть всей политической литературы последних пяти лет устарела. Всякого рода сообщения и документы, книги, газеты, брошюры, фильмы, фонограммы, фотографии — все это следовало молниеносно уточнить. Хотя указания на этот счет небыло, стало известно, что руководители решили уничтожить в течение недели всякое упоминание о войне с Евразией и союзе с Остазией. Работы было невпроворот, тем более что процедуры, с ней связанные, нельзя было называть своими именами, В отделе документации трудились по восемнадцать часов в сутки с двумя трехчасовыми перерывами для сна. Из подвалов принесли матрасы и разложили в коридорах; из столовой на тележках возили еду — бутерброды и кофе "Победа". К каждому перерыву Уинстон старался очистить стол от работы, и каждый раз, когда он приползал обратно со слипающимися глазами и ломотой во Всем теле, его ждал новый сугроб бумажных трубочек, почти заваливший речепис и даже ссыпавшийся на пол: первым делом, чтобы освободить место, он собирал их в более или менее аккуратную горку. Хуже всего, что работа была отнюдь не механическая. Иногда достаточно было заменить одно имя другим; но всякое подробное сообщение требовало внимательности и фантазии. Чтобы только перенести войну из одной части света в другую, и то нужны были немалые географические познания.
На третий день глаза у него болели невыносимо, и каждые несколько минут приходилось протирать очки. Это напоминало какую-то непосильную физическую работу: ты как будто и можешь от нее отказаться, но нервический азарт подхлестывает тебя и подхлестывает. Задумываться ему было 'некогда, но, кажется, его нисколько не тревожило то, что каждое слово, сказанное им в речепис, каждый росчерк чернильного карандаша — преднамеренная ложь. Как и все в отделе, он беспокоился только об одном — чтобы подделка была безупречна.
Утром шестого дня поток заданий стал иссякать. За полчаса на стол не выпало ни одной трубочки; потом одна, и опять ничего. Примерно в то же время работа пошла на спад повсюду. По отделу пронесся глубокий и, так сказать, затаенный вздох. Великий негласный подвиг совершен. Ни один человек на свете документально не докажет, что война с Евразией была. В двенадцать ноль-ноль неожиданно объявили, что до завтрашнего утра сотрудники министерства свободны.
С книгой в портфеле (во время работы он держал его между ног, а когда спал-под собой) Уиистон пришел домой, побрился и едва не уснул в ванне, хотя вода была чуть теплая.
Сладостно хрустя суставами, он поднялся по лестнице в комнатку у мистера
Чаррингтона. Усталость не прошла, но спать уже не хотелось. Он распахнул окно, зажег грязную керосинку и поставил воду для кофе. Джулия скоро придет, а пока —книга. Он сел в засаленное кресло и расстегнул портфель.
На самодельном черном переплете толстой книги заглавия не было. Печать тоже оказалась слегка неровной. Страницы, обтрепанные по краям, раскрывались легко — книга побывала во многих руках. На титульном листе значилось:
Эммануэль Голдстейн
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ОЛИГАРХИЧЕСКОГО КОЛЛЕКТИВИЗМА
Уинстон начал читать:
Глава 1
НЕЗНАНИЕ — СИЛА
На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому,
с конца неолита в мире были люди трех сортов: высшие, средние
и низшие. Группы подразделялись самыми разными способами,
носили всевозможные наименования, их численные пропорции, а
также взаимные отношения от века к веку менялись; но
неизменной оставалась фундаментальная структура общества. Даже
после колоссальных потрясений и необратимых, казалось бы,
перемен структура эта восстанавливалась, подобно тому как
восстанавливает свое положение гироскоп, куда бы его ни
толкнули.
Цели этих трех групп совершенно несовместимы…
Уинстон прервал чтение — главным образом для того, чтобы еще раз почувствовать: он читает спокойно и с удобствами. Он был один: ни телекрана, ни уха у замочной скважины, ни нервного позыва оглянуться и прикрыть страницу рукой. Издалека тихо доносились крики детей; в самой же комнате — ни звука, только часы стрекотали, как сверчок. Он уселся поглубже и положил ноги на каминную решетку. Вдруг, как бывает при чтении, когда знаешь, что все равно книгу прочтешь и перечтешь от доски до доски, он раскрыл ее наугад и попал на начало третьей главы. Он стал читать:
Глава З
ВОИНА ЭТО МИР
Раскол мира на три сверхдержавы явился событием, которое
могло быть предсказано и было предсказано еще до середины
двадцатого века. После того как Россия поглотила Европу, а
Соединенные Штаты — Британскую империю, фактически сложились
две из них. Третья, Остазия, оформилась как единое целое лишь
спустя десятилетие, наполненное беспорядочными войнами.
