*
К парадоксальной мысли о том, что страх может прикрывать собой желание, пришел позднее и Фрейд. Пришел, правда, вне рамок своей теории страха и даже не включил эти наблюдение ни в первую, ни во вторую теорию страха. Если бы это произошло, если бы Фрейд понял, что в основе любого страха всегда лежит желание, которое, собственно, и прикрывает собой страх, у него никогда не было бы повода переживать о том, что клиническая практика предоставляет мало примеров внешних проявлений влечения к смерти. Страх смерти — лучший пример и лучшее доказательство существования влечения к смерти. И здесь не нужна клиническая практика — для наблюдения этого страха и влечения, скрытого за ним, достаточно выйти на улицу. Когда я читаю в трудах не только гуманистических психологов, но и в работах современных «психоаналитиков» о том, что клиническая реальность предоставляет мало доказательств существования влечения к смерти, мне всегда смешно. С тем же успехом человек, который едет на поезде, может заявлять, что у него есть мало оснований полагать, что он куда-либо едет, скорее наоборот — это все вокруг мчится навстречу ему. Со своей точки зрения он, может быть, и прав, и нет большой необходимости уверять его в обратном, пока он при остановке поезда не станет выходить наружу и толкать назад «остановившуюся» действительность.
Впервые к мысли о том, что страх каким-либо образом может быть связан с желанием, Фрейд пришел в работе «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909). В этой работе Фрейд проводит заочный анализ болезни пятилетнего сына одного из своих приверженцев, который предоставил Фрейду подробную информацию о динамике состояния мальчика. У Маленького Ганса (это имя Фрейд дал герою своего аналитического эссе) в возрасте пяти лет появился страх, что его укусит на улице лошадь. Отец мальчика считает, что этот страх может быть связан с тем, что мальчик видел однажды половой член лошади и испугался его. Заметим, что это предположение совершенно ни на чем не основано. В предыдущих описаниях отца мы видим Маленького Ганса, разглядывающего половые органы лошади, льва и других животных. Он с удовольствием пририсовывает половой член жирафу и свободно размышляет о размерах половых органов у матери и сестры.
Другое предположение отца связано с тем, что мальчик мог где-нибудь видеть эксгибициониста и испугаться, но и это предположение ни на чем не основано. В анамнезе мальчика информации о такой встрече нет.
Страх укуса лошади перерастает далее у Маленького Ганса в страх выходить на улицу, страх, что лошадь может упасть и уронить свой фургон, и страх, что лошадь может прийти к нему в комнату. В это же время ему начинают сниться страшные сновидения, в которых ему кажется, что мать ушла от него и никогда больше не вернется. Отец отмечает повышенную нежность мальчика к матери и навязчивое желание проводить как можно больше времени с ней в постели.
Фрейд совершенно справедливо рассматривает все эти мелкие детали в общей совокупности, увязывая между собой повышенную нежность и тягу к матери и страх потерять ее. Единственный вопрос, который он не задает себе здесь (но этот вопрос будет задан позднее), ― с какой целью психика мальчика во время сна (функция которого — компенсировать неудовлетворяющую дневную реальность) так настойчиво разрывает связь с матерью, почему мать во снах так настойчиво бросает его? Удовлетворением какого желания в данном случае выступает сновидение мальчика и почему? Фрейд не задает себе здесь и другой вопрос: почему ненормально повышена нежность мальчика к матери? Он лишь констатирует это как факт, как «основной феномен болезненного состояния», и с него начинает анализ случая.
Фрейд считает, что повышенная нежность к матери Маленького Ганса подвергается вытеснению и превращается в страх. Не трудно заметить в тексте сомнения, одолевающие Фрейда. Он не сомневается в том, что в основе страха лежит механизм вытеснения, но не совсем понимает его суть:
… мы не знаем еще, откуда идет толчок к вытеснению; может быть, здесь играет роль интенсивность возбуждения, которая не по силам ребенку, может быть, здесь принимают участие другие силы, которых мы еще не знаем.
