|
Без труда можно заметить, как в осмыслении феномена страха на протяжении последних десятилетий происходит плавное, но неуклонное смещение акцента с внутренних детерминант страха на внешние. «Страх вызывается беспомощностью», «страх вызывается неизвестным» и т.д. — подобные высказывания, авторы которых полагают, что страх переживается человеком только в случаях, когда в окружающей среде происходят нежелательные изменения, чрезвычайно распространены в современной психологии и психотерапии. Если я сейчас сижу, пишу эти строки и, например, при этом совершенно не знаю, что происходит в соседней комнате (может быть, там заговор против меня готовят) и совершенно беспомощен на это повлиять (вдруг там силы мистические) — то я самым образцовым образом «не знаю» и абсолютно «беспомощен». Получается, я должен испытывать страх, но ведь я его не испытываю! На этот парадокс, всегда возникающий в случае акцента на внешних детерминантах страха, уже обращал внимание Фрейд, когда рассматривал точку зрения Адлера на страх. Если отрицать возникновение страха из либидо и проследить условия возникновения реального страха, пишет Фрейд, то можно прийти к мнению, что сознание собственной слабости и беспомощности (неполноценности, по терминологии Адлера) является конечной причиной невроза. Это звучит просто и подкупающе, но только после этого в еще большем объяснении, чем сам страх, будет нуждаться то, каким образом при чувстве неполноценности и вечных поводах для страха «хотя бы в виде исключения, может иметь место все то, что мы называем здоровьем». Всегда есть что-либо, что не известно, и всегда есть что-либо, против чего мы беспомощны,— значит ли это, что мы всегда обречены испытывать страх?
Предупреждение было благополучно забыто, и уже в 1960-х годах психоаналитик Д. Рапапорт, излагая теорию Фрейда, предостерегает читателей от чрезмерных обобщений и призывает не преувеличивать роль инстинктивных влечений в мотивации и поведении. По мнению Рапапорта, только одна теория, объясняющая механизм эмоций, не противоречит практике: «воспринятый извне перцептивный образ служит инициатором бессознательного процесса, в ходе которого происходит мобилизация неосознаваемой индивидом инстинктивной энергии». Именно так: перцептивный образ первичен, а бессознательные процессы и мобилизация инстинктивной энергии вторичны. Гордая птица еж: пока не пнешь — не полетит.
Еще откровеннее эта тенденция проявилась у Холта, который, отвергнув теорию инстинктивных влечений, утверждает значимость только внешней стимуляции. В теориях Кляйна, Арнольда, Лазаруса, Прибрама и других эмоции определяются несколько мягче — через когнитивный диссонанс, или степень рассогласования между внутренним желанием и внешней стимуляцией.
Та же тенденция проявляется и в отношении к страху. Кэрролл Изард в монографии «Психология эмоций» в разделе «Причины страха» ссылается на Томкинса, Боулби и других исследователей, которые, говоря о причинах страха, лишь выделяют внешние «специфические события и ситуации». Таких причин Боулби выделяет четыре: боль, одиночество, внезапное изменение стимуляции и стремительное приближение объекта. Изард добавляет к ним еще две: необычность и высоту. Каждый может продолжить этот ряд до бесконечности. На сегодняшний день описано, как мы уже говорили, более 500 разновидностей фобий. «Более чем достаточно», — так, кажется, говорил Фрейд в отношении огромного разнообразия известных и описанных в психологии влечений, всю жизнь стремясь вычленить именно глубинные, базовые влечения, определяющие собой все другие.
Не целесообразно ли было бы предпринять подобную попытку и в отношении страха? Не пора ли нам перейти от проблемы страхов к проблеме страха?
*
Что можем мы сказать, кроме уже сказанного выше, о нашем, тифоаналитическом, понимании страха? Прежде всего то, что страх имеет отношение к системе хронификации жизни. Система хронификации жизни отвечает (как это легко можно догадаться из самого понятия) за хронификацию жизни, то есть за продление жизни во времени. Она не столько помогает организму жить, сколько мешает ему умереть и тем самым побуждает его умирать или жить (что по сути одно и то же), придавая умиранию (жизни) определенную континуальность. Именно система хронификации придает жизни такую форму, благодаря которой мы можем говорить о жизни как о длительном процессе, а не как о кратковременной реакции.
