|
Последние десять дней длинного летнего отпуска в 1921 году Фрейд провел в рабочем отдыхе с комитетом в горах Харц в Северной Германии. Это был единственный раз, когда они отправились куда-то вместе. Абрахам, который знал эти места, играл роль проводника. Эйтингон, новый член, Ранк, Закс, Ференци и Джонс тоже были там. Они осматривали окрестности, гуляли (причем Фрейд, по словам Джонса, ходил «быстро и не уставал») и разговаривали.
Фрейд в то время в очередной раз увлекся оккультизмом и воспользовался случаем, чтобы прочитать коллегам статью, в конце концов получившую название «Психоанализ и телепатия», которую он написал тем же летом. Оригинальный текст Фрейда не имел названия. Статья была опубликована лишь после его смерти, и издатели дали ей поверхностное название, не соответствующее содержанию. В первый и единственный раз Фрейд обратился к телепатии.
Статья начинается со смелого заявления, что стимул к исследованию «психических сил, отличающихся от знакомого нам разума человека или животного» теперь «чрезвычайно силен». Это объяснялось послевоенным мнением, что жизнь на земле как бы обесценилась, и возникающим сомнением в научной однозначности, вызванным, например, эйнштейновской теорией относительности. Психоаналитику нужно быть настороже и не утратить свою беспристрастность. И тем не менее, по словам Фрейда, мало сомнений в том, что при рассмотрении оккультных феноменов «очень скоро мы придем к тому, что некоторая часть из них подтвердится». Какая именно, он не говорит.
Он упоминает о спиритизме и об угрозе психоаналитическим методам, которая возникнет, если так называемым «духовным существам» станут доступны «абсолютные объяснения».
Так что от методов анализа тоже откажутся, если будет надежна вступить в прямой контакт с действующими духами с помощью оккультных процедур — точно так, как человек готов отказаться от кропотливой и однообразной работы, если есть надежда разбогатеть в один прием с помощью удачной сделки.
Сделав шаг в неисследованном направлении, Фрейд тут же отступает, объявляя, что «мое личное отношение к этому материалу остается лишенным энтузиазма и двойственным», и остальную часть лекции обсуждает примеры предсказания будущего и передачи мыслей. Он забыл рассказать об одном эпизоде, который произвел на него впечатление «Этот эпизод связан с английским врачом Форсайтом, австрийским пациентом, который увлекался „Сагой о Форсайтах“ Голсуорси, и различными совпадениями имен и мыслей», и тут же обратил на это внимание своей крошечной аудитории, говоря, что это подтверждает, что «я обсуждаю тему оккультизма под давлением огромного сопротивления».
Фрейда не слишком беспокоили его размытые взгляды на оккультное. Еще три следующие статьи были посвящены этой теме и не содержали никакой конкретной информации. Нам приходится довольствоваться его замечанием, сделанным в 1933 году: «Возможно, у меня тоже есть тайная склонность к чудесам».
После отдыха в горах Харц комитет вернулся к своей задаче восстановления движения. Внутренний круг по-прежнему играл важнейшую роль, но психоанализ в общем приобретал более жесткую организацию. Вопросы, которые всегда решались в зависимости от личных предпочтений и необходимости подчиняться желаниям Фрейда, теперь требовали создания руководств или даже правил. Можно ли гомосексуалистам становиться членами обществ, входящих в международную ассоциацию? Вообще-то нет, потому что гомосексуализм — это невроз, который мешает лечению неврозов пациентов, хотя прямого отказа таким людям нельзя было давать. Стоит ли привлекать неспециалистов в аналитики? Ответ всегда был утвердительным, но американцы настаивали на наличии медицинского образования, и Фрейд ничего не мог с этим поделать.
Издательская организация психоанализа, «Internationaler Psychoanalytischer Verlag», созданная в январе 1919 года, была наиболее заметным отражением деятельности движения, а также основным источником неприятностей. Ее всегда называли просто «Verlag» (издательство). Оно было гарантией независимости Фрейда от капризов или жадности коммерческих издателей. Финансирование было проблематичным, потому что Фройнд, человек, который должен был давать на этот проект деньги, обеднел, а после скончался.
