|
Скачать в архиве
В книге детского психиатра анализируются многие жизненные ситуации, возникающие в семьях при воспитании «трудных» детей.
Страхи, боязнь одиночества, темноты, чужих людей, детские депрессии, подростковые попытки самоубийства, неудовлетворенность собой — вот далеко не полный перечень вопросов, которые рассматривает автор.
Вроно Елена Моисеевна, Член правления Общества семейных консультантов и психотерапевтов, уникальный специалист с огромным опытом работы с детьми, которым она охотно делится с читателями в своих книгах, статьях и на ТВ.В этой книге она рассказывает о том, как появляются страхи, кто такие "трудные дети" и почему родители тоже бывают "трудными". И, конечно, как можно помочь детям и их родителям. Написано очень живо, образы собирательные, но очень узнаваемые. В конце книги дается восемь правил, которые позволяют обозначить то, чего по отношению к детям нужно стараться НЕ делать.
К читателю
Рассуждая о проблемах взаимоотношений детей и родителей, мы почти машинально прибегаем к привычному определению «трудный». И обозначаем этим словом, как правило, то, что относится к детям. Трудный возраст, трудный характер, трудный подросток... Спору нет, эти клише возникли не случайно, они отражают правду жизни. Правду — но не всю. Взять хотя бы трудности возраста. Мы зачастую совсем не желаем принимать в расчет, что к тому времени, когда наши дети достигают сложного переходного возраста, и мы сами постепенно вступаем в очень и очень непростой период — «кризис середины жизни». А он протекает не менее остро и болезненно, чем подростковый...
Предпосылки «трудного характера» задаются нашими, родительскими проблемами, страхами, тяжелыми воспоминаниями, комплексами, наконец. Ситуация зачастую складывается не в пользу детей — прежде всего из-за их малочисленности в современной семье. Один, совсем не часто двое, редко больше двоих детей... Семья же располагает не единственным поколением взрослых, пребывающих в разной степени родства, — не одинаково находящихся в полной готовности воспитывать и «учить жить».
Так что определение «трудные» по меньшей мере в равной степени может быть отнесено и к детям, и к родителям. Но подчиненная позиция детей в семье, бесправие ребенка, пренебрежение его мнением и пристрастиями, слепота и глухота к его переживаниям, тотальный контроль и неадекватная жестокость и требовательность делают самого трудного ребенка в первую очередь несчастливым.
Противостояние поколений — это, к сожалению, наиболее часто встречающаяся практика взаимодействия в семье. Впрочем, мой взгляд — это специальный взгляд: ведь я встречаюсь с родителями и детьми лишь в кризисные моменты их жизни, когда им нужна консультация и помощь детского психиатра.
Все, что вы прочитаете в этой книжке, не придумано, все рассказанное — документально; правда, описания по большей части носят собирательный характер. Мне хотелось, чтобы вы заметили некоторые типичные черты в этих коллизиях, попытались бы «примерить» некоторые ситуации на себя. Быть может, вы увидите в жизненных историях незнакомых вам людей собственные проблемы. А увидеть их — уже сделать шаг к пониманию. Если книжка поможет вам сделать этот шаг — моя задача окажется выполненной. Однако поучений, предписаний, рецептов вы здесь не найдете; «формула счастья» мне неизвестна. Зато мой профессиональный опыт позволяет построить неоднократно проверенное жизнью уравнение: из несчастливых детей получаются трудные родители, а у трудных родителей дети почти всегда несчастливы. Есть о чем подумать.
Глава первая. ЭКСКУРС В ДЕТСКУЮ ПСИХИАТРИЮ
Дети услаждают труд — однако наши несчастья становятся из-за них еще горше.
Фрэнсис Бэкон, английский философ
Детские страхи
Как часто ребенок жалуется: «Я боюсь, мне страшно!..» Или — не жалуется, а жмется к стенке, хватает вас за руку, прячет лицо или «бьется в истерике».
Что это такое — детские страхи? Проявление природной робости, капризы или, быть может, первые признаки психического расстройства? Как нам относиться к детским страхам? Нужно ли с ними «бороться»? Что может способствовать их появлению? Много вопросов... Ответить на них, не зная конкретной ситуации, невозможно. Однако попробуем сориентироваться хотя бы в общих чертах.