Система хронификации жизни не является уникальным явлением и исключением в природе. Это всего лишь одна из разновидностей диссипативных систем, которые встречаются повсеместно, причем не только в живой, но и в неживой природе. Изучение этих систем началось во второй половине XX века в рамках термодинамики неравновесных систем. В конце XX века большинство биологов сошлись во мнении, что живой организм представляет собой открытую необратимую диссипативную систему, обменивающуюся веществом и энергией с окружающей средой. Поэтому известное сравнение Артура Эддингтона, назвавшего энтропию (основной объект исследований термодинамики необратимых процессов) стрелой времени, применимо и к человеческому организму. Жизнь человека направлена, продолжительна и необратима во времени, как полет стрелы Эддингтона.
Неравновесные состояния определяются как состояния, в которых необратимые процессы вынуждают систему эволюционировать к равновесию. Живая система — это такая неравновесная система, которая содержит в своей структуре систему хронификации. То есть живая система всегда потенциально может достичь состояния равновесия с окружающей средой способом, по времени намного более быстрым, чем она это делает, ограниченная рамками системы хронификации. Ответ на вопрос: зачем она это делает? ― следует искать еще в одном вопросе: а что она делает? Давно уже в психотерапии я усвоил для себя одно хорошее правило: если ты хочешь понять, зачем человек что-либо делает,― посмотри, к чему приводит по факту его поведение. Это и есть его цель. Что бы он сам по этому поводу ни думал и говорил. Живая система, как нам хорошо известно, осуществляет непрерывный обмен веществом и энергией. Это, по сути, и является ответом на вопрос: в чем смысл жизни? Жизнь — это один из вариантов перехода вещества из одного состояния в другое. При этом живой организм является и перерабатывающей станцией, и катализатором этих процессов. В процессе жизни происходит постепенное снижение перерабатывающего потенциала живой системы, интенсивность основного обмена прогрессивно падает начиная с момента оплодотворения. Функционирование живой системы останавливается — и она умирает.
И.И. Светницкий в конце XX века предложил ввести принцип биоэнергетической целенаправленности, согласно которому каждый элемент живой природы в своем развитии и функционировании стремится к состоянию, обеспечивающему в существующих условиях внешней среды наиболее полное использование свободной энергии системой данного трофического уровня, в которую этот элемент входит. Светницкий считает, что «в процессе эволюции использование свободной энергии каждой нишей непрерывно возрастает как за счет увеличения размеров популяции, использующей данный вид свободной энергии, так и путем повышения их биоэнергетического коэффициента полезного действия». Эти идеи были поддержаны многими отечественными учеными. Тем не менее, до сих пор мало кто может заметить, что простая и избитая фраза: «обмен веществ необходим для существования живых организмов» — принципиально не верна. С точки зрения термодинамики живых систем, наоборот: живой организм необходим для обеспечения обмена веществ. Утверждение, что обмен веществ необходим для существования жизни — незаметный, но опасный антропный витацентристский акцент, подразумевающий, что некие процессы необходимы для жизни, а не жизнь необходима для осуществления неких процессов.
*
Таким образом, система хронификации жизни имеет естественнонаучную, эволюционную, филогенетическую и онтогенетическую историю. Она генетически коренится в естественных законах природы и никогда, нигде и ни в чем не нарушает их. Она также генетически детерминирована для каждого индивида (в том числе и для каждого человека), и при этом даже неправильно говорить, что индивид рождается с ней. На самом деле система хронификации жизни начинает функционировать не с момента рождения, а с момента зачатия, и к моменту родов мы уже живем благодаря ей целых девять месяцев.