Границы между сверхдержавами кое-где не установлены, кое-где
сдвигаются в зависимости от военной фортуны, но в целом
совпадают с естественными географическими рубежами. Евразия
занимает всю северную часть европейского и азиатского
континентов, от Португалии до Берингова пролива. В Океанию
входят обе Америки, атлантические острова, включая Британские,
Австралазия и юг Африки. Остазия, наименьшая из трех и с не
вполне установившейся западной границей, включает в себя
Китай, страны к югу от него. Японские острова и большие, но не
постоянные части Маньчжурии, Монголии и Тибета.
В том или ином сочетании три сверхдержавы постоянно ведут
войну, которая длится уже двадцать пять лет. Война, однако, —
уже не то отчаянное, смертельное противоборство, каким она
была в первой половине двадцатого века.
Это военные действия с ограниченными целями, причем
противники не в состоянии уничтожить друг друга, материально в
войне не заинтересованы и не противостоят друг другу
идеологически. Но неверно думать, что методы ведения войны и
преобладающее отношение к ней стали менее жестокими и
кровавыми.
Напротив, во всех странах военная истерия имеет всеобщий и
постоянный характер, а такие акты, как насилие, мародерство,
убийство детей, обращение всех жителей в рабство, репрессии
против пленных, доходящие до варки или погребения живьем,
считаются нормой и даже доблестью — если совершены своей
стороной, а не противником. Но физически войной занята малая
часть населения — в основном хорошо обученные профессионалы, —
и людские потери сравнительно невелики. Бои — когда бои идут —
развертываются на отдаленных границах, о местоположении
которых рядовой гражданин может только гадать, или вокруг
плавающих крепостей, которые контролируют морские
коммуникации. В центрах цивилизации война дает о себе знать
лишь постоянной нехваткой потребительских товаров да от случая
к случаю — взрывом ракеты, уносящим порой несколько десятков
жизней. Война, в сущности, изменила свой характер. Точнее,
вышли на первый план прежде второстепенные причины войны.
Мотивы, присутствовавшие до некоторой степени в больших войнах
начала двадцатого века, стали доминировать, их осознали и ими
руководствуются.
Дабы понять природу нынешней войны — а несмотря на
перегруппировки, происходящие раз в несколько лет, это все
время одна и та же война, — надо прежде всего усвоить, что она
никогда не станет решающей. Ни одна из трех сверхдержав не
может быть завоевана даже объединенными армиями двух других.
Силы их слишком равны и естественный оборонный потенциал
неисчерпаем. Евразия защищена своими необозримыми
пространствами, Океания — шириной Атлантического и Тихого
океанов, Остазия — плодовитостью и трудолюбием ее населения.
Кроме того, в материальном смысле сражаться больше не за что.
С образованием самодостаточных экономических систем борьба
за рынки — главная причина прошлых войн — прекратилась,
соперничество из-за сырьевых баз перестало быть жизненно
важным. Каждая из трех держав настолько огромна, что может
добыть почти все нужное сырье на своей территории. А если уж
говорить о чисто экономических целях войны, то это война за
рабочую силу. Между границами сверхдержав, не принадлежа ни
одной из них постоянно, располагается неправильный
четырехугольник с вершинами в Танжере, Браззавиле, Дарвине и
Гонконге, в нем приживает примерно одна пятая населения Земли.
За обладание этими густонаселенными областями, а также
арктической ледяной шапкой и борются постоянно три державы.
Фактически ни одна из них никогда полностью не контролировала
спорную территорию. Части ее постоянно переходят из рук в
руки; возможность захватить ту или иную часть внезапным
предательским маневром как раз и. диктует бесконечную смену
партнеров.
Все спорные земли располагают важными минеральными
ресурсами, а некоторые производят ценные растительные
продукты, как, например, каучук, который в холодных странах
приходится синтезировать, причем сравнительно дорогими
способами. Но самое главное — они располагают неограниченным
резервом дешевой рабочей силы. Тот, кто захватывает
экваториальную Африку, или страны Ближнего Востока, или
индонезийский архипелаг, приобретает сотни миллионов
практически даровых рабочих рук. Население этих районов, более
или менее открыто низведенное до состояния рабства,
беспрерывно переходит из-под власти одного оккупанта под
власть другого и лихорадочно расходуется ими, подобно углю и
нефти, чтобы произвести больше оружия, чтобы захватить больше
территории, чтобы получить больше рабочей силы, чтобы
произвести больше оружия — и так до бесконечности. Надо
отметить, что боевые действия всегда ведутся в основном на
окраинах спорных территорий. Рубежи Евразии перемещаются взад
и вперед между Конго и северным побережьем Средиземного моря;
острова в Индийском и Тихом океанах захватывает то Океания, то
Остазия; в Монголии линия раздела между Евразией и Остазией
непостоянна; в Арктике все три державы претендуют на громадные
территории — по большей части не заселенные и не
исследованные; однако приблизительное равновесие сил всегда
сохраняется, и метрополии всегда неприступны. Больше того,
мировой экономике, по существу, не нужна рабочая сила
эксплуатируемых тропических стран.