Ребенок боится темноты, боится оставаться один, боится войти в воду, боится собак, незнакомых людей, темной комнаты. Ведет себя при этом по-разному. Может заплакать; может застыть в ужасе, зайтись в крике, даже посинеть, потерять дыхание на несколько секунд. Но чаще всего, испытывая страх, ребенок возбужден — он мечется, кричит, цепляется за вас или вырывается из рук, пытается убежать, спрятаться. Если страхи мучают его продолжительное время, то меняется и его поведение, и настроение: он делается молчаливым, подавленным и скучным. Или — как будто бы наоборот — неусидчивым, раздражительным, конфликтным, безостановочно болтливым... Такие, на первый взгляд, непохожие проявления суть две стороны одного расстройства — невроза страха. Что делать, в каждом конкретном случае подскажет психолог или детский психиатр. А вот что не нужно делать, чтобы не усугубить положение? Попробуем разобраться.
— Отнеситесь внимательно к жалобам, страхам и опасениям ребенка. Забудьте столь удобные понятия, как «капризы» и «фокусы». Конечно, чаще всего страх обнаруживается у ребенка в самый неудобный для нас момент — скажем, вечером во время укладывания. Трудно поверить, что ему на самом деле страшно: наверное, просто не хочет спать, капризничает. А у нас как раз в это время — масса своих дел...
— В тот момент, когда ребенок испытывает страх, бессмысленно и жестоко подначивать его и смеяться над ним: такой взрослый, а один остаться боится; ты же мужчина, а испугался щенка; такая большая, а в воду войти трусишь. Незачем приводить героические примеры из собственного детства — «вот я в твоем возрасте». Или — отыскивать «совершенно бесстрашных» мальчиков и девочек среди его собственных друзей...
— К страхам ребенка нужно отнестись внимательно. Но, пожалуй, нет смысла пытаться убедить его на деле, что бояться нечего — к примеру, вместе с ним залезать под кровать, чтобы доказать, что там нет чудища, которое пугает ребенка. Страх — это чувство, которое рассудком плохо поверяется: даже никого не обнаружив, ребенок не перестанет бояться. Разумнее постараться его отвлечь, переключить и занять чем-нибудь: почитать, дать игрушку, просто поговорить.
— И уж совсем нельзя пытаться «натренировать» ребенка преодолевать страх. Старинное врачебное правило «лечи подобное подобным» здесь совершенно не годится. Оставляя ребенка в темноте, «чтобы привыкал», вы рискуете закрепить реакцию страха, сделать этот страх навязчивым.
Ребенок, страдающий тревожностью и страхами, нередко чрезмерно впечатлителен и легко возбудим от природы; однако, случается, невротические страхи возникают у детей из-за нашей собственной неосторожности, душевной глухоты и бездумности.
Страхи появляются у ребенка в ситуации эмоционального напряжения, психической травмы; эта реакция нередко бывает преувеличенной, почти шоковой в коллизиях, на взрослый взгляд, просто пустяковых. Окружающий мир воспринимается ребенком не всегда соразмерно, масштаб событий нередко бывает нарушен. Конечно, понятно наше стремление предохранить детей от болезненных и страшных столкновений с действительностью; но это стремление нередко лишает нас чувства меры. Обучая ребенка элементарным правилам личной безопасности (не открывай дверь чужому, не ходи никуда с незнакомым, возвращайся вовремя домой и т. п.), совсем не обязательно подкреплять свои аргументы рассказами о расчлененных трупах на чердаке и повальных грабежах у знакомых. Ваш авторитет велик; ребенок поверит вам и без этих душераздирающих подробностей. Старайтесь по возможности оградить его от того страшного, чем пугают нас газеты, телевидение и радио, не подливайте масла в огонь, обсуждая во всех подробностях очередную кровавую историю за семейным столом.
Разумеется, невозможно, да и незачем пытаться всюду подстелить детям соломку, оградить их от столкновений с жестокостью мира, но если мы не будем бездумны и равнодушны, то услышим, быть может, как наш ребенок вслед за классиком скажет: «Он пугает, а мне не страшно».