Единственное, в чем Фрейд уверен: данный случай является хорошим подтверждением его теории ранней детской сексуальности, и страх Ганса соответствует вытесненному эротическому влечению к матери. Именно в этом месте Фрейд делает свой первый вывод о том, что страх связан с желанием:
Итак, страх соответствует вытесненному желанию (Sehnsucht)».
Это, кстати, понимает и сам отец мальчика. Он правильно догадался, что страх сына потерять его («Когда тебя нет, я боюсь, что ты не придешь домой») связан с неосознаваемым желанием Ганса потерять его: «Так как Ганс любит мать, он, очевидно, хочет, чтобы меня не было, и он бы тогда был на месте отца. Это подавленное враждебное желание становится страхом за отца, и он приходит рано утром ко мне, чтобы видеть, не ушел ли я».
К истории Маленького Ганса Фрейд еще вернется через 17 лет, когда будет разбирать проблему страха в работе «Торможение, симптом и страх».
*
На связь между страхом и удовольствием Фрейд обращает внимание в четырнадцатой лекции «Введения в психоанализ». В связи с темой исполнения желания Фрейд пишет следующее: если мы предполагаем, что психическая деятельность подчиняется принципу удовольствия, а сновидение всегда есть исполнение желания, то как быть с теми многочисленными сновидениями, которые вызывают неприятные чувства, и в том числе «гнетущий страх»? На самом деле, если мы не всегда можем управлять окружающей реальностью, которая не спешит заботиться об удовлетворении наших желаний, то что может помешать нашей психике, если она подчиняется принципу удовольствия, во время сна, когда мы практически не зависим от этой внешней реальности, воспроизводить в своих сновидениях только самые приятные и доставляющие только наслаждение картины? Почему не работает та компенсаторная функция сновидений, которая так наглядно проявляется в детских сновидениях?
Я помню одно из своих первых детских сновидений, великолепно иллюстрирующее его компенсаторную функцию. В яслях нам часто давали глазунью — каждому ребенку по одному яйцу. Нам всегда ее не хватало и хотелось еще. Однажды ночью мне приснился сон, что я нахожусь в своей детской комнате, и она на две трети заполнена глазуньями, а я сижу посреди комнаты по пояс в них. Это понятное сновидение: то, что не может предоставить реальность, сновидение компенсирует тысячекратно. Но посмотрим дальше. Как можно понять сновидение, в котором я нахожусь на крыше общежития, поскальзываюсь и стремительно качусь к краю, четко ощущая спиной сначала крышу, затем край, затем пустоту — и проваливаюсь в нее, понимая, что это конец? Это тоже понятное сновидение. И оно не менее понятно, чем сновидение о глазуньях. Какое желание может удовлетворять это сновидение, кроме желания смерти? Для меня это несомненно. Фрейда эти сомнения мучили не один год.
Читая ту же четырнадцатую лекцию, можно убедиться, что еще задолго до написания «По ту сторону принципа удовольствия» у Фрейда возникла потребность «найти объяснение тому, что есть много мучительных и, в частности, страшных сновидений». Для объяснения этого он выдвигает несколько предположений. Первое является несомненной данью его убежденности в охранительной функции сновидений — в том, что они являются устранением нарушающих сон психических раздражителей путем галлюцинаторного удовлетворения. В соответствии с этим страшные сновидения есть следствие недостаточной успешности этой функции. Охранительная функция сновидения не справилась с поставленной задачей, и часть «мучительного аффекта мыслей» осталась в сновидении. Но при этом, полагает Фрейд, первичная реальность была, очевидно, еще кошмарнее, чем сновидение, которое, как могло, пыталось ее улучшить, но не добилось полностью своей цели.
