|
Смерть — это не расплата, а награда за долгую и полную удовольствия жизнь, последнее и самое большое удовольствие, которое жизнь приберегает нам как десерт на самый конец. И если уж вспоминать здесь Фрейда, то нужно вспомнить и то, что он блестящим образом излечился и от собственного страха смерти, и от негативного отношения к этой теме, и создал замечательную теорию влечения к смерти, и совершенно спокойно, когда жизнь перестала приносить ему удовлетворение, расстался с ней, не раздувая это событие до статуса вселенской катастрофы.
*
Если хотите, мы с вами можем еще прогуляться по вертикали истории и посмотреть, как обстояли дела со страхом смерти. Мы можем спуститься еще глубже, не на 20 веков (к Сенеке), а на 45.
Если мы с вами встанем в импровизированную очередь, в которой каждый человек будет символизировать одно поколение (приблизительно 25 лет), то где-то перед нами — всего человек через 180 — будет стоять легендарный Гильгамеш, правитель Урука, герой первого клинописного эпоса человечества, история жизни которого дошла до нас через четыре с лишним тысячи лет. Мы знаем его жизнь настолько хорошо, что можем позволить себе интерпретировать ее с позиций современной глубинной психологии, вместе с Юнгом и Нойманном.
Для нас Гильгамеш — прообраз человека, который, подавляя свою сексуальность из-за ее направленности на мать, настолько понизил качество своей жизни, что в конце концов решил избавиться от собственной сексуальности и кастрировал сам себя. Его желание умереть при этом возросло настолько, что только страх смерти и надежда найти бессмертие стали единственным содержанием его жизни.
Для Юнга Гильгамеш — прообраз невротика, чье сознание заполнено лишь честолюбивыми планами возвеличивания своего Я. Гильгамеш, как и невротик, пренебрегает своим телом и, как чуть позже выясняется, страшится женщин и своей сексуальности. Женщины жалуются на него богам, и боги создают из глины звероподобного, дикого, покрытого волосами и живущего со зверями Энкиду. Юнг справедливо рассматривает Энкиду как констелляцию телесной сущности Гильгамеша. Сам по себе Энкиду сначала опасен для людей: все, что они делают, он разрушает. Поэтому Гильгамеш, узнав о существовании Энкиду (то есть узнав о существовании своего бессознательного), сам предлагает привести к нему блудницу, которая должна соблазнить и укротить его. Это происходит. Женщина, обученная Гильгамешем, соблазняет и покоряет Энкиду. Энкиду на вершине блаженства. Вскочил Энкиду, — ослабели мышцы, Остановились ноги,— и ушли его звери. Смирился Энкиду, — ему, как прежде, не бегать! Но стал он умней, разуменьем глубже, — Вернулся и сел у ног блудницы, Блуднице в лицо он смотрит, И что скажет блудница, — его слушают уши.
Энкиду одновременно ослабел, поумнел — и тем самым удалился от животного царства. Связь с женщиной сделала звероподобного Энкиду ближе к людям, и теперь он желает стать ближе к Гильгамешу. Энкиду идет в Урук, чтобы встретиться с ним. Бессознательное-Энкиду идет в Урук, чтобы встретиться с Сознанием-Гильгамешем. Гильгамеш вызывает его на бой, и Энкиду легко побеждает Гильгамеша, после чего тот ведет его к своей матери. Интересно, для чего?
Гильгамеш или совершил ошибку, или, как полагает Юнг, ловко обманул Энкиду, прикинувшись его другом. Он направляет познавшее женщину, ослабевшее, но все еще мощное (сильнее самого Гильгамеша) сексуальное животное (Бессознательное-Энкиду) прямо к собственной матери (на собственную мать), чтобы «познакомить» их. Что происходит дальше, неизвестно (эта часть эпоса утеряна), но в итоге мы видим Энкиду опечаленным. Что произошло между Энкиду и матерью Гильгамеша — неизвестно, но эта встреча их явно не обрадовала. Зато Гильгамеш, судя по всему, остался доволен. Он как бы наивно спрашивает Энкиду: Почему твои очи наполнились слезами, Опечалилось сердце, вздыхаешь ты горько?