Словом, невроз страха — страдание, появление которого мы можем вызвать невольно, по собственной беспечности или незнанию. Однако случаются ситуации, когда причиной возникновения страхов становится избранная нами воспитательная тактика, нередко жесткая и даже жестокая. Но это — предмет особого разговора...
Кому труднее?
Несносный характер, трудный ребенок, очень с ним тяжело... Мне приходится слышать подобные жалобы довольно часто, однако значительно реже, чем следовало бы. Скверный характер, непослушание, лень и неряшливость, как правило, представляются родителям исключительно проблемами воспитания: мы обсуждаем эти трудности с близкими, жалуемся на них друзьям, просим совета, обмениваемся опытом. Мы пытаемся справиться с нарушениями в поведении ребенка, не задумываясь о том, почему он такой трудный. Спору нет, имеют значение и темперамент, и характер, и навыки общения, усвоенные им в столкновении с действительностью, — здесь возникают проблемы по преимуществу воспитательные и педагогические, — однако очень важно и состояние детского здоровья, в первую очередь здоровья физического. Ведь и у долго болеющего взрослого характер портится. Что же говорить о ребенке, психика которого вообще неустойчива, а характер только формируется... И то, что по поводу тяжелого характера к психиатру обращаются реже, чем надо бы, а зачастую и с опозданием, достойно сожаления.
— У нее невозможный характер с самого рождения, — энергично, с напором сообщает вполне интеллигентного вида мама двенадцатилетней девочки. — С первого дня она трудная, даже в роддоме кричала и плакала больше других детей. Всегда всем недовольна, с утра ворчит, мрачная, всё не по ней. Медлительная, вареная, неповоротливая... И ужасная грязнуля: моется только если заставишь, комната — форменный свинарник, всюду грязное белье вперемешку с огрызками яблок. Если делаешь замечание, срывается, и так грубо — где только слов таких набралась! И, знаете, мы ее наказываем ремнем.
Женщина умолкает, ждет моей реакции; я от комментариев воздерживаюсь. Беседа наша продолжается, и я узнаю: девочка нездорова с первых дней жизни. Она страдает тяжелой аллергией: почти все продукты вызывают моментальную реакцию — тяжелую экзему; совсем чистой кожа не бывает никогда, высыпания чешутся, мокнут, нагнаиваются. Более или менее здоровой она себя чувствует лишь в Крыму, куда родители увозят ее из Подмосковья, спасаясь от цветущих весной в средней полосе деревьев и трав.
Девочка действительно несколько заторможена и, похоже, подавлена; рядом с многословной, экзальтированной и яркой матерью выглядит особенно мрачной и неуклюжей. Темперамент у них совсем разный: матери все время хочется расшевелить дочку, но это никак не получается... Однако постепенно выясняется: есть у девочки и способности, и интересы. Занимаясь тем, что ей нравится, она оживляется, становится активной, веселеет. Тем не менее ясно: здесь понадобится вмешательство специалиста — обследование, а затем и лечение. Все это я собираюсь подробно изложить матери своей пациентки, но прежде всего категорически запрещаю наказывать ребенка физически.
Мать, услышав это, буквально светлеет лицом.
— Правда, ее нельзя бить? Я и мужу могу сказать: вы запретили! Вы не представляете себе, какое я испытываю облегчение. Ведь я знаю: бить ребенка нельзя, чувствую себя при этом ужасно, гипертонию себе нажила... Но ведь нужно же как-то ее к порядку приучать... А ремень — это единственное, что действует...
Но ребенок-то болен, болен серьезно. Матери это известно, и она «ложится костьми»: лечит, готовит специальную еду, добывает экологически чистые продукты, увозит на несколько месяцев каждый год в Крым... И воспитывает. Воспитывает так же, как воспитывали ее, старается приучить девочку к «порядку». Девочка же, как и всякий человек, страдающий хроническим соматическим заболеванием, эмоционально неустойчива и раздражительна, у нее рассеянное внимание и подавленное настроение. Такой ребенок труден для семьи; но значительно труднее приходится ему самому — ведь зачастую вместо понимания, психологического комфорта и врачебной помощи ему достаются попреки и наказания.