Здесь можно, конечно, возразить: клинический опыт учит нас, что нет такой ужасной и беспросветной реальности, которую человеческий мозг не мог бы полностью отрицать и вытеснять, причем не только во сне, но и наяву. Однако Фрейд и сам не слишком серьезно относится к своему первому предположению, поскольку считает другое «более важным и глубоким». Оно заключается в том, что исполнение желания во сне должно было бы, конечно, доставлять удовольствие, но, спрашивается: кому? Тому, кто имеет желание? Но как относится иногда к своим желаниям тот, кто видит сон? Не он ли подвергает их цензуре, всячески вытесняет и подавляет? Нужно ли удивляться тогда, что исполнение подобного вытесненного и подавленного желания в сновидении будет сопровождаться неприятными аффектами, и в том числе страхом. Фрейд пишет здесь: «Страшные сновидения часто имеют содержание, совершенно свободное от искажения, так сказать избежавшие цензуры. Страшное сновидение часто является неприкрытым исполнением желания, естественно не приятного, а отвергаемого желания. Вместо цензуры появляется страх. Если о детском сновидении можно сказать, что оно является исполнением дозволенного желания, об обыкновенном искаженном сновидении — что оно замаскированное исполнение вытесненного желания, то для страшного сновидения подходит только формула, что оно представляет собой неприкрытое исполнение вытесненного желания. Страх является признаком того, что вытесненное желание оказалось сильнее цензуры, что, несмотря на нее, оно все-таки пробилось к исполнению или было готово пробиться».
Фрейд считает, что мы мучительно воспринимаем бессознательное желание, реализованное во сне, только потому, что наше Я находится на стороне цензуры, и мы даем ему отпор вплоть до пробуждения. «Появляющийся при этом в сновидении страх,— пишет далее Фрейд, — есть страх перед силой этих обычно сдерживаемых желаний». То, что страшные и неприятные сновидения не подчиняются, казалось бы, принципу удовольствия, Фрейд объясняет еще и тем, что в структуру сновидения вместе со страхом вмешивается наказующая инстанция нашей психики, которой приятно доставлять нам страдания за недозволительные с ее (инстанции) точки зрения желания.
Итак, страшное сновидение — неприкрытое исполнение ранее вытесненного желания. Вернее было бы сказать, что страх и есть то самое прикрытие, которое защищает нас от собственных желаний во сне. Уберем страх — и мы увидим наше самое глубокое, самое сокровенное желание в чистом виде. Для того чтобы понять «обыкновенное искаженное сновидение», о котором пишет Фрейд, нужны ассоциации, нужно овладеть искусством толкования, нужно время, но даже в этом случае врач никогда не может быть полностью уверен в том, что он правильно интерпретировал материал сновидения. Для того же, чтобы понять страшное сновидение, искусства толкования не нужно: оно, как пишет сам Фрейд, «представляет собой неприкрытое исполнение вытесненного желания». Более того — знание того, что прикрывает собой страх, позволяет нам черпать информацию не только из ночных страшных сновидений, но и из многочисленных дневных страхов, каждый из которых также прикрывает собой вытесненное и неосознаваемое желание.
В шестнадцатой лекции, обсуждая отношения между психоанализом и психиатрией, Фрейд для примера приводит клинический случай 53-летней женщины, у которой развился бред ревности, после того как она в разговоре с горничной призналась, что для нее было бы самым ужасным, если бы она узнала, что ее муж имеет связь на стороне. Сразу же после этого разговора женщина получила анонимное письмо, в котором ее муж обвинялся в измене. Все говорило о том, что безосновательное письмо отправила завистливая горничная. Сама женщина это хорошо понимала, но это не помешало развитию стойких бредовых идей ревности, по поводу которых по настоянию зятя она обратилась за медицинской помощью. Разбор клинического случая привел Фрейда к заключению, что за страхом измены со стороны мужа, как это ни парадоксально, скрывалось несомненное желание этой самой измены. Эта немолодая женщина была влюблена в своего зятя, и измена со стороны мужа, как это совершенно правильно понимает Фрейд, облегчила бы ее тяжелое моральное состояние. На фоне реальной измены мужа ее желания и фантазии смотрелись бы уже не так ужасно, и, возможно, она получила бы даже моральное право и преимущество реализовать их в действии — из принципа «если это позволено моему мужу, то почему это не позволено мне». Таким образом, не только за страшными сновидениями, но и за патологическими страхами Фрейд усматривает существование противоположно направленных желаний.