Г. Крайг (2000) справедливо считает, что пренатальное развитие, в ходе которого происходит развертывание унаследованного потенциала, является одним из самых ярких примеров процесса созревания и проходит ряд этапов в жестко заданной последовательности. Эту последовательность задает система хронификации жизни, которая заложена в структуре оплодотворенной яйцеклетки и которая всеми возможными способами мешает ей погибнуть. Она побуждает яйцеклетку дробиться и продвигаться все дальше и дальше по направлению к матке, где сформировавшаяся бластоциста будет вынуждена внедриться в ее стенку и далее долгих девять месяцев, побуждаемая все той же системой хронификации жизни, превращаться в эмбрион, затем в плод и так далее — до тех пор, пока ребенок не родится, не перейдет на автономное дыхание и не обретет целый набор поведенческих характеристик, побуждающих социальное окружение обеспечить ему оптимальные условия для выживания.
Поскольку мы видим, что система хронификации жизни существует с самого момента оплодотворения, называть эту систему инстинктом самосохранения неверно уже по двум причинам: (1) эта система начинает функционировать задолго до того, как можно говорить об инстинкте как врожденной поведенческой модели,― она намного филогенетически и онтогенетически древнее любой модели поведения; (2) инстинкт самосохранения никого и никогда не сохраняет (его не заботит сохранение ни зиготы, ни бластоцита, ни эмбриона, ни его составных частей, которые последовательно в онтогенезе повторяют филогенез и исчезают затем без следа, ни собственно сама жизнь).
Не мы первые обратили внимание на неуклюжесть термина инстинкт самосохранения, которым до настоящего времени обозначается система хронификации жизни. То, что так называемый инстинкт самосохранения не сохранил еще ни одного живого существа на этой планете, слишком очевидно, и это многих смущает. Интересно здесь то, что это смущение, вызванное неверным наименованием, разрешается не в попытке заменить термин на более адекватный, а в попытке понять: почему плохо работает инстинкт самосохранения? Почему он плохо выполняет свою функцию и как ему в этом помочь?
Мы настаиваем на том, что сохранение чего-либо совершенно не входит в задачи системы хронификации жизни. То самое само (самосохранение) или self (self-preservation instinct), которое инстинкт самосохранения должен якобы сохранить, никогда не остается на самом деле самим собой, а меняется на протяжении всей жизни — иногда настолько радикально, что нам трудно признать организмическое и личностное тождество между одним и тем же человеком в 10, 20, 30, 40, 50, 60 и т.д. лет. Человека, которого ты знал десять, двадцать, тридцать лет тому назад, уже давно нет. Никакой инстинкт самосохранения его не сохранил. Более того, нет уже и тебя, того, каким ты был столько же лет тому назад. Ты точно так же изменился и стал уже давно другим человеком. Когда мы говорим, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, мы часто подразумеваем, что в этом виновата река: она течет и изменяется. Но Гераклит говорил, что все течет, все изменяется. В одну и ту же реку нельзя войти дважды, потому что меняется не только река, в которую ты входишь, но и ты, который в реку входит. В две разные реки входят два разных человека, и систему хронификации жизни этот парадокс нисколько не волнует.
У системы хронификации жизни нет цели фотографировать или консервировать отдельно взятые моменты жизни (как бы прекрасны они ни были). Жизнь — это динамика, а смерть ― статика. Мефистофель, как мы помним, дал Фаусту уникальную возможность бесконечной жизни, но при одном условии: едва он «миг отдельный возвеличит, вскричав: «Мгновение, повремени!» ― все кончено» , и он его добычей станет. Первейшая задача системы хронификации жизни — придать жизни определенную продолжительность и не дать ей завершиться раньше определенного времени. Неоценимую помощь в выполнении именно этой задачи ей и оказывает страх.
При этом страх не единственный инструмент системы хронификации жизни, который она использует для профилактики преждевременной смерти. Более того, страх, скорее всего, инструмент достаточно поздний. Намного раньше в рамках филогенеза и онтогенеза действуют некие другие малоизученные механизмы, которые определяют разворачивание жизненного процесса в строго заданном направлении. Эти механизмы, вне всякого сомнения, подчиняются всем естественным законам природы, физики, химии и термодинамики.