Управлять издательством таким способом, чтобы не ущемлять ничьих интересов, было сложно, и Фрейд, который не хотел заниматься производственными вопросами, оставил это другим, в первую очередь Джонсу и Ранку, а они никак не могли друг с другом поладить. Джонс, который издавал в Лондоне «Интернациональный журнал», обнаружил, что Ранк в Вене отменяет его указания или жалуется на «мусор из-за океана» — это возмущение показалось Джонсу нелепым. Когда-то он говорил Фрейду, правда, по другому поводу, что, хотя он отчасти понимает антиамериканизм, едва ли можно обвинять целую нацию, особенно такую, которая через пятьдесят лет станет «судьей всего мира». Фрейд оказался втянутым в споры, ругал Джонса за то, что он вмешивается, а потом вынужден был читать длинные оправдания, приходившие в ответ. Он не любил и не умел играть роль администратора, но так и не смог полностью отгородиться от дел издательства.
В его жизни больше не было обязанностей, которые раньше заставляли его двигаться от одной цели к другой. Он узнал, что такое колебания, связанные с пожилым возрастом. Его письмо Ференци перед конференцией 1922 года, которая должна была проходить в Берлине, звучит грустно и ностальгически.
Что— то внутри меня восстает против стремления продолжать зарабатывать деньги, которых никогда не хватает, и работать все теми же психологическими средствами, которые тридцать лет позволяли мне оставаться справедливым, несмотря на презрение к людям и этому отвратительному миру. Во мне возникают странные тайные желания -возможно, это наследие предков — жить на Востоке или Средиземноморье и вести совершенно другую жизнь: детские мечты, которые невозможны и не соответствуют реальности, как будто свидетельствуют о том, что моя связь с ней нарушена. Но вместо этого — мы встретимся на земле здравомыслящего Берлина.
Во время летнего отпуска в пансионе «Мориц» в Берхтесгадене, где Фрейд готовил лекцию для конференции в сентябре — чередуя это с анализом Фринка, — он узнал, что дочь его сестры Розы, Цецилия, которую называли Мауси, убила себя передозировкой веронала «Роза оказалась самой несчастливой из сестер и братьев Фрейда. Она потеряла мужа до войны, сына — во время войны, а теперь и дочь. Она прожила еще двадцать лет и была убита в фашистской газовой камере.». Ей было двадцать три, она была не замужем и беременна. В письме Сэму Фрейд упоминает о романе, который не удался, но похоже, как будто всему виной он считал плохие отношения дочери с «тетей Розой». Возможно, Фрейду не рассказали всей правды, зная, как он относится к семейным скандалам.
В Берлине собралось около двухсот пятидесяти психоаналитиков и заинтересованных лиц, чтобы, как обычно, посетить лекции, посплетничать, посидеть за столом. Приехало меньше десятка американцев, среди них Фринк и госпожа Бижур, которые в любом случае были в Европе. Американский психоанализ становился самодостаточным и процветающим и не нуждался в руководстве из Европы — или, как выразился Фрейд, увлекся успехом и деньгами.
Его лекция была посвящена еще одному уточнению к общей теории, «метапсихологии», — как оказалось, последнему, — которое добавило новые абстракции к сложной схеме психоанализа. Полный отчет появился в апреле 1923 года под названием «'Я' и 'Оно'».
На немецком языке название звучало как «Das Ich und das Es». «Оно» — это термин, использованный впервые Гроддеком для обозначения неизвестной части человека, силы, которая «управляет нашей жизнью, в то время как мы думаем, что живем сами». У многих людей есть ощущение чего-то другого, скрывающегося за "Я", которое нам вроде бы известно. Фрейд позаимствовал этот термин для определения «бессознательного», потому что это слово перестало означать то, что он хотел. Переводчики его работ на английский не стали использовать слов "I" и «It» — то ли потому, что эти термины были слишком непонятны, то ли потому, что они звучат недостаточно научно. "I" латинизировали и превратили в «Это», а «It» — в «Id». В результате в английском языке появилось краткое слово «Id» для обозначения темной стороны человеческой природы «Варианты „ид“ и „эго“ можно встретить и в некоторых русских переводах. — Прим. перев.».