Не менее сложную ситуацию для соматически ослабленного ребенка создает наше бездумное стремление «развивать» его — любой ценой и без учета его реальных возможностей. Слаб и неуклюж — будем заниматься спортом, ходить в походы, тренироваться дома; неловок в движениях, быстро устает — будем каждый день делать физические упражнения. Но они не тренируют и закаливают, а истощают, подтверждая и без того невысокое мнение ребенка о собственных возможностях. Или обычные наши сетования на то, что ребенок ленив и неусидчив, — мы заставляем его сидеть часами за уроками, читаем нотации... Одним словом, «воспитываем», хотя он, возможно, страдает нарушением концентрации внимания, и ему требуется специальная помощь...
Такие примеры можно было бы множить. Обстоятельства самые разные, но по сути все такие ситуации схожи. Мы пытаемся исправить следствие, не задумываясь о причине, и нередко усугубляем для ребенка его и так не очень нелегкую жизнь, сами превращаем его в трудного.
Cui prodest?
Давным-давно известно, что вопрос «Кому выгодно?» ключевой в уголовной практике: нашел ответ — раскрыл преступление. Удивительным образом этот вопрос оказывается столь же актуальным и в практике психотерапевтического консультирования.
Некоторые симптомы психических расстройств возникают в сложных для пациента ситуациях — и как будто бы помогают ему эти ситуации переживать. Не нужно думать, что речь идет о демонстрации психического расстройства, а то и вовсе о симуляции. Нет, «выгодными» психическими расстройствами бывают тяжелые, трудно излечимые неврозы, фобии, навязчивые состояния, психосоматические симптомы, невротические тики.
Знаете ли вы, что такое невротические тики? Наверняка многим приходилось наблюдать или самим испытывать навязчиво возникающие подергивания различных мышц, чаще всего лицевых; покашливание; шмыгание носом в самый неподходящий момент; различные гримасы; пожимание плечами; непонятно зачем возникающие движения рук. Такие симптомы возникают очень часто у детей, в особенности у чрезмерно возбудимых, в период адаптации к новой жизненной ситуации. Ясно, что здесь необходима помощь; однако иногда невротические тики проходят и сами собой, если ребенок пребывает в атмосфере психологического комфорта. А если нет?
...Эта пара с двенадцатилетним мальчиком обращает на себя внимание еще до начала консультации: они оба так возбуждены и взвинчены, что создают одним своим присутствием почти физически ощутимое напряжение.
Они развелись шесть лет назад. Развод не был мирным: в конфликт были вовлечены все поколения этой семьи — бабушки, дедушки, дети. Скандалили, делили имущество, судились и таскали по судам детей. Старшему было шестнадцать, сегодня он уже взрослый, служит в армии; младшему шесть. Именно тогда и появились у него тики: моргал, щурился, морщил лоб, шмыгал носом. Меры принимали самые активные: показывали профессорам, пичкали таблетками, лечили у травников, обращались к экстрасенсам... Словом, действовали по полной программе. Ничего не помогало. Жил мальчик у родителей матери, а она брала его к себе только на выходные: «Осталась одна, нужно было работать, строить свою жизнь заново».
Отец между тем сошелся с молодой женщиной и переехал жить к ней и ее родителям. К сыну он очень привязан, связи с ним не терял, был «воскресным отцом», как не без яда замечает его бывшая жена. Вообще ситуацию описывает в основном она. Она напориста, говорит громко, требовательным тоном. Одета в ярко-красный костюм и весьма экстравагантную шляпу, тоже красную. Очень агрессивна и, несомненно, глубоко несчастлива.
Год назад мать решила, что должна взять мальчика к себе; тики не проходили, и в школе у него были сплошные двойки и прогулы. Год она билась — и потерпела, по ее мнению, полное фиаско. Правда, тики у мальчика исчезли почти полностью; зато школьная ситуация обострилась до крайности. Мать не решалась на него давить, тем более — наказывать; сам же он ни малейшего интереса к учебе не испытывал. В итоге было принято такое решение: мальчик перебирается жить к отцу, поскольку мать «не справилась и окончательно его распустила». Справедливости ради нужно сказать: отца сын горячо любит, и никакого насилия над ним совершено не было. Мальчик живет теперь у отца, ходит в новую школу. Хоть и «из-под палки», но занимается и вполне успевает; вот только тики возобновились — теперь он «хрюкает». Потому-то его ко мне и привели.