Они ничем не обогащают мир, ибо все, что там производится,
идет на войну, а задача войны — подготовить лучшую позицию для
новой войны. Своим рабским трудом эти страны просто позволяют
наращивать темп непрерывной войны. Но если бы их не было,
структура мирового сообщества и процессы, ее поддерживающие,
существенно не изменились бы.
Главная цель современной войны (в соответствии с принципом
двоемыслия эта цель одновременно признается и не признается
руководящей головкой внутренней партии) — израсходовать
продукцию машины, не повышая общий уровень жизни. Вопрос, как
быть с излишками потребительских товаров в индустриальном
обществе, подспудно назрел еще в конце девятнадцатого века.
Ныне, когда мало кто даже ест досыта, вопрос этот, очевидно,
не стоит; возможно, он не встал бы даже в том случае, если бы
не действовали искусственные процессы разрушения. Сегодняшний
мир — скудное, голодное, запущенное место по сравнению с
миром, существовавшим до 1914 года, а тем более если
сравнивать его с безоблачным будущим, которое воображали люди
той поры. В начале двадцатого века мечта о будущем обществе,
невероятно богатом, с обилием досуга, упорядоченном,
эффективном — о сияющем антисептическом мире из стекла, стали
и снежно-белого бетона, — жила в сознании чуть ли не каждого
грамотного человека. Наука и техника развивались с
удивительной быстротой, и естественно было предположить, что
так они и будут развиваться. Этого не произошло — отчасти
из-за обнищания, вызванного длинной чередой войн и революций,
отчасти из-за того, что научно-технический прогресс
основывался на эмпирическом мышлении, которое не могло уцелеть
в жестко регламентированном обществе. В целом мир сегодня
примитивнее, чем пятьдесят лет назад. Развились некоторые
отсталые области, созданы разнообразные новые устройства —
правда, так или иначе связанные с войной и полицейской
слежкой, — но эксперимент и изобретательство в основном
отмерли и разруха, вызванная атомной войной пятидесятых годов,
полностью не ликвидирована. Тем не менее опасности, которые
несет с собой машина, никуда не делись. С того момента, когда
машина заявила о себе, всем мыслящим людям стало ясно, что
исчезла необходимость в черной работе, а значит, и главная
предпосылка человеческого неравенства.
Если бы машину направленно использовали для этой цели, то
через несколько поколений было бы покончено и с голодом, и с
изнурительным трудом, и с грязью, и с неграмотностью, и с
болезнями. Да и, не будучи употреблена для этой цели, а, так
сказать, стихийным порядком — производя блага, которые иногда
невозможно было распределить, — машина за пять десятков лет в
конце девятнадцатого века и начале двадцатого разительно
подняла жизненный уровень обыкновенного человека.
Но так же ясно было и то, что общий рост благосостояния
угрожает иерархическому обществу гибелью, а в каком-то смысле
и есть уже его гибель. В мире, где рабочий день короток, где
каждый сыт и живет в доме с ванной и холодильником, владеет
автомобилем или даже самолетом, самая очевидная, а быть может,
и самая важная форма неравенства уже исчезла. Став всеобщим,
богатство перестает порождать различия. Можно, конечно,
вообразить общество, где блага, в смысле личной собственности
и удовольствий, будут распределены поровну, а власть останется
у маленькой привилегированной касты. Но на деле такое общество
не может долго быть устойчивым. Ибо если обеспеченностью и
досугом смогут наслаждаться все, то громадная масса людей,
отупевших от нищеты, станет грамотной и научится думать
самостоятельно; после чего эти люди рано или поздно поймут,
что привилегированное меньшинство не выполняет никакой
функции, — и выбросят его. В конечном счете иерархическое
общество зиждется только на нищете и невежестве. Вернуться к
сельскому образу жизни, как мечтали некоторые мыслители в
начале двадцатого века, — выход нереальный. Он противоречит
стремлению к индустриализации, которое почти повсеместно стало
квазиинстинктом: кроме того, индустриально отсталая страна
беспомощна в военном отношении и прямо или косвенно попадет в
подчинение к более развитым соперникам.
Не оправдал себя и другой способ: держать массы в нищете,
ограничив производство товаров. Это уже отчасти наблюдалось на
конечной стадии капитализма — приблизительно между 1920 и 1940
годами. В экономике многих стран был допущен застой, земли не
возделывались, оборудование не обновлялось, большие группы
населения были лишены работы и кое-как поддерживали жизнь за
счет государственной благотворительности. Но это также
ослабляло военную мощь, и, поскольку лишения явно не были
вызваны необходимостью, неизбежно возникала оппозиция. Задача
состояла в том, чтобы промышленность работала на полных
оборотах, не увеличивая количество материальных ценностей в
мире. Товары надо производить, но не надо распределять. На
практике единственный путь к этому — непрерывная война.