Можно предположить, что Энкиду потерпел какое-то поражение от матери Гильгамеша. Скорее всего, он не смог ею овладеть, и был, таким образом, побежден. Направленная на мать сексуальность терпит поражение, невроз усугубляется, личность регрессирует и возвращается к начальной асексуальной героической стадии. Подобные метаморфозы можно бессчетное количество раз наблюдать в клинической практике. Женщины в этом отношении мало чем отличаются от мужчин. Женщины с поврежденной сексуальностью под патронажем (отцовством) психотерапевта реализуют свою сексуальность по отношению к другим (часто очень качественным) мужчинам. Как только их собственная сексуальность начинает их побеждать (они перестают контролировать ее), эти женщины быстро переключают свою сексуальность на отца-мужчину-психотерапевта и неминуемо терпят поражение. Пока их бессознательная сексуальность (точно так же, как и Энкиду) грустит (поскольку не совсем понимает, в чем дело: ей так хорошо было с другими, более качественными мужчинами; зачем ей этот — менее качественный и более недоступный), их сознание празднует гильгамешеву победу. Поражение, полученное их сексуальностью от отца-мужчины-психотерапевта, наполняет их яростью по отношению ко всем мужчинам вообще и возвращает на прежний невротический асексуальный круг.
Точно так же и Гильгамеш вновь принимает на себя руководство и побуждает Энкиду предпринять опасный поход на Хумбабу — страшное смертоносное чудовище, охраняющее лес вечнозеленых кедров. Перед походом Гильгамеш снова приходит к своей матери и просит ее благословения. По сути дела, он и в поход собирается ради нее. Ради нее он готов совершить любые подвиги без какого-либо страха (герой, побуждаемый на подвиг сексуальностью, никогда не испытывает страха перед смертью). Гильгамеш ведет себя и свою сексуальность на верную гибель — так он хочет умереть. Он осознает это, он идет на это сознательно — и не испытывает страха. Бессознательное-Энкиду опасается смерти, поскольку ему, знакомому с малой оргастической смертью секса, уже ведомы другие пути достижения блаженства, и он не понимает, зачем «искать от добра добра», но Гильгамеш готов умереть в сексуальном единении только с матерью, а если это невозможно — просто умереть ради нее.
При нормальном развитии сексуальности она (сексуальность), отвернувшись от матери, переносится на других женщин. Появляется фигура принцессы, ради завоевания которой герой совершает подвиги, но в случае Гильгамеша все происходит не так. Подвиги совершаются ради матери, а появившаяся все же после совершения подвигов принцесса с презрением отвергается, и Гильгамеш в символической форме самокастрирует себя и свое бессознательное. Энкиду умирает.
Происходит это так: после возвращения из победного похода великая богиня Иштар, восхищенная Гильгамешем, предлагает взять ее в жены, обещая ему за это неземное величие и богатство. Но Гильгамеш, однажды уже испуганный и побежденный своей сексуальностью (Энкиду), которая у него (как и любого невротика) в конечном счете направлена к матери, не может или не решается ею овладеть, грубо отвергает Иштар, обвиняя ее в коварстве и уничтожении всех своих любовников. Гильгамеш, как и миллионы невротиков, боится женщины и секса. Его сексуальность (Энкиду) может принадлежать им, но не он — своей сексуальности.
Получив в грубой и оскорбительной форме отказ, разгневанная Иштар посылает гигантского быка, который вступает в бой с Гильгамешем-Энкиду. Энкиду, находящийся теперь полностью под властью Гильгамеша, побеждает Быка-Иштар, а затем кастрирует его (а вместе с ним и себя) и бросает член в лицо Иштар и всех женщин. Сексуальность Гильгамеша (Энкиду) уничтожила сама себя. Ей суждено умереть. Гильгамеш-Нарцисс любуется собой: Кто же красив среди героев, Кто же горд среди мужей? Гильгамеш красив среди героев, Энкиду горд среди мужей!
«Гордый» Энкиду в это время отвергает всех женщин и злобно проклинает и поносит весь женский род, в том числе несчастную Шамхат, которую еще недавно любил семь дней и ночей. Теперь он неблагодарно желает ей: Пусть заливают пивом твое прекрасное лоно, Пусть пьяный заблюет твое платье в праздник, Пусть он отберет твои красивые бусы, Пусть горшечник вдогонку тебе глину швыряет…
Он слышит голос бога, который обвиняет его в неблагодарности и предрекает близкую и неминуемую смерть. Только перед лицом смерти Энкиду изменяет свое мнение и завещает будущим царям и владыкам (нам) любить Шамхат.
Энкиду (кастрированное бессознательное Гильгамеша) погиб, и только тогда наконец Гильгамеша обуял самый страшный страх — страх смерти: И я не так ли умру, как Энкиду? Тоска в утробу мою проникла, Смерти страшусь… …Энкиду, друг мой, которого так любил я, С которым мы все труды делили, — Его постигла судьба человека! Шесть дней миновало, семь ночей миновало, Пока в его нос не проникли черви. Устрашился я смерти, не найти мне жизни: Мысль о герое не дает мне покоя! Дальней дорогой бегу в пустыне: Мысль об Энкиду, герое, не дает мне покоя — Дальним путем скитаюсь в пустыне! Как же смолчу я, как успокоюсь? Друг мой любимый стал землею! Энкиду, друг мой любимый, стал землею! Так же, как он, и я не лягу ль, Чтоб не встать во веки веков?