Мальчик хрупкий, немного инфантильный на вид, с ангельской внешностью. Действительно, еле слышно, но почти все время нашей беседы издает носом звук, похожий на хрюканье. Сам его слышит, но контролировать себя не может.
— Ты доволен, — спрашиваю, — что теперь живешь у отца?
— Ну конечно, я его очень люблю.
— А что представляет собой его новая жена?
— Она ему не жена!
— Ну не жена. Добрая она, красивая?
— Красивая? Ну что вы, вот мама — красивая. А эта так себе... Ну она вроде добрая, говорит, что меня любит... А за что ей меня любить? Сплошное притворство...
— Ты считаешь, родители правильно решили, что тебе лучше у папы жить? Тебе там хорошо?
— Ну, наверное... Вот только маму я почти не вижу. Что в этом хорошего?
— Скажи, а если бы ты мог, как бы ты изменил эту ситуацию?
— Что за вопрос? Я бы сделал так, чтобы родители были вместе.
— Но послушай, не кажется ли тебе, что это нереально? Ведь они уже давно разошлись; наверное, они просто не могут быть вместе.
— Ну почему же? Ведь когда со мной что-нибудь случается серьезное, вроде этих тиков, очень даже могут. Вот и к вам мы все вместе пришли. Мы ведь к вам обязательно все втроем должны приходить, да?
Ну конечно же втроем, непременно вместе, ведь болезнь любимого сына — это общее дело. А мальчик между тем, несмотря на очевидно мешающее ему «хрюканье», выглядит сегодня вполне счастливым.
Очевидно, что сложилось явно невыносимое положение для ребенка, — невыносимое потому, что родители все еще не смирились с ситуацией, они оба страдают, ревнуют, мучаются чувством вины. Потому-то так агрессивна и несчастлива мать, так жестко и непримиримо настроен отец, убежденный, что ребенка «распустила мать, потому что она им не занималась». Надеяться на воплощение мечты мальчика, на воссоединение этой развалившейся семьи под одной крышей было бы, вероятно, и в самом деле нереалистично. Но ведь можно ощущать свою общность и живя врозь...
Мальчик нуждается в обоих родителях; он чувствует себя в безопасности, когда они вместе, когда они не враждуют, но объединяются, пусть даже и в тревоге за его здоровье. Вот он и болеет. Вот такая выгода...
Что же делать? Стараться помочь родителям осознать сложившееся положение вещей, принять ситуацию во всей ее полноте и сложности, искать конструктивные решения...
В уголовной практике найденный ответ на вопрос «Кому выгодно?» знаменует собой успешное окончание расследования... В нашем же деле тут-то все и начинается.
Ложь во спасение
Нередко поводом для консультации у психолога или психотерапевта становится утрата доверия во взаимоотношениях родителей и детей. Родители сетуют: «Ребенок ни о чем нам не рассказывает, юлит и отмалчивается или попросту врет...»
От чего же ребенок спасается ложью? Почему мы так боимся детского вранья? Так стремимся во что бы то ни стало искоренить этот порок? Когда мы впервые замечаем, что ребенок нас обманывает? В тот момент, когда он в чем-то не подчинился нам или оказался вне рамок одобряемого нами поведения. Лукавить и лавировать ребенку приходится всякий раз, когда эти рамки становятся для него слишком жесткими и тесными.
Иными словами, ребенок врет, когда хочет избежать наказания или порицания, когда стремится выскользнуть из-под пресса власти взрослых; он отмалчивается и скрытничает, оберегая свое право на тайну, на собственную независимость и приватность.
При конфликте взрослые полагают себя правыми априорно — только потому, что они взрослые. Очень часто мы требуем подчинения, поведения «по правилам», не желая задуматься над тем, что у ребенка, даже самого маленького, может быть свое мнение; мы позволяем себе этим его мнением пренебречь только потому, что это мнение ребенка.
Как часто мы соглашаемся с любым нареканием, сделанным ребенку в школе; как просто и легко сказать: «Учитель всегда прав» — и далее не вникать ни во что. Разбираться в школьных дрязгах некогда, а кроме того, «школа на то она и школа, чтобы воспитывать».