С помощью системы хронификации жизнь организована так, что на протяжении всей ее длины живому организму экономически выгоднее и легче жить, чем умереть. Как только эта экономика нарушается, живой организм умирает. Здесь нет и не может быть места никакой телеологии и никакому влечению к жизни. Живой организм живет не потому, что он хочет жить, а потому, что для преодоления барьеров системы хронификации жизни ему придется преодолеть напряжение много большее, чем напряжение, препятствующее процессу разворачивания жизни. Из двух зол мы выбираем меньшее. Есть такие надувные шарики, состоящие из нескольких сегментов, и если их начать надувать, то сначала надувается первый сегмент, затем напряжение постепенно нарастает, и первый сегмент мог бы лопнуть, если бы давление воздуха не преодолевало в этот момент сопротивление второго сегмента. Тогда напряжение падает и начинает надуваться второй сегмент, и так далее, и так далее. Пережмите переход между первым и вторым сегментом — и первый сегмент лопнет. Не дайте живому организму естественным образом развиваться — и он умрет. Все очень просто. Попробуйте выдохнуть и не дышать. Напряжение в дыхательном центре начнет быстро нарастать, и через одну-две минуты система хронификации жизни заставит вас вдохнуть, нисколько не считаясь ни с вашим желанием, ни с вашим решением, ни с вашей так называемой «свободной волей». Сначала дыхание, сердцебиение, пищеварение, а уже затем все остальные глупости вроде свободы воли, «надситуативной» активности, творческого самосовершенствования и т.п.
Последовательный рост клетки, если мне не изменяет память, приводит к росту напряжения на поверхности ее оболочки, и экономически более выгодно разделиться пополам, потому что это приведет к уменьшению напряжения на поверхности. Экономически еще более выгодно для клетки, разумеется, лопнуть, потому что напряжение в этот момент на поверхности упадет до минимума сразу же, но вот этого она сделать как раз и не может, от этого ее предохраняют механизмы хронификации жизни.
Мы не знаем пока точно классификации этих механизмов и можем пока лишь предположить, что к ним помимо и раньше страха относится еще и боль. Но и боль — фило- и онтогенетически более позднее приобретение. Еще до страха и до боли существуют некие другие механизмы, каким-то образом связанные с экономикой напряжения, и они побуждают организм двигаться строго определенным образом в строго определенном направлении ― к снижению напряжения и смерти. Поэтому мы говорим о тифоаналитической концепции как о монистической теории влечений, которая полагает, что в основе жизни лежит одно влечение ― влечение к смерти, или, если назвать его по-другому, детензионное влечение (влечение к разрядке от напряжения).
*
Если говорить о взаимоотношениях между болью и страхом, то, как мы уже сказали, мы думаем, что боль ― более древний и более ранний механизм, предшествующий возникновению страха. Нам трудно здесь высказать свое окончательное мнение относительно взаимоотношений между болью и страхом у человека (возможно, в силу ограниченности наших знаний, возможно, в силу общей ограниченности знаний по данному вопросу), но, судя по той информации, которую мы имеем, до настоящего времени ни биологи, ни этологи, ни психологи не могут удовлетворительно ответить на простой вопрос: существуют ли врожденные формы страха у детей или нет.
Несмотря на то, что большинство исследователей склонно положительно отвечать на этот вопрос и разделяет все человеческие страхи на врожденные (innate fears) и приобретенные (learned fears), описание врожденных страхов не обладает ни убедительностью, ни доказательностью. Интерпретация первичных двигательных реакций новорожденных (и даже плода) на громкие звуки как реакций испуга вызывает некоторое сомнение. Описание страхов мелких движущихся объектов и насекомых, возникающих у детей в раннем возрасте, как страхов врожденных также сомнительно, потому что здесь не исключен элемент научения. Страх незнакомых людей, который часто относят к врожденным страхам, также нельзя полностью отделить от постнатального опыта ребенка.
Все эти сомнения были много ранее высказаны Фрейдом в его работе «Торможение, симптом и страх», и эти же сомнения существуют и в настоящее время.