Заметить эту наблюдательность Фрейда можно лишь постфактум, лишь после того как нам уже стала хорошо понятна сущность самого страха. Ни одно из этих наблюдений не вошло ни в психоаналитическую теорию страха, ни в теорию влечения к смерти, и взаимосвязь влечения к смерти со страхом смерти Фрейдом никогда не рассматривалась. Причиной тому являлась его непоколебимая привязанность к своей ошибочной теории либидо. Именно либидо как сексуальное влечение и сексуальность в более широком смысле легли в дальнейшем в основу психоаналитической теории страха. Аналогичным образом, со страхов и их тесной связи с сексуальностью, начинает свою работу «Деструктивность как причина становления» и Сабина Шпильрейн, лишь вторично увязывая затем сексуальность с деструктивностью.
*
Оригинальная теория страха (первый вариант) изложена Фрейдом в двадцать пятой лекции «Введения в психоанализ» и переработана далее (второй вариант) в тридцать второй лекции «Продолжения лекций по введению в психоанализ».
Остановимся на этих теориях подробнее и в силу их значимости, и в силу того, что в современном психоанализе страхам уделяется намного меньше внимания, чем они того заслуживают. Это суждение может казаться субъективным, пока мы не откроем два наиболее известных в России словаря по психоанализу — Лапланша-Понталиса и Райкрофта. В первом словаре отдельная статья, посвященная страху, отсутствует вообще: есть только две небольшие второстепенные статьи «Страх автоматический» и «Страх перед реальностью», написанные, по признанию самих авторов, «без углубления во фрейдовскую теорию страхов». А в словаре Ч. Райкрофта в небольшой статье, посвященной страху, мы можем обнаружить и вовсе удивительное высказывание: «Несмотря на то, что страх является одним из основных человеческих переживаний, а бегство, несомненно, — одна из основных биологических реакций, психоанализ мало что может сказать о страхе». Вот такое интересное суждение, неожиданное для тех, кто хоть раз открывал «Введение в психоанализ» и «Продолжение лекций по введению в психоанализ» и знает, что по одной лекции в каждом цикле специально посвящены страху.
Сам Фрейд в двадцать пятой лекции пишет, что, поскольку страх занимает значительное место в жалобах большинства больных, то по крайней мере в этом вопросе он не хотел бы быть краток. Он называет проблему страха «узловым пунктом, в котором сходятся самые различные и самые важные вопросы», и «тайной, решение которой должно пролить яркий свет на всю нашу душевную жизнь». Он делит все страхи на две группы: реальный, рациональный и понятный страх, возникающий в ответ на внешнюю опасность, связанный с реакцией бегства и инстинктом самосохранения, и невротический страх, иррациональный и непонятный. Настаивать на четких дефинициях страха (Angst), боязни (Furcht) и испуга (Schreck) Фрейд здесь не решается, равно как и не пытается классифицировать страхи по объектам и ситуациям, которые их вызывают (в современной психопатологии их выделяют уже более 500, и это еще далеко не все).
Заметим здесь, что, как многие авторы до него и не меньшее количество авторов после него, говоря о реальных страхах, Фрейд совершает существенную ошибку. Он пишет, что реальный страх «является для нас чем-то вполне рациональным и понятным... он представляет собой реакцию на восприятие внешней опасности, то есть ожидаемого, предполагаемого повреждения, связан с рефлексом бегства, и его можно рассматривать как выражение инстинкта самосохранения». Подобная мнимая понятность уже не раз сыграла злую шутку в истории науки. В данном случае именно мнимая понятность так называемого реального страха привела к тому, что его сущность до сих пор так и не была по-настоящему никем понята.
Мало того, что мы пугаемся всего лишь тени, так мы еще и пытаемся объяснить себе свой испуг характеристиками этой тени — вместо того, чтобы набраться смелости и понять, что то, что нас по-настоящему пугает, — это не тень, это то, что всегда стоит у нас за спиной, и, хуже того, это то, что в буквальном смысле всегда внутри нас. Отражение нашей внутренней сущности мы видим перед собой, и только она, а не отражение нас так пугает. Страх всегда защищает нас от нашего собственного внутреннего желания умереть, и лишь вторичным проявлением этого желания является так называемый «реальный» страх, имеющий отношение ко всему тому, что так или иначе может поспособствовать реализации нашего основного и единственного влечения. Страх, таким образом, стоит между влечением к смерти и всем тем, что может содействовать реализации этого влечения. Страх есть как бы двойная функция, он всегда зависит от интенсивности желания умереть и «смертоносных» характеристик внешней ситуации. Если желание умереть, которое, в свою очередь, зависит от качества жизни, невелико, то человека мало что может испугать. Если качество жизни невелико и компенсаторно увеличивается желание умереть, то человек может начать бояться самых безобидных предметов, которые в нормальном состоянии никакого страха не вызывают.