Как часто, запрещая ребенку что-то, мы утешаем себя тем, что заботимся о его безопасности, стремимся предотвратить развитие дурных наклонностей и вредных пристрастий, оберегаем его здоровье. На самом деле запреты эти и ограничения в значительной степени помогают нам сохранить собственный покой...
Агрессивно реагируя на проступки ребенка, мы вызываем у него страх, который очень скоро делается привычным; ожидая крика, грубости, наказания, он, естественно, старается их избежать. И один из способов — вранье.
Одним словом, если спокойно обдумать ситуацию, станет понятно: лукавством, умолчанием и прямым враньем ребенок спасается от нашего давления, нашей грубости; выскальзывает из сетей чрезмерной опеки; защищается от нашей повышенной тревожности и нервозности.
Вранье, по сути дела, помогает ему уцелеть как личности, не сломаться под гнетом ограничений и запретов, исходящих от нас в огромном количестве и питающихся зачастую нашей слабостью и страхом.
Если мы найдем в себе смелость осознать это, мы поймем: агрессивная реакция на вранье ребенка только увеличивает степень обоюдного непонимания. Поэтому, даже если вы точно знаете, что ребенок обманывает, не спешите выводить его на чистую воду (особенно — на людях!), не торопитесь его наказывать. Подумайте: почему ребенок вынужден защищаться, попробуйте понять, когда и как вы потеряли его доверие, отчего он боится быть с вами откровенным.
Подумайте и о том, что вы для своего ребенка — центр мира, что он, пусть и невольно, делает жизнь по вашему образцу. Ни в ком мы не отражаемся так полно и безжалостно, со всеми своими слабостями и собственным ежеминутным враньем, как в наших детях. Ну а на зеркало что же пенять...
«...И в вымыслах носился нежный ум»
Почему дети нам врут? Очень часто— спасаясь от нас же самих. Но бывает, что ребенок спасается обманом не от конкретных людей или обстоятельств, а от жизни вообще...
Вспомним: слово «врать» означает не только обманывать, но и выдумывать, фантазировать; а исходно — колдовать; отсюда и «врач» — тот, кто в старину заговаривал болезнь. Погружаясь в мир фантазии, ребенок уходит от действительности, «заговаривает» ее; в неукрашенном виде она представляется ему враждебной, холодной, грубой и неуютной... Здесь нам нужно быть особенно внимательными и осторожными...
Все дети фантазируют, создавая в мечтах прекрасный мир — нередко очень и очень далекий от обыденности. Если созданный ребенком иллюзорный мир сосуществует с реальностью, а не замещает ее, если не прерываются его, ребенка, связи с окружающим, если не нарушается его развитие, — фантазирование можно отнести к проявлению творческого начала. В этом случае нужно постараться помочь ему реализовать свои творческие наклонности, сделать так, чтобы его фантазия получила выражение в рисунках, рассказах, играх... Вообще хорошо, когда ребенок пишет стихи, сочиняет музыку, рисует, ведет дневник, — к этому надо относиться серьезно и с уважением.
Однако в поле зрения детского психиатра попадают случаи, когда дети бывают полностью охвачены своими фантазиями, когда мир иллюзий становится единственным миром, в котором они соглашаются жить. Я помню одиннадцати летнего мальчика — странноватого, молчаливого, очень способного к музыке и математике. Его одаренность была очевидной и односторонней: прочие предметы давались ему с трудом. В школе ему приходилось нелегко: его дразнили дети, третировали учителя, и преодолеть это несправедливое отношение никак не удавалось. Пришел момент, когда он вовсе отказался ходить в школу. Он рассказал мне: туда ему ходить «совершенно некогда», потому что он постоянно занят мыслями о «своих» инопланетянах. Он знал о них все, он, по сути дела, жил в этой Швамбрании, на другом конце Солнечной системы. При этом времени у него недоставало лишь на школу; музыкой и математикой он продолжал заниматься. Год обучения на дому, некоторые специальные меры и найденная позднее частная школа с маленькими классами и щадящим режимом сделали свое дело: ребенок не оказался выброшенным из жизни. Он сейчас учится вполне успешно, хотя чудноватым так и остался...