В чем мы на сегодняшний день не сомневаемся и на чем основываем всю свою работу,— это то, что страх является одним из проявлений системы хронификации жизни, он ограничивает, как и боль, влечение к смерти определенными рамками, и усиление страха всегда свидетельствует, с тифоаналитической точки зрения, о двух моментах:
а) в окружающей действительности (в том числе собственном теле) обнаружены признаки, угрожающие дальнейшему существованию индивида;
б) по ряду причин произошло усиление влечения к смерти и вторичное усиление страха как результат активизации системы хронификации жизни.
Пункт «б» является, по сути, единственным оригинальным моментом тифоаналитической теории страха, поскольку он впервые устанавливает связь между невротическим патологическим страхом и усилением влечения к смерти. Мы считаем, что нам удалось найти то рациональное объяснение многочисленных иррациональных страхов, которое много лет искал Фрейд.
Мы считаем, что основоположник психоанализа был гениально прав, когда заподозрил тесную связь между возникновением страха и вытесненным и подавленным влечением. Единственное, в чем он ошибался, это в квалификации этого влечения. Фрейд считал, что это либидо. Мы считаем, что это влечение к смерти во всех его проявлениях. Поскольку в основе человеческой жизнедеятельности лежит единое влечение к смерти, то все без исключения частные влечения и желания, по сути, есть производные от влечения к смерти.
*
Поэтому любой страх всегда прикрывает собой желание, чтобы произошло именно то, чего ты боишься. То есть любой страх всегда прикрывает собой влечение к тому, что он собой прикрывает. Этот факт, стократно получаемый из клинических наблюдений, позволяет ответить на очень многие как теоретические, так и практические вопросы. И мы должны здесь отдавать себе отчет в том, что именно это знание, бесценное для нас, является для большинства нормальных людей самым нелицеприятным, самым отвратительным и, может быть, самым неприемлемым — неприемлемым, возможно, в большей степени, чем знание о том, что жизнь есть процесс хронического умирания, что в основе жизни лежит влечение к смерти и что человек не обладает влечением к жизни.
Встречные вопросы легко прогнозируемы. Желает ли мать, которая боится, что с ее ребенком что-то может произойти, того, чтобы с ним на самом деле что-то произошло? Да. Она этого желает. Желает ли больной, который боится сойти с ума, сойти с ума? Да. Он этого желает. Желает ли студент, который боится, что он не сдаст экзамен, не сдать его? Да. Он желает этого. Желает ли девушка, которая боится, что у нее не сложится личная жизнь, того, чтобы ее личная жизнь не сложилась? Да. Она желает, чтобы ее личная жизнь не сложилась. Желает ли человек, который боится смерти, умереть? Конечно — да. Он желает умереть. Как и любой нормальный человек. Как и любое живое существо. Страх смерти, по большому счету, и есть самое лучшее доказательство влечения к смерти.
И совсем уже понятно, что чем больше страх — тем большее желание он собой прикрывает. Иначе и не может быть. Только с этих позиций становятся понятны и страх смерти, об умозрительной нелепости которого размышлял перед смертью еще Сократ, и бесчисленные «нелепые» навязчивые страхи, с которыми мы ежедневно сталкиваемся в клинической практике. Они бессмысленны и нелепы лишь до тех пор, пока мы смотрим только на них, пока мы не догадаемся заглянуть за них, и пока мы не увидим, что все они являются лишь плотиной, которая прикрывает собой и укрощает напор тенденций, направленных противоположно страху. И самой мощной из всех имеющихся тенденций будет являться тенденция и влечение к смерти. И самой мощной плотиной, ее перекрывающей, будет являться страх смерти.
Глава вторая
Страх смерти
Свои рассуждения на эту тему мне бы хотелось начать с описания одного феномена, с которым я случайно столкнулся, изучая авитальную активность пациентов в городском психотерапевтическом центре. То, что сначала воспринималось мной как помеха, постепенно стало обращать на себя внимание и привлекать мой интерес.