Какое желание может скрываться за поведением одной моей пожилой пациентки, которая боялась, что ночью она может, не проснувшись полностью, выброситься в окно? Поэтому на ночь она привязывала к окну стул, чтобы, если она вдруг начнет открывать окно, помешать себе это сделать и повысить вероятность пробуждения. Реализации какого желания она боялась при этом? Пробуждения чего — в те часы, когда ее собственное Я вместе с цензурой отправлялось на покой? В другой раз, когда она же резала дома ножом баклажаны, она неожиданно взглянула на нож, потом на свою руку, после чего испытала такой панический страх, что успокоилась только тогда, когда собрала дома все ножи и отнесла их к соседям. Между каким желанием и какой мыслью в данном случае вклинился страх, прикрыв в тот же момент их собой? Какому желанию, спрашивается, в тот момент так приглянулся этот нож и ее рука? Имеет ли смысл классифицировать эти страхи в рамках страха самоубийства или страха острых предметов? Что нам даст навешивание на них наукообразных ярлычков вроде «suicidophobia» или «aichmophobia», если мы при этом не понимаем ни их значения, ни их смысла, ни механизма формирования? Ничего.
Фрейд пишет в двадцать пятой лекции, что широко распространенное мнение о разумности и рациональности реального страха нуждается, конечно, в основательной проверке, но он так считает лишь потому, что единственно целесообразным поведением при опасности ему видится спокойная оценка собственных сил, величины угрозы и принятие решения о бегстве или защите. Сенека по этому же поводу сетовал, что лишь «звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха». В таком случае, по мнению (явно ошибочному) Фрейда, для страха вообще не остается места, поскольку все, что происходит, произошло бы так же хорошо и, вероятно, еще лучше, если бы страха не было. Это могло бы быть так, но при одном условии (!) — нужно, чтобы еще не было и влечения к смерти. А это практически невозможно, потому что влечение к смерти лежит в основе нашей жизни.
Это легко понять на примере человека, зависимого от алкоголя или наркотиков. Опасность для здоровья и жизни в данном случае налицо. Тогда, по логике Фрейда, далее должна последовать «спокойная оценка» величины угрозы и принятие решения. Человек должен как можно дальше держаться от алкоголя и наркотиков. Происходит ли так на самом деле? Разумеется, нет. Психоактивные вещества, которые в первую очередь подавляют функцию страха, вместо того чтобы дать человеку возможность спокойно взвесить всю ситуацию и реализовать возможные пути защиты, прямой и кратчайшей дорогой ведут этого самого человека к смерти — мимо рациональных когнитивных стратегий родственников, друзей, психологов и врачей. «Поговорите с ним, доктор», — просят совсем наивные родственники. «Попугайте его, доктор», — просят родственники менее наивные. «Лучше бы он умер», — говорят родственники, лишенные наивности.
Не зная, что на самом деле представляет собой и от чего нас защищает реальный страх, но все же имея желание каким-либо образом прояснить ситуацию, в качестве общей теории происхождения страха Фрейд выдвигает гипотезу, основанную на теории Ранка о травме рождения. «Нам кажется, что мы знаем, какое раннее впечатление повторяется при аффекте страха», — пишет Фрейд. При аффекте страха, считает он, повторяется более раннее впечатление, возникшее от соматических ощущений при акте рождения. Правда, здесь же он указывает на то, что этот первичный страх переживался уже столько раз, что стал фактически унаследованным, поэтому страх знаком и детям, рожденным с помощью кесарева сечения. По поводу животных Фрейд ничего не решается сказать, очевидно, понимая, что любое рассуждение, основанное на теории страха рождения, в этом направлении неминуемо приведет его в тупик.