Очерк Фрейда стал очередной попыткой познать неизвестное. В отличие от книг, которые он написал в начале века, основанных на материале снов и расстройств репродукции, он описывал здесь гипотетические структуры, у которых не было научных доказательств. «Сверх-Я» (о котором Фрейд впервые упомянул в 1914 году) он наделил функциями совести, которая возникает из реакции ребенка на авторитет родителей. "Я" приходится жить между противоречивыми требованиями «Сверх-Я» и «Оно» и в то же время справляться с жизнью в окружающем мире. По аналогии, приведенной Фрейдом, «Оно» — это лошадь, а "Я" — всадник. И "Я", и «Сверх-Я» делают большую часть своей работы бессознательно, поэтому та часть бессознательного, которая содержит, по определению Фрейда, «темную недоступную часть нашей личности», где можно найти неуправляемые сексуальные инстинкты, получила название «Оно».
Многие психоаналитики впоследствии станут использовать «'Я' и 'Оно'» как основу «эго-психологии», которая в конце концов стала уделять меньше внимания пугающему содержимому «Оно» и больше — рациональному "Я", моральному «это», которое пациенты ощущали и с которым аналитикам следующих поколений было все легче справляться.
За два или три месяца до весны, когда книга была напечатана, Фрейд ощутил образовавшуюся во рту язву в правой части неба. В то время он выкуривал до двадцати сигар в день. Если не считать военных лет, когда сигар не хватало, он очень много курил практически всю свою сознательную жизнь. Это пристрастие укоренилось очень глубоко, и попытки преодолеть его в 1890-х годах, из-за того что Фрейд боялся, будто курение влияет на его сердце, не удались.
В 1897 году он рассказал Флису о своей идее, что все пагубные привычки, от употребления алкоголя, морфия, табака до всего остального, — это всего лишь замена «первичного пристрастия», мастурбации. Даже если это было так, знание ничего не меняло. Как и не столь знаменитые курильщики, он признавал, что эта привычка помогает ему в «битве жизни».
Язва не проходила, но он ничего не предпринимал, хотя наверняка с самого начала понимал, чем это может грозить. В девятнадцатом веке многие подозревали о существовании связи между курением трубки и сигар (тогда самых распространенных привычек) и раком ротовой полости. Об этом не раз писали в медицинской литературе. Фрейд наверняка знал, что врачи называют карциному рта «раком богачей» из-за стоимости сигар.
Когда он хотел, то относился к своему здоровью не менее внимательно, чем большинство врачей. В 1914 году, когда ему делали обследование прямой кишки, чтобы проверить, нет ли рака, он приветствовал отрицательный результат словами. «Итак, на этот раз я легко отделался». Аналогичный эпизод произошел в 1916 году. Год спустя у него опухли десны, о чем он писал Ференци, добавляя «карцинома?» и сообщая, что сигары его вылечили. Возможно, в 1923 году он решил, что язва исчезнет сама, словно по волшебству, как и та опухоль.
У Фрейда не было врача, к которому он обращался бы регулярно. В начале апреля он поговорил со знакомым дерматологом — едва ли самым подходящим специалистом при язве во рту. Тот осмотрел язву, сказал, что она доброкачественная, но посоветовал ее удалить. Вскоре после этого Феликса Дейча неофициально попросили взглянуть на язву, когда тот был на Берггассе по другому делу. Фрейд сказал гостю: «Вы увидите что-то, что вам не понравится». Дейч посмотрел на язву, решил, что она раковая, но не сказал этого, посоветовав тем не менее немедленно ею заняться.