Очень быстро я убедился, что вопрос о влечении к смерти вызывает у подавляющего большинства людей, с которыми мне пришлось общаться на данную тему, негативное отношение. Это негативное отношение варьирует в значительных пределах — от упорного непонимания сути моих вопросов до страха и бурного возмущения, проявляющегося в том, что некоторые пациенты, с которыми я разговаривал, могли затем длительное время высказывать претензии своим лечащим врачам и соседям по палате на то, что я «посмел заподозрить у них столь неприемлемые мысли». Должен признаться, что в какой-то степени беседы на темы авитальной активности приводили у них к временному психологическому ухудшению.
Первое время у меня было подозрение, что страх признать у себя наличие авитальных переживаний связан с тем, что в России на протяжении многих десятилетий крайние формы авитальной активности, такие, как самоубийство, рассматривались как несомненный признак серьёзной психической патологии и как прямое основание для принудительной госпитализации в закрытое психиатрическое отделение.
Поэтому я мог предполагать, что пациенты сознательно скрывают информацию, касающуюся собственных авитальных переживаний по двум причинам: во-первых, узнав об их нежелании жить или суицидальных мыслях, я как ортодоксальный российский психиатр мог подумать о наличии серьёзной психической патологии, во-вторых, на основании этой информации применить к ним принудительные санкции медицинского характера.
Однако в дальнейшем это объяснение перестало меня удовлетворять, и вот почему. Во-первых, в результате многочисленных бесед у меня сложилось впечатление, что по крайней мере у некоторых пациентов с негативной реакцией на тему авитальной активности сознательные авитальные переживания на самом деле отсутствуют (даже в форме пресуицидальной активности). То есть реально им нечего было скрывать и нечего бояться. Отрицая наличие пресуицидальных и суицидальных мыслей, не говоря уже о большем, они не обманывали меня.
Во-вторых, ситуация в стране за последнее время в отношении психиатрической помощи настолько изменилась, что эта информация тем или иным образом не могла не быть получена пациентами. Подтверждением тому является реально изменившееся отношение к психотерапевтической помощи в целом и к факту госпитализации в психотерапевтическое отделение в частности. Я помню, как ещё несколько лет назад приходившие к нам пациенты удивлялись отсутствию на окнах решёток, санитаров, свободному входу и выходу. В настоящее время страх, если не перед психиатрами, то перед психотерапевтами, почти исчез.
В-третьих, во время проведения бесед или использования систематизированных опросников реакция пациентов никоим образом не менялась от моих предварительных объяснений и заверений (с учётом вышеизложенных соображений) в том, что подобные переживания и мысли могут быть у любого нормального человека и совершенно не обязательно связаны с серьёзным психическим расстройством.
Эмоциональное отторжение данной темы происходило и происходит до настоящего времени — и иногда мне кажется, что пациенту легче признать в себе бессознательный латентный гомосексуализм или инцестуозные влечения, чем авитальную активность.
Слишком много эмоций — вот тот клинический вывод, который я мог сделать в результате своих наблюдений, и не удивительно, что этот факт привлёк моё внимание. С этого момента когда-то начался мой интерес к страху смерти.
*
Много позже я убедился, что далеко не одинок в своем интересе к теме смерти. Правда, не одинок не столько в горизонтальном, сколько в вертикальном отношении (в горизонтальном ― имеются в виду люди, которые меня окружают, а в вертикальном ― люди, которые жили раньше меня). Люди по вертикали говорили мне, что тема смерти ― самая интересная из всех возможных; может быть, вообще единственно интересная тема. Люди по горизонтали смотрели на меня диагностически-жалостливо и всегда вежливо спрашивали: что послужило причиной моего интереса к теме смерти и самоубийства? Таким же тоном доктора спрашивают своих пациентов: «Скажите, пожалуйста, с какого момента началось ваше заболевание?». Точно так же вежливо я всегда отвечал, что после своей 13-й неудачной попытки самоубийства я подумал, что это уже как-то скучно, но поскольку тема знакомая и бросать хорошее дело, не доведя его до конца, все же жалко и не хочется, я решил заняться изучением самоубийства и довести дело до конца таким путем. После этого очень весело смотреть, как корчится в муках мысль в глазах собеседника и умирает там, как то зерно в каменистой почве. Очевидцы мне рассказывали, что один профессор в Москве, читая лекции врачам и психологам, говорит: посмотрите, как хорошо устроился этот Вагин. Кто-то кончает жизнь самоубийством, а он вместо этого книжки пишет (сублимирует то есть).