Переходя к невротическим страхам, Фрейд выделяет здесь две независимые формы, напоминающие те, о которых говорил Кьеркегор: общую боязливость (так называемый страх ожидания, или невроз страха) и фобии, всегда соединенные с определенными объектами. Количество этих объектов и ситуаций велико, и Фрейд разделяет их лишь по степени понятности: от хорошо понятных, но преувеличенных у конкретного человека (например, страх змей), до полностью непонятных (страх кошек, мышей, улиц). Последние Фрейд именует истерией страха и рассматривает как заболевание, родственное конверсионной истерии.
Фрейд совершенно определенно считает, что эти две формы страхов (свободный страх ожидания и страх, связанный с фобиями) независимы друг от друга, равно как и не являются переходными формами, и вообще, по его мнению, редко встречаются вместе. С нашей точки зрения, в такой жесткой дифференциации смысла не больше, чем в принципиальном разделении чувства голода вообще (желания есть) и желания съесть что-либо конкретное, например, сосиску.
Если говорить о каузальности, то общую боязливость, или невроз страха, Фрейд целиком и полностью выводит из неудовлетворительной половой жизни и сексуального воздержания, а истерию страха — из вытесненных и конвертированных в страх других аффектов (стыда, смущения, ярости или досады). Невротический страх, по Фрейду,— это ненормально использованное либидо. Если реальный страх — это бегство от внешних опасностей, то невротический страх — это бегство от внутренней опасности, от требований своего либидо. Это положение касается страхов у взрослых и инфантильных страхов у детей. Основанием для подобных суждений для Фрейда является клиническая практика, но он хорошо понимает, что все, «что мы знаем о возникновении невротического страха, звучит еще достаточно неопределенно», и не видит пока пути, который вел бы его дальше. Область топической динамики развития страха для него «темная»: «неизвестно, какие при этом расходуются энергии и из каких психических систем».
*
Между первым циклом лекций по введению в психоанализ (1917) и вторым (1933) проходит 16 лет. В этот период Фрейд публикует в 1926 году одну из своих лучших статей по теоретическому психоанализу — «Торможение, симптом и страх». В ней он пытается пролить свет на темную область топической и экономической динамики развития страха.
В начале работы Фрейд указывает не только на возможность, но и на принципиальную важность разграничения торможения как нормального замедления функции и торможения как симптома и патологического извращения функции. Рассматривая далее патологическое торможение различных форм активности, Фрейд обнаруживает за всеми примерами патологического торможения страх, и эта находка очень интересует его.
Почему? Почему обнаружение страха за симптоматическими расстройствами различных функций (сексуальной, пищевой, двигательной) настолько интригует Фрейда, что он предпринимает далее беспрецедентную по настойчивости попытку понять сущность взаимоотношений между торможением, симптомом и страхом? Только ли потребности клинической теории и практики?
С нашей точки зрения, ответ на этот вопрос невозможно просто и прямо вывести лишь из клинической теории и практики психоанализа. Для того чтобы найти ответ, нам необходимо помимо клинической теории и практики хорошо знать и понимать метапсихологию Фрейда. Ту самую метапсихологию, которая уже давно стала любимой мишенью для критики не только со стороны противников психоанализа, но и, к сожалению, со стороны самих психоаналитиков. Швейцарский психоаналитик К. Шмидт-Хеллерау (2003) пишет, что сегодня каноны критики метапсихологии стали классическими, а метапсихология давно объявлена псевдонаукой. Большинство психоаналитиков если и размышляет по поводу метапсихологии, то лишь в аспекте, что с ней делать: похоронить и разделить имущество или оставить ее как предмет антиквариата, имеющий культурно-исторический, но никак не практический интерес.