Выдумывая, ребенок иногда создает себе все то, чего ему не хватает: он воображает себя сильным, красивым, любимым и удачливым. Но часто мечты не так понятны и прямолинейны: маленькая девочка вообразила себя щенком — она бегала на четвереньках, с ревом требовала, чтобы ее кормили из миски на полу и водили гулять на поводке. Дело же было в том, что в семье появился грудной ребенок, — и девочка решила: она теперь никому не нужна. А если не нужна как ребенок — полюбят щенком...
Как быть в подобных случаях? Нужно ли играть по придуманным ребенком правилам и делать вид, будто водить гулять шестилетнюю девочку на поводке — обычное дело? Или действовать жестко: запретить «фокусы» самым решительным образом?
Опыт показывает: прибегая к крайностям, мы лишь усугубляем положение. Всякое необычное поведение ребенка, когда он уже перестает делать различие между игрой-фантазией и реальностью, «заигрывается» так, что контакт с ним затрудняется, — требует совета специалиста. И не нужно дожидаться, когда расстройства поведения станут столь очевидными... Не бойтесь обратиться к психологу или к детскому психиатру, разберитесь с ним вместе, от чего страдает ваш ребенок, какова реальная почва его несчастливое™. Быть может, вам придется выслушать что-то не очень лестное в свой адрес; возможно, окажется, что уже требуются и специальные меры, — детская нервная система ранима, и реакция на психическую травму легко закрепляется. Будьте осторожны и внимательны!
Особенно осторожны будьте со столь любимым нами средством от жизненных тягот — иронией.
Ребенок со своим конкретным мышлением любую шутку склонен расценивать как насмешку — особенно если упражняться на его счет вы будете на людях. Если он доверил вам секрет,— отнеситесь к нему бережно, не делайте проблемы своего ребенка предметом болтовни с приятельницей...
Словом, постарайтесь сделать так, чтобы юный ум, как ему свойственно, «носился в вымыслах»,— но не боялся при этом возвращения в реальность.
Невидимые миру слезы
Подростковый возраст, возраст перемен и ломки характера, — поистине трудный возраст. Трудный для окружающих, но более всего тяжелый для самого подростка. Переменчивое, с резкими колебаниями настроение и предельная ранимость делают его подчас совершенно не способным адекватно оценивать ситуацию и вести себя, сообразуясь с нею. Именно такой своей неадекватностью подросток и провоцирует возникновение разного рода конфликтов.
Изменение характера, появление собственных вкусов и мнений, новые увлечения и привязанности, страстное стремление к суверенитету, необоснованная (на наш взрослый взгляд!) требовательность, да попросту скандальность и хамство подросших детей — все это создает обстановку напряжения; в семье разворачивается борьба, изнуряющая всех. Устав от этой войны, мы зачастую теряем способность трезво оценивать происходящее. А в увлечении ею забываем, сколь уязвим и беззащитен наш противник. Прежде всего потому, быть может, что он страдает душевным расстройством. Чаще всего это наиболее распространенное и наименее понятное из подростковых расстройств — депрессия.
Всякий из нас знает, что это такое — либо по собственному опыту, либо из наблюдений за окружающими. Понурый вид, безжизненный взгляд, застывшее, с бедной мимикой, лицо, заторможенность и в движениях, и в мыслях, расстроенный сон, потерянный аппетит и, главное, — тоска, тоска, не отпускающая ни на минуту, лишающая сил и обесценивающая все жизненные впечатления. Внешние признаки депрессии у взрослых очевидны; но в переходном возрасте ее распознать не так просто. Депрессия у подростка начинается исподволь, протекает скрытно, обнаруживает себя, как правило, проявлениями нестандартными — как будто и не депрессивного свойства. Дело осложняется еще и тем, что подросток обычно не способен сформулировать свои переживания: да и делиться личными проблемами он не склонен — особенно с нами, взрослыми.
Маски подростковых депрессий весьма разнообразны. Вот, к примеру, столь часто встречающееся отклонение поведения — школьная неуспеваемость, потеря интереса к учебе, отказ от школы. Спору нет, депрессией не объяснишь эту проблему в целом — иначе пришлось бы признать, что подавляющее большинство подростков не только в России, но и в мире душевно больны. Утрата смысла, составляющая, в числе прочего, суть этого явления, — не психиатрическая, не врачебная, а жизненная проблема. Однако нередко, обсуждая с подростком школьные трудности, специалист обнаруживает и болезненные переживания.