Но оставим горизонталь. Из людей по вертикали мне ближе всего по духу Луций Анней Сенека, которого я уже упоминал выше. Размышляя о жизни и смерти, Сенека приходит, по сути, к тем же выводам, что и мы. Правда, безотносительно к какой-либо теории влечений. Он был уверен, что с часа своего рождения человек идет к смерти и что он умирает каждый день и каждый час, и только тот, кто это хорошо понимает, по-настоящему умеет ценить жизнь.
Как водяные часы делает пустыми не последняя капля, а вся вытекшая раньше вода, так и последний час, в который мы перестаем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней, а шли мы долго.
Спустя две тысячи лет мы мало что можем добавить к этим простым и мудрым словам. Разве что девять месяцев. Потому что не с часа рождения, как считал Сенека, а с часа зачатия человек идет к своей смерти, и, в соответствии с законом американского биолога Леонарда Хайфлика, клетка в течение жизни может поделиться всего лишь 50 раз (плюс-минус 10 раз), и подавляющее большинство этих делений она совершает еще до момента родов. Поэтому с биологической точки зрения та совокупность клеток, которая появляется на свет во время родов, рождается не для того, чтобы жить, а для того, чтобы (если смотреть правде в глаза) доживать.
Даже не зная этого, Сенека, тем не менее, был уверен в тщетности избыточных усилий по продлению жизни:
за жизнь многие цепляются и держатся, словно уносимые потоком за колючие кусты и острые камни. Поэтому большинство так и мечется между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие, они и жить не хотят, и умереть не умеют.
Он не боялся старости и положительно к ней относился:
…встретим старость с распростертыми объятиями: ведь она полна наслаждений, если знать, как ею пользоваться. Плоды для нас вкуснее всего, когда они на исходе; дети красивей всего, когда кончается детство. Любителям выпить милее всего последняя чаша, от которой они идут ко дну, которая довершает опьянение. Всякое наслажденье свой самый отрадный миг приберегает под конец. И возраст самый приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть. Да и тот, что стоит у последней черты, не лишен, по-моему, своих наслаждений, либо же все наслажденья заменяет отсутствие нужды в них. Как сладко утомить все свои вожделенья и отбросить их!
И, разумеется, Сенека считал, что совершенно бессмысленно бояться смерти:
…бояться смерти так же глупо, как бояться старости. Ведь так же, как за молодостью идет старость, следом за старостью приходит смерть. Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней. Поэтому глупо ее бояться: ведь известного мы заранее ждем, а страшимся лишь неведомого. Неизбежность же смерти равна для всех и непобедима. Можно ли пенять на свой удел, если он такой же, как у всех? Равенство есть начало справедливости. Значит, незачем защищать от обвинения природу, которая не пожелала, чтобы мы жили не по ее закону. А она созданное уничтожает, уничтоженное создает вновь… Смерть это небытие; но оно же было и раньше, и я знаю, каково оно: после меня будет то же, что было до меня. Если не быть мучительно, значит, это было мучительно и до того, как мы появились на свет, но тогда мы никаких мук не чувствовали. Скажи, разве не глупо думать, будто погашенной светильне хуже, чем до того, как ее зажгли? Нас тоже и зажигают, и гасят: в промежутке мы многое чувствуем, а до и после него глубокая безмятежность. Если я не ошибаюсь, Луцилий, то вот в чем наше заблуждение: мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, та же смерть. Не все ли равно, что прекратиться, что не начаться? Ведь и тут и там итог один: небытие... Я готов уйти и потому радуюсь жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще проживу. Пока не пришла старость, я заботился о том, чтобы хорошо жить, в старости чтобы хорошо умереть; а хорошо умереть значит, умереть с охотой.