Шмидт-Хеллерау с этим принципиально не согласна (равно как и мы), и она даже не ставит перед собой задачу реанимировать метапсихологическую теорию, поскольку считает, что та, собственно, жива и благополучно продолжает существовать, вне зависимости от того, желают это замечать отдельные психоаналитики или нет. Она лишь справедливо замечает, что пренебрежительное отношение к метапсихологии не может не отразиться на качестве психоаналитической терапии и на перспективах ее развития. «Конфликт с метапсихологией не исчерпан»,— пишет Шмидт-Хеллерау, а «любой неизбывный тлеющий конфликт подрывает функциональный потенциал Я, в данном случае — критический и новаторский потенциал психоанализа».
Фрейда, конечно, можно сравнить со средневековым алхимиком, а его метапсихологию — с алхимией и метафизикой, но лишь в самом лучшем смысле этих слов. Равно как мы часто поражаемся количеству и пользе открытий, которые совершили алхимики, движимые наивными (с нашей точки зрения) целями, мы поражаемся тому количеству открытий, которые совершил Фрейд, движимый нередко теми же самыми наивными целями. Фрейд, кстати, и сам часто это понимал. Точно так же, как алхимики упорно искали философский камень, чтобы научиться с его помощью превращать все металлы в золото, Фрейд упорно искал первооснову всех неврозов, чтобы научиться их лечить. Идеальная мечта медика, пишет Фрейд, найти единую основу каждого заболевания, идеальная мечта психиатра — найти вещества, которые прекращали бы все неврозы. Вероятность этого, считает Фрейд, очень мала, и к возможностям психоанализа он также относится критически. И все же, как только его пытливый глаз сквозь бесконечный хаос разрозненных фактов замечает некую единую канву, на которую эти факты нанизаны, Фрейд не способен ни экономить силы, ни жалеть время, ни сохранять хладнокровие — и только в этом аспекте мы сможем понять тот эмоциональный напор и отчаяние, и новый напор, и новое отчаяние, и новые, и новые попытки решить проблему страха, которые мы видим в этой удивительной работе Фрейда.
Фрейд пишет:
Мы не можем дальше скрывать от себя известное отношение торможения к страху. Некоторые виды торможения представляют собой очевидный отказ от функции, так как при выполнении ее мог бы возникнуть страх. Непосредственный страх перед сексуальной функцией часто встречается у женщины.
Он сразу же отбрасывает собственную старую попытку отнести страх, лежащий в основе патологического торможения сексуальной функции, к истерической реакции на наблюдаемую в детстве сексуальную сцену (первичную сцену). Это отношение, по мнению Фрейда, мало что дает, и с таким пониманием страха «далеко вперед не продвинешься».
Опираясь на метапсихологию и рассматривая патологическое торможение с топографической точки зрения, Фрейд делает вывод, что торможение ограничивает функции Эго в трех случаях: (1) если они (функции) чрезмерно эротизировались и ведут к конфликту с Ид, (2) если функция чрезмерно успешна и вступает в конфликт со сверхстрогим Супер-Эго и (3) если Эго вынуждено тратить слишком много энергии на подавление других функций (например, агрессии).
Проведем небольшой анализ. С нашей точки зрения, чрезмерная эротизация функций Эго не может привести к конфликту с Ид, поскольку Ид (по Фрейду) само заряжает либидо (эротизирует) всю психику. Чрезмерная эротизация функций Эго, равно как и чрезмерная агрессивность, может привести к конфликту лишь со сверхстрогим Супер-Эго, поэтому можно сделать общий вывод, что торможение является ограничением функций Эго в их конфликте с Супер-Эго.
Это наше замечание, возможно, имеет отношение не столько к работе Фрейда, сколько к работе переводчиков Фрейда. И.Ю. Романов (2005) пишет по поводу переводов работ Фрейда на русский язык:
… сравнение русских текстов с оригиналами порой «чрезвычайно увлекательно хотя бы потому, что на протяжении довольно больших периодов между оригиналом и переводом не удается установить никакой ― ни положительной, ни отрицательной связи.
Приближаться к 150-летию со дня рождения Фрейда, не имея ни одного академического издания собраний его сочинений на русском языке ― великий позор для русских психоаналитиков и повод для наших бесконечных сомнений, чего же им для этого не хватает: денег или ума.