Началась опасная игра. Фрейд как будто не хотел, чтобы другие видели, что он серьезно относится к этой проблеме, но наверняка подозревал, что это за язва. Он договорился об операции со знакомым, профессором Маркусом Хаеком, который имел репутацию хорошего исследователя, но, как знал Фрейд, посредственного хирурга. Хаек записал его в амбулаторное отделение государственной больницы, в которой он работал, и однажды утром Фрейд отправился туда, ни слова не сказав семье, чтобы вырезать подозрительное образование. Он ожидал, что его тут же отпустят домой, но у него было слишком сильное кровотечение, и ему пришлось оставаться до следующего дня. Марта получила телефонное послание, в котором он просил ее привезти ночное белье. Она приехала в больницу вместе с Анной и обнаружила его сидящим на стуле в забрызганной кровью одежде.
В обеденное время посещения были запрещены, поэтому им обеим пришлось уйти. Фрейда положили в палату, где уже был один пациент, которого Феликс Дейч назвал «карликом-имбецилом». Еще до возвращения жены и дочери у него началось кровотечение. Электрический звонок был сломан, а за помощью побежал второй пациент и, возможно, спас этим Фрейду жизнь, потому что даже врачам с трудом удалось остановить кровотечение. Вернувшись после обеда, Анна отказалась уходить и провела ночь у кровати отца. Утром Хаек добавил к физическим страданиям Фрейда моральные: привел к нему толпу студентов, чтобы продемонстрировать им случай, и лишь затем отпустил его домой.
Макс Шур, который стал лечить Фрейда впоследствии, намекал, что Хаек, возможно, не любил или боялся психоаналитиков и бессознательно выместил это чувство на основателе теории, когда тот попал ему в руки. Такое объяснение понравилось бы Фрейду, которому, возможно, приходило в голову то же самое хотя для того, чтобы не сойти с ума, ему, наверное, нужно было стараться не слишком часто искать объяснения поведения окружающих по своей теории.
Операция была сделана 20 апреля 1923 года, незадолго до его шестьдесят седьмого дня рождения, и патологическое заключение подтвердило рак. Почему-то Фрейду никто не сказал правды. Ему прописали лечение рентгеном и радием. Возможно, предполагали, что этого достаточно, чтобы он догадался сам.
В письмах, которые он писал Саломе и Джонсу, чувствовалось, что он знает больше, чем говорит, но он поддерживал заговор молчания врачей. Врачи потом говорили, что боялись, что он покончит с собой, узнав о раке, но это скорее похоже на попытку оправдаться, что им не хватило смелости сказать. Насколько могли судить друзья, этим летом его больше всего печалила смерть внука Хайнца 19 июня в Вене. Его мать Софи умерла за три года до того. У мальчика был туберкулез — еще одна жертва войны.
Отпуск Фрейд провел выздоравливая с родными, которые, предположительно, не знали правды. В августе они были в гостинице «Дю Лак» в Лавароне, высоко в горах, разделяющих Австрию и Италию. Комитет решил встретиться неподалеку, и они собрались в Сан-Кристофоро, на шестьсот метров ниже, с другой стороны горы.
Никто из членов комитета не объяснил, почему они решили поехать за своим руководителем на отдых. Ссоры внутри комитета были серьезнее обычного, но Фрейд дал всем понять, что они должны улаживать свои дела без его помощи. Может, апрельская операция заставила их думать о его смерти и постараться быть поближе?
Тихий доктор Дейч прибыл еще до того в гостиницу «Дю Лак» и, видимо, сказал пациенту, что ему понадобится новая операция, не произнося тем не менее страшного слова. Но мы не знаем, о чем именно говорили, думали или догадывались на вершине горы и у ее подножия. Мы знаем только, что Джонс написал жене в Лондон 26 августа: «У Фрейда настоящий медленно развивающийся рак, и он может прожить еще долго. Он не знает этого, и это страшная тайна». Нам известно и то, что Дейч рассказал обо всем комитету, те одобрили решение молчать, а затем отвлеклись от мрачных мыслей, в частности, осудив Джонса за то, что он якобы назвал Ранка (правда, за глаза) «хитрым евреем». Мы знаем и то, что Анна Фрейд писала Саломе 29 августа: «Вы правы, я бы теперь ни при каких обстоятельствах не бросила его».