...На консультации девятиклассник с мамой. Основная жалоба — отказ от школы. Каждое утро мальчик собирается и уходит в школу, а потом — либо возвращается с полдороги, либо слоняется по улицам, но в класс не идет. Дома закрывается в своей комнате, сидит уставившись в телевизор, смотрит все подряд или перечитывает по многу раз фантастику. Это не вполне обычное для него занятие; раньше он более всего интересовался книгами по истории. В беседе со мной он о своем состоянии говорит так: все сделалось скучно и неинтересно, окружающее представляется однообразным и серым. Более всего это касается школы: все, что там происходит, кажется бессмысленным и ненужным. Он чувствует себя одиноким и ни на что не годным. Если бы его не трогали, лежал бы целый день, смотрел телевизор... Тоска? Нет, тоски он не ощущает; ему в общем-то и не грустно — просто все надоело. Выглядит мой пациент неважно: бледный, глаза запали, обведены черными кругами. Собственно бессонницы у него нет, но утром, проспав всю ночь, он чувствует себя неотдохнувшим и вялым. Эту вялость приходится преодолевать в течение всего дня — все трудно, все через силу. Да еще постоянно теребят, пристают: почему не в школе, вымой за собой посуду, погуляй с собакой. «Как они сами не понимают? »
Однако они, мама и бабушка, по счастью, понимают. Безуспешно попытавшись справиться с ситуацией самостоятельно, они обратились за помощью...
В данном случае депрессия протекает под маской типично подросткового нарушения поведения — школьных прогулов. В болезненном состоянии преобладает подавленность. Самооценка, которая у всякого подростка неустойчива и неадекватна, катастрофически снижена.
Не вдумавшись и обратив внимание лишь на внешний рисунок происходящего, можно было бы положиться на «жесткие меры»: усилить контроль да еще, как и делается обыкновенно, начать шпынять подростка за безответственность и лень, рисовать ему безотрадную картину будущего, когда его выгонят из школы, и сетовать на то, как счастливо и замечательно идут дела у всех, кроме нас...
Вот так, собственными действиями, уверенные в своей правоте, мы, вместо того чтобы помочь, рискуем загнать ребенка в угол. Депрессивный же подросток начисто лишен способности защищаться; скрытая депрессия будет становиться все глубже, ее последствия могут оказаться весьма и весьма печальными.
Что же нам остается? Опыт показывает: выжидательная тактика в подобных случаях полезнее решительных действий. Будем наблюдать и, вооруженные некоторыми сведениями, не упустим момента, когда станет нужен квалифицированный совет и даже, возможно, вмешательство. Будем осторожны и постараемся всячески поддерживать подростка. Наше понимание и принятие его таким, каков он есть, хотя и недостаточное условие для сохранения душевного здоровья, но — абсолютно необходимое.
Меня не понимают...
Повод для консультации традиционный: восьмиклассница бросила школу. Но не только: тринадцатилетняя девочка, до недавнего времени вполне «домашняя», последние два-три месяца пропадает неизвестно где. Иногда в подвале с компанией, иногда в какой-то пустой квартире. «Тусовки» продолжаются круглые сутки; девочка и ночует, как правило, не дома. Объяснений с родителями старается избегать. Если же все-таки пристают с расспросами, плачет или скандалит. Родители, интеллигентная пара средних лет, явно напуганы, почти в панике.
Они рассказали: около года назад девочка стала заметно хуже учиться, прогуливать уроки. Двойки в дневнике подчищала бритвой. Злилась или ревела, когда получала нарекания. Характер у нее резко изменился: прежде легкая и общительная, она стала раздражительной, скрытной. Появилась взрослая компания и подвал, где она была готова дневать и ночевать. В школе заметили не только снижение успеваемости, но и резкие перемены в характере. С согласия девочки ее перевели в коррекционный класс, где она сразу прижилась. Постепенно, в течение года, выправилась и успеваемость; поэтому с первого сентября в школе решили — ей можно вернуться в прежний класс. И перевели обратно, несмотря на ее отчаянное сопротивление. А через несколько дней она бросила школу вовсе.
|