*
Итак, торможение как симптом возникает, когда Эго вытесняет неприемлемые для Супер-Эго влечения Ид. Но как? Неужели Эго столь могущественно, что может затормозить влечения Ид, и с чем связано это могущество ― спрашивает себя Фрейд. Он пишет, что Эго, конечно, слабее Ид, но оно может «испугать» Ид, и, таким образом, топографически страх все же возникает в Эго, несмотря на то, что здесь сразу же возникают две проблемы.
Во-первых, поскольку страх наблюдается задолго до возникновения Супер-Эго, а с топографической точки зрения, как было показано выше, страх возникает в Эго, когда оно вытесняет неприемлемые для Супер-Эго влечения Ид, то не совсем понятно, с топографической точки зрения, как работает первичный страх до возникновения Супер-Эго.
Во-вторых, пока еще невозможно понять экономику страха. Для этого нужно сначала решить вопрос о филогенетических и/или онтогенетических предпосылках страха. Фрейд склоняется к филогенетическим предпосылкам, рассматривает страх как биологическую необходимость, и поэтому отбрасывает здесь онтогенетическую теорию травмы рождения Ранка (1923) как недостаточную для понимания страха.
Если симптом является признаком и заменой вытесненного и не нашедшего себе прямого удовлетворения влечения, и если даже это вытеснение осуществляется Эго под влиянием Супер-Эго, то необходимо как минимум ответить себе на вопрос: в чем причина такого могущества Эго? Кто платит? Кто заказчик?
Патологический страх, считает Фрейд, возникает тогда, когда влечение, несмотря на вытеснение, все же находит себе замещение. Такой способ удовлетворения влечения не сопровождается ощущением удовольствия, поскольку медленно и неадекватно достигает цели. Деятельность, связанная с плохо вытесненным и частично замещенным влечением, тормозится, обволакивается защитным страхом и приобретает характер навязчивости с плохо выраженным и искаженным деятельным компонентом.
Фрейд описывает далее, каким образом неудачно вытесненное влечение проявляется в качестве симптома в пределах сознания. Теперь уже не влечение, а симптом вторгается со стороны Ид в Эго, и борьба Эго против влечения находит свое продолжение в его борьбе с симптомом. При этом Эго одновременно и борется с симптомом, и приспосабливается к нему, извлекая из симптома своеобразную выгоду, то есть немного удовольствия. Эго, склонное к компромиссу, готово даже принять симптом, но последний как заместитель вытесненного влечения продолжает так настойчиво атаковать Эго, что оно вынуждено под влиянием Супер-Эго бороться с ним. Разворачивается сложная вторичная борьба против симптома, на которой Фрейд останавливается подробнее именно для того, чтобы осветить проблему страха, которую он уже давно чувствует за своими рассуждениями.
*
Для этого Фрейд возвращается к фобии Маленького Ганса, симптомы которого, как мы помним, состояли в страхе укуса лошади, страхе выходить на улицу и страхе, что лошадь может прийти к нему в комнату. «Какое влечение стоит за этими симптомами и в чем состоит то удовлетворение, в котором Маленький Ганс себе отказывал?» ― спрашивает себя Фрейд.
Фрейд не сомневается, что вытесненное Маленьким Гансом влечение враждебно по отношению к отцу. Это агрессивное влечение, в свою очередь, вывернуто наизнанку и направлено против самого себя (со времени публикации «Печали и меланхолии» прошло 9 лет, и идея инверсии агрессивного влечения хорошо проработана Фрейдом). В стандартном эдиповом треугольнике Маленький Ганс, испытывая чрезмерное эротическое влечение к матери, сталкивается с препятствием в виде отца и желает избавиться от него. Представления о своей агрессии по отношению к отцу вызывают встречные представления об агрессии со стороны отца. Эти представления вызывают страх, затем частично вытесняются, частично смещаются на менее опасный объект (лошадь) и снова тормозятся страхом.
Обратим внимание, что здесь Фрейд производит кардинальную трансформацию своих взглядов на механизм возникновения страха. Если ранее он считал, что страх возникает в результате вытеснения влечений в Ид, то теперь он считает, что:
|