Вскоре после этого они с отцом отправились в Рим, где пробыли несколько недель. Фрейд решил поехать туда еще в апреле, когда ему делали операцию, и ему очень нравилось, как радуется Анна, которая видела этот город в первый раз. Но это был всего лишь краткий перерыв. Еще до приезда в Рим, когда они завтракали в поезде, Фрейд укусил корку хлеба и изо рта брызнула кровь.
Возможно, Фрейду было легче притворяться, как и всем остальным. Возможно, ему хоть раз захотелось поддаться настроению окружающих. Наверняка он знал, в чем дело, с самого начала. И то, что он решил взять дочь в Рим, город его мечты, едва ли можно считать совпадением.
Всю жизнь думая об опасных днях и смертельных датах, возможно, он и сейчас решил, что настал предсказанный год, и смирился с этим. Макс Шур сделал предположение, не менее фантастическое, чем некоторые идеи его учителя. Он взял случайное число, которое Фрейд сообщил Флису в 1899 году, «2467 ошибок» (и потом проанализировал, утверждая, что «в мозгу нет ничего случайного и неопределенного»), и предположил, что оно все еще имеет какую-то силу. Разве невозможно, писал Шур, чтобы воспоминание о числе 2467, которое появилось в его мозгу 24 года назад и содержало число, обозначающее его возраст с мая 1923 года, 67 лет, вернулось к нему в виде предупреждения о смерти? Конечно, эти рассуждения смехотворны. Но данная логика знакома любому, кто страдает навязчивым неврозом.
Отпуск закончился, и Фрейду официально сказали правду. Еще один профессор, Ганс Пихлер, обследовал его и подтвердил наличие неоплазма или расширение старого. Пихлер был хирургом, специализировавшимся на ротовой полости, склонным к радикальным методам. Он завоевал репутацию, восстанавливая рты раненых солдат. Когда его пригласили прооперировать Фрейда, он подготовился к этому, проведя репетицию на трупе. 4 октября была сделана предварительная операция, а неделю спустя последовала основная, при которой была удалена вся верхняя челюсть и правая часть неба. Это означало, что носовая полость и рот ничем не отделялись и требовалось что-то вроде огромного зубного протеза. Месяц спустя пришлось сделать еще одну операцию. Фрейд описал свое состояние Сэму в Манчестере как «очень разбитое и слабое».
Операции были страшными, но удачными. Фрейд избавился от рака на много лет и продолжал жить, правда, уже как инвалид с некоторыми ограничениями, из-за которых он удалился из общественного поля зрения. Он стал общаться только с семьей и небольшим кругом друзей. Протез, который часто меняли, так и не был подогнан идеально, причинял постоянную боль и мешал ему говорить и есть. Фрейд больше не давал публичных лекций и не сидел за столом с чужими людьми. Его рот и челюсть регулярно подправлялись небольшими операциями.
Все это не помешало ему продолжать принимать пациентов, и 2 января 1924 года он снова начал работать. Он не перестал и курить. Если он не мог открыть рот достаточно для того, чтобы вставить между зубами сигару, он разжимал их прищепкой. Протез должен был плотно прилегать (это и вызывало болезненное давление), так что он вполне мог втягивать в себя воздух, чтобы сигара горела.
В этом новом состоянии он находил утешение в мыслях о том, что он преобразился, стал героем разворачивающейся вокруг него истории. «Ты знаешь, что у эпохи есть характер, который невозможно изменить», — писал он Сэму 20 октября, оправляясь после двойной операции в Ауэрспергском санатории. Ему нравилось считать себя частью истории — и он так и думал почти всю жизнь.
Глава 28. Отступники
Одновременно с раковой опухолью Фрейда постигла другая беда — отступничество, первое по значимости со времен Юнга. Уйти решил Отто Ранк, который уже некоторое время развивал свои собственные идеи. «Сыновьям» Фрейда нелегко было уходить. Ранк пользовался его доверием, и некоторые даже завидовали его близости с Фрейдом, он был обязан учителю карьерой. Когда комитет ужинал в Сан-Кристофоро в тот день, когда они узнали о раке, при упоминании имени Фрейда Ранк залился истерическим смехом. Эта новость вывела из равновесия всех, но особенно друга, замышлявшего мятеж.