Мы видели здесь, как человек, подавивший свою сексуальность, познал вслед за этим страх смерти. Мы теперь лучше понимаем, почему гений Фрейда увязал невротический страх не с какими-либо внешними опасностями (Гильгамеш, пока был жив Энкиду, нисколько не боялся ужасного и смертельно опасного Хумбабу), а со внутренними проблемами подавленной сексуальности.
Повредив один из своих основных механизмов, обеспечивающих качественный процесс умирания — сексуальность, Гильгамеш резко понизил качество своей жизни, повысил влечение к смерти и желание умереть. Он вызвал к жизни два основных невротических симптома, которые всегда сопровождают эти состояния: гипертрофированный страх смерти и желание любым путем продлить жизнь, в идеале — достигнуть бессмертия.
Гильгамеш-невротик четыре с лишним тысячи лет тому назад отправился в путешествие в поисках бессмертия, совершенно не понимая, как и те десятки невротиков, которые лежат сегодня в отделении за стенами моего кабинета, что, потеряв качество жизни, он ничего не изменит любым прибавлением ее количества.
*
Другой достойный упоминания герой в этой импровизированной очереди располагается чуть ближе к нам (всего человек через 100). Это молодой царевич Сиддхартха из рода Гуатама племени Шакьев, который, достигнув юности, вышел из дворца, чтобы совершить путешествие по городу в колеснице. В этот момент Бог-Дэва является на его пути в облике умершего, тело которого несут четверо людей. «Что несут они?» — спрашивает царевич, и его возница отвечает:
Это мертвый человек.
Жизнь ушла, и силы тела
Истощились у него,
Ум — без мысли, сердце камень,
Дух ушел, и он чурбан.
Нить семейная порвалась,
В белом трауре друзья,
Уж его — не радость видеть,
В яме скрыть его несут».
В тот же миг, как пишет Ашвагхоша в «Жизни Будды»:
Имя смерти услыхавши,
Был царевич угнетен,
Сердце сжалось мыслью трудной,
И печально он спросил:
«Он один ли, этот мертвый,
Или в мире есть еще?»
Узнав, что смерть — удел всех людей, царевич, утратив какой-либо интерес к дальнейшему путешествию (жизни), просит возницу повернуть колесницу назад:
Чтоб не тратить больше время,
Не блуждать среди садов.
Как бы мог он с этим страхом
Смерти, ждущей каждый миг,
С легким сердцем веселиться,
Уезжая вдоль пути!
Далее царевич Сиддхартха становится Буддой — основателем одной из трех мировых религий, суть которой сводится к целенаправленному и поэтапному изживанию жизни из жизни. Жизнь — страдание. В основе страдания — желания. Откажись от желаний — избавишься от страданий.
Буддизм — уникальное по откровенности философско-религиозное учение, которое учит человека правильно умирать. Если человек умирает и умер правильно, то, с точки зрения буддизма, он может рассчитывать на высшую награду — он никогда больше не родится: «пресекая поток существования, откажись от прошлого, откажись от будущего, откажись от того, что между ними. Если ум освобожден, то, что бы ни случилось, ты не придешь снова к рождению и старости… Он достиг совершенства, он бесстрашен, у него нет желаний; безупречный, он уничтожил тернии существования: это тело — его последнее».
*
Путешествие вдоль этой очереди приводит нас к однозначному заключению, что для того, чтобы испытать страх смерти, необходимо только одно условие — нужно очень желать умереть, и чем больше это желание умереть — тем больше страх смерти. Желание смерти непосредственно связано с качеством умирания или качеством жизни. Чем более качественно человек умирает, чем лучше удовлетворяет свое влечение к смерти, тем меньше его влечение к смерти и тем меньше страх смерти, который это влечение к смерти прикрывает.
Даже не понимающий взаимосвязи между влечением к смерти и страхом смерти экзистенциальный психотерапевт Ирвин Ялом совершенно справедливо рекомендует всем клиницистам для практической деятельности простое уравнение: «тревога смерти обратно пропорциональна удовлетворению жизнью». Он относит страх смерти к одному из базовых постулатов при исследовании значения смерти в психопатологии и психотерапии, и характерно, что, говоря о значении страха смерти в нашем внутреннем опыте, Ялом использует настолько откровенно нуминозные и хтонические эпитеты («подземный грохот», «дремлющий вулкан»), что возникает ощущение, что ты читаешь руководство по аналитической психологии, а не по экзистенциальной психотерапии.