Сущность войны — уничтожение не только человеческих
жизней, но и плодов человеческого труда. Война — это способ
разбивать вдребезги, распылять в стратосфере, топить в морской
пучине материалы, которые могли бы улучшить народу жизнь и тем
самым в конечном счете сделать его разумнее. Даже когда оружие
не уничтожается на поле боя, производство его — удобный способ
истратить человеческий труд и не произвести ничего для
потребления. Плавающая крепость, например, поглотила столько
труда, сколько пошло бы на строительство нескольких сот
грузовых судов. В конце концов она устаревает, идет на лом, не
принеся никому материальной пользы, и вновь с громадными
трудами строится Другая плавающая крепость. Теоретически
военные усилия всегда планируются так, чтобы поглотить все
излишки, которые могли бы остаться после того, как будут
удовлетворены минимальные нужды населения. Практически нужды
населения всегда недооцениваются, и в результате — хроническая
нехватка предметов первой необходимости: но она считается
полезной. Это — обдуманная политика: держать даже
привилегированные слои на грани лишений, ибо общая скудость
повышает значение мелких привилегий и тем увеличивает различия
между одной группой и другой. По меркам начала двадцатого века
даже член внутренней партии ведет аскетическую и многотрудную
жизнь. Однако немногие преимущества, которые ему даны —
большая, хорошо оборудованная квартира, одежда из лучшей
ткани, лучшего качества пища, табак и напитки, два или три
слуги, персональный автомобиль или вертолет, — пропастью
отделяют его от члена внешней партии, а тот в свою очередь
имеет такие же преимущества перед беднейшей массой, которую мы
именуем пролами. Это — социальная атмосфера осажденного
города, где разница между богатством и нищетой заключается в
обладании куском конины. Одновременно благодаря ощущению
войны, а следовательно, опасности, передача всей власти
маленькой верхушке представляется естественным, необходимым
условием выживания.
Война, как нетрудно видеть, не только осуществляет нужные
разрушения, но и осуществляет их психологически приемлемым
способом. В принципе было бы очень просто израсходовать
избыточный труд на возведение храмов и пирамид, рытье ям, а
затем их засыпку или даже на производство огромного количества
товаров, с тем Чтобы после предавать их огню. Однако так мы
создадим только экономическую, а не эмоциональную базу
иерархического общества. Дело тут не в моральном состоянии
масс — их настроения роли не играют, покуда массы приставлены
к работе, — а в моральном состоянии самой партии. От любого,
пусть самого незаметного, члена партии требуется знание дела.
трудолюбие и даже ум в узких пределах, но так же необходимо,
чтобы он был невопрошающим невежественным фанатиком и в душе
его господствовали страх, ненависть, слепое поклонение и
оргиастический восторг. Другими словами, его ментальность
должна соответствовать состоянию войны. Не важно, идет ли
война на самом деле, и, поскольку решительной победы быть не
может, не важно, хорошо идут дела на фронте или худо. Нужно
одно: находиться в состоянии войны. Осведомительство, которого
партия требует от своих членов и которого легче добиться в
атмосфере войны, приняло всеобщий характер, но чем выше люди
по положению, тем активнее оно проявляется. Именно во
внутренней партии сильнее всего военная истерия и ненависть к
врагу. Как администратор член внутренней партии нередко должен
знать, что та или иная военная сводка не соответствует истине,
нередко ему известно, что вся война — фальшивка и либо вообще
не ведется, либо ведется совсем не с той целью, которую
декларируют; но такое знание легко нейтрализуется методом
двоемыслия. При всем этом ни в одном члене внутренней партии
не пошатнется мистическая вера в то, что война — настоящая,
кончится победоносно и Океания станет безраздельной хозяйкой
земного шара.
Для всех членов внутренней партии эта грядущая победа —
догмат веры.
Достигнута она будет либо постепенным расширением
территории, что обеспечит подавляющее превосходство в силе,
либо благодаря какому-то новому, неотразимому оружию. Поиски
нового оружия продолжаются постоянно, и .это одна из немногих
областей, где еще может найти себе применение изобретательный
или теоретический ум. Ныне в Океании наука в прежнем смысле
почти перестала существовать. На новоязе нет слова "наука".
Эмпирический метод мышления, на котором основаны все научные
достижения прошлого, противоречит коренным принципам ангсоца.
И даже технический прогресс происходит только там, где
результаты его можно как-то использовать для сокращения
человеческой свободы. В полезных ремеслах мир либо стоит на
|