Венгерский аналитик, Шандор Радо, вспоминал, как впервые увидел до войны Фрейда — человека с аристократическими манерами, одетого в подбитое мехом пальто, с тростью с набалдашником из слоновой кости в руках. Его сопровождал верный Ранк, «молодой, бедно одетый мальчик, который был взволнован, суетлив и постоянно к нему обращался». Теперь ему исполнилось сорок лет, и он решил, что хватит быть «маленьким Ранком».
Он и Ференци (который сам подумывал об изменениях) вместе писали в 1923 году книгу о психоаналитических методах, где ставилась под сомнение полезность длительных попыток восстановления детских воспоминаний. Вскоре после этого Ранк опубликовал собственную книгу, «Травма рождения», в которой спокойно утверждал, что причиной невроза является шок при появлении на свет и последующие фантазии возвращения в матку, утраченный рай. И лечение следует проводить соответственно этому. Необходимость перерывать воспоминания отпадает, и хорошей дозы анализа в течение пары месяцев вполне достаточно.
Фрейд не спешил с обвинениями. Неужели Ранк может изменить ему? Он пытался принять эту теорию как «самое важное открытие со времен появления психоанализа», но ему удалось только почувствовать обман. «'Родовая травма' Ранка и твои действия, — пишет он Ференци в 1924 году, — происходят от попыток ускорить процесс анализа». Их метод мог стать «путем для бродячих торговцев» — снова нападки на Америку.
Ференци ушел от конфликта, но весной Ранк отправился в Нью-Йорк, где у него были друзья среди аналитиков, которых он учил в Вене (благодаря Фрейду, посылавшему их к нему), и обсудил с ними среди многих вопросов низкую оценку женщин, используя свою теорию, чтобы объяснить, что это бессознательная память мужчин о шоке рождения искажает их точку зрения на женщин. Аналитики платили по двадцать долларов в час — в четыре или пять раз больше обычной ставки, — чтобы обучаться у нового специалиста.
Вскоре «бедный родственник» преуспел и начал похваляться перед Ференци, что «спас здесь психоанализ, а возможно, и жизнь всего международного движения». Обнаружив, что ньюйоркские аналитики «в основном не излечены и недовольны анализом профессора», он якобы вернул им уверенность в себе.
Старый Свет обиженно ждал, когда отступник придет в чувства. Фрейд объявил, что Ранком, наверное, владеет психоневроз, и сначала отнесся к нему с сочувствием. Затем он заключил, что Ранка навсегда «привлек доллар». Не успев вернуться домой, Ранк тут же укатил в Париж и вернулся к Рождеству 1924 года. Он извинился перед всеми, чем на краткий миг порадовал Фрейда, а затем отправился в новые путешествия, которые закончились разрывом в 1926 году. Одним из последних проступков стало то, что он усомнился в толковании сна Волчьего Человека про шесть волков на ореховом дереве.
Фрейд получил прощальный подарок, видимо, не без иронии: работы Ницше в двадцати трех томах в переплете из белой кожи. Фрейд сказал, что Ранк хвастается своим новоприобретенным богатством и в то же время стремится к саморазрушению, хочет избавиться от своих денег. Джонс, предупреждения которого сбылись, объяснил все тем, что у Ранка маниакально-депрессивный психоз. «Нам нужно похоронить его», — сказал Фрейд, и движение десятки лет его поносило «Сначала Ранк жил в Париже, где в начале 1930-х годов работал аналитиком и был любовником писательницы Анаис Нин. В конце концов он переселился в Америку.».
Фрейд не знал, сколько ему осталось жить, но опасался худшего. Поэтому в 1924 году он начал писать «Автобиографическое исследование». К его неудовольствию, его жизнь уже подверглась ненаучному изучению. За год до того бывший ученик Фриц Виттельс уже написал первую биографию, на которую Фрейд сначала ответил вежливо, но некоторое время спустя сказал, что считает ее «отвратительной карикатурой», «подачкой сплетникам всего мира».