Ожидать беспристрастности в исследовании смерти от экзистенциалиста Ялома, который заведомо рассматривает смерть как «сокрушительницу всех надежд», разумеется, сложно. Почему смерть вдруг становится сокрушительницей всех надежд — не совсем понятно. Если я, как фрейдовский еврей, живу с мыслью, что до ста лет мне осталось лет шестьдесят, то тогда, конечно, смерть рано или поздно грубо поглумится над моими надеждами. Но ежели я хоть немного дружу если не с теорией вероятности, то со здравым смыслом, и хорошо знаю, что вероятность того, что я умру через пять минут, всегда равна пятидесяти процентам (или умру, или не умру), то ни о каком крушении надежд речи идти не может. Жизнь от этого знания только приобретает двойную ценность и обостренный вкус.
*
Остановимся на том, что Природа (Бог, Бытие) предусмотрительно «вложила» в нас страх и то отвращение к смерти,
Что угнетает людей и, глубоко их жизнь возмущая,
Тьмою кромешною все омрачает и смертною мглою
И не дает наслаждаться нам радостью светлой и чистой.
Эта песня в вариациях исполнялась уже такое бесчисленное количество раз, что редко кто задает равно простой и наивный вопрос: зачем? Зачем природа поместила между жизнью и смертью двух грозных недремлющих стражей: страх и боль? Почему каждый из нас вынужден более или менее долго идти по тому жизненному пути, справа и слева от которого зияют бездонные пропасти смерти, понукаемый с двух сторон страхом и болью, великолепно зная при этом, что пропасть смерти и впереди? Влечение к жизни? То есть влечение собственно пройти по этому пути? Так просто?
Тогда скажите мне — зачем охрана? Гуляли бы себе сами по этой дорожке. Если я хочу гулять, я иду и гуляю. Мне не нужна охрана. Но в нашей жизни она, как известно, есть. Она всегда внутри нас, и освободиться от нее очень трудно. И эта охрана не наша — не мы ее нанимали, чтобы охранять себя от внешних и внутренних опасностей, угрожающих нашей жизни. Эта охрана заложена, встроена в нас изначально, и охраняет она жизнь не только от внешней опасности, но и от нас самих, мало считаясь с нашими соображениями и, как справедливо сказано Лукрецием, «глубоко нашу жизнь возмущая».
Задумайтесь: если положить доску шириной в ладонь на пол, то мы сможем сколько угодно долго стоять на ней. Но стоять на той же доске, перекинутой через пропасть, сможет далеко не каждый. Почему? Ведь интеллект, величием которого мы так привыкли гордиться, с очевидностью подсказывает нам, что ситуация в целом одна и та же, и, если вероятность упасть с доски, лежащей на полу, близка к нулю, то она не меняется в зависимости от высоты, на которой находится эта доска. Или меняется? Или в ситуации, когда доска на достаточно большой высоте и когда любой шаг в сторону может легко привести к смерти, внутри нас просыпается некая тенденция, некое влечение, некое желание, возможность реализации которого и прикрывает надежно так называемый инстинкт самосохранения? Вопрос только: что он охраняет? Нас от смерти или смерть от нас?
В начале XX века Фрейд написал небольшую работу «Мы и смерть», с которой традиционно принято отсчитывать начало пробуждения его интереса к теме смерти, и в ней есть хорошая метафора. Представим, пишет Фрейд, что мы с вами находимся в прекрасном винограднике. В нем живут толстые черные и вполне безобидные так называемые змеи Эскулапа. В винограднике развешаны таблички, на которых написано: «Отдыхающим строго запрещается брать в рот голову или хвост змеи Эскулапа». «В высшей степени бессмысленный и излишний запрет. И без него такое никому в голову не придет»,— справедливо пишет Фрейд. И далее он указывает на еще одну табличку, предупреждающую, что срывать виноград также запрещается. Этот запрет кажется Фрейду уже оправданным.
Оправданным он кажется и нам, потому что виноград нам желателен. Некоторым настолько, что одной таблички, может быть, будет даже мало, и будет совсем не лишним поставить пару-тройку стражей вокруг виноградника. Только давайте зададим себе простой вопрос: что будут охранять эти стражи: виноград или змей? Виноград. Тогда давайте зададим себе и другой простой вопрос: будут ли охранять эти стражи виноград от нас или нас от винограда? Виноград от нас. И опять же здесь возникает тот же вопрос: что и от кого охраняют в нас страх и боль? Нас от смерти или смерть от нас?
|