В полном соответствии со всем вышесказанным, Сенека не против добровольной смерти, или эйтаназии (одной из самых актуальных тем в современной медицине):
… если одна смерть под пыткой, а другая простая и легкая, то почему бы за нее не ухватиться? Я тщательно выберу корабль, собираясь отплыть, или дом, собираясь в нем поселиться, и так же я выберу род смерти, собираясь уйти из жизни… Ты встретишь даже мудрецов по ремеслу, утверждающих, будто нельзя творить насилие над собственной жизнью, и считающих самоубийство нечестьем: должно, мол, ожидать конца, назначенного природой. Кто так говорит, тот не видит, что сам себе преграждает путь к свободе. Лучшее из устроенного вечным законом, то, что он дал нам один путь в жизнь, но множество прочь из жизни… Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится можешь вернуться туда, откуда пришел.
Слова Сенеки хороши еще и тем, что они ни в чем не разошлись с делом. Сенека не только говорил то, что думал, но он еще и делал то, что говорил. Описание его смерти дошло до нас в трудах Тацита. Для Сенеки умереть было лучше, чем жить под властью Нерона. Вместе с женой они вскрыли себе вены в присутствии друзей, а затем приняли яд. Он хорошо жил и хорошо умер, и единственное, что он завещал своим друзьям перед самоубийством ― это свой образ жизни.
*
Состояние современной отечественной философии и психологии позволяет сделать вывод, что с Сенекой большинство философов и психологов не дружит, и, соответственно, в число его наследников не вошло. Буквально через две недели я должен ехать на конференцию в Санкт-Петербург в институт психоанализа, и один из участников (директор гуманитарного института, председатель Правления Всероссийской ассоциации прикладного психоанализа, кандидат философских наук), с которым я должен выступать на одной секции, прислал мне заранее свои материалы для обсуждения.
Его доклад имеет отношение к сравнительному анализу архетипических страхов, и он начинает его с совершенно странной, на наш взгляд (да и, наверно, на взгляд Сенеки), фразы:
Начать хочется с напоминания о грустном: человек — это единственное живое существо, которое живет, осознавая свою смертность, свою конечность. Сегодня эта фраза, породившая некогда всю мировую религию и философию, а по большому счету — всю нашу культуру как таковую, стала настолько привычной, что из травмирующей любого смертного констатации длящегося ужаса так называемой «человеческой ситуации» превратилась в компонент рациональной психозащиты от страха смерти.
Вот так. Как говорится: почувствуйте разницу. И далее:
Фактор осознанности смерти (memento mori) явным образом говорит нам о том, что человеческое сознание как таковое, т.е. реактивная системная иллюзия, основанная на интерсубъективных компонентах индивидуального опыта, строится на постаменте страха смерти… Проблема собственной смертности для индивидуума настолько глобальна и настолько травматична, что отторгается им тотально, вплоть до потери сознания…
Имеется в виду Фрейд, который несколько раз, по свидетельству очевидцев, падал в обморок во время разговора на тему смерти.
Поставив таким образом вопросы, автор в конце честно признается, что лично у него сегодня нет ответов на них и он надеется, что «коллективный опыт человеческой истории подскажет путь». С нашей точки зрения — это вряд ли. Как психоаналитик автор должен знать, что клиенту бесполезно предлагать готовые варианты решений проблем в том случае, если клиент внутренне не готов к усвоению этих решений. И мы здесь своих решений никому не навязываем.
Мы лишь обращаем внимание читателей, что ответы на поставленные выше вопросы не нужно ожидать от будущего опыта человеческой истории. Эти ответы уже давно даны прошлым опытом человеческой истории (я не верю, что кандидат философских наук ни разу в жизни не читал Сенеку), и тот, кто ими может воспользоваться,― уже давно воспользовался, а тот, кто не может,― не воспользуется никогда, и никакой опыт человечества ему не поможет.
|