Автобиография была написана в горах Земмеринга, где Фрейд раньше отдыхал, потому что не мог позволить себе более дорогих путешествий. Теперь он поехал туда, поскольку хотел оставаться неподалеку от врачей, которые могли добраться в эту долину из Вены меньше чем за три часа. Книга получилась короткой, шестьдесят с лишним страниц в «Стандартном издании», и содержала не всегда точную информацию.
Джонс в то время готовил англоязычное издание собрания работ Фрейда, и учитель работал в своей горной вилле. Возможно, он узнал, что семья Катарины, девушки с горы Ракс, которая тридцать лет назад фигурировала в «Этюдах по истерии», умерла или уехала из этих мест, потому что именно тогда он добавил к ее истории ссылку, которая сообщала, что ее собирался совратить не дядя, а отец.
Прошлое в возрасте Фрейда легко вспоминалось. Эмма Экштейн, которая, возможно, навела его на мысль о несчастной теории совращения, умерла в июле 1924 года, не дожив до шестидесяти лет. Она много лет прожила инвалидом. Брейер, имя которого было практически неизвестно новому поколению, умер на следующий год в возрасте восьмидесяти трех лет. По рассказам семьи Брейера, однажды после разрыва с Фрейдом он увидел того на Берггассе и бросился к нему навстречу с распростертыми объятиями, но его бывший друг перешел на другую сторону улицы. Фрейд написал о нем положительное и высокопарное посмертное примечание.
Еще одно неприятное имя возникло в жизни Фрейда, когда Абрахам, как выяснилось, смертельно больной инфекцией легких, обратился в Берлине в 1925 году к Флису и сообщил Фрейду, что стадии его заболевания «поразительным образом подтверждают» теорию периодичности его нового врача Абрахам умер в том же году в возрасте сорока восьми лет — Фрейд лишился еще одного последователя.
Когда в 1928 году умер сам Флис, его вдова, та самая Ида, которую Фрейд всегда недолюбливал, написала ему, спрашивая, не сохранил ли он письма ее мужа, которые она очень хотела бы прочитать. Фрейд ответил, что они, скорее всего, были уничтожены где-то после 1904 года, и добавил, что был бы счастлив узнать, что вторая часть корреспонденции, его собственные письма, «постигла судьба, которая защитила бы их от какого-либо использования в будущем». Госпожа Флис, владевшая практически всеми письмами из сотен присланных Фрейдом ее мужу, ничего не ответила и сохранила их на черный день.
Были заметны многочисленные признаки того, что Фрейд постепенно сдает. Те, кто встречался с ним в двадцатых и тридцатых годах, будь то друзья, пациенты или журналисты, с большей охотой описывали свои впечатления, чем их предшественники. Карл Краус высмеивал Фрейда в печати с начала века и продолжал делать это после войны. «Психоанализ, как предостерегают нас, стал угрозой, — писал он в 1924 году. — Чепуха. Он был угрозой с самого момента своего возникновения». Но Краус считал ниже своего достоинства обсуждать личную жизнь Фрейда Те, кто приходил к Фрейду на анализ и потом садился писать мемуары, или те, кто сделал делом своей жизни догадки о том, что происходит на Берггассе, 19, не отличались подобной сдержанностью. Они были любопытны, едва ли испытывали благоговение и зачастую были даже враждебны и неуважительны, даже если сочувствовали Фрейду.
Канадский ученый, Пол Роазен, прославился книгой «Фрейд и его последователи» (1975), историей движения, в которой содержатся слова многих доживших до этого времени участников. Его зарисовки Фрейда в конце жизни очень удачны: мятый твидовый костюм, худые стариковские руки, полная афоризмов речь, склонность к навязчивым действиям — это всегда усугубляется с возрастом, — которая выражалась в беспокойстве о мелочах. «Однажды он постучал в дверь тети Минны, потому что она оставила в его кабинете карандаш, который он хотел ей вернуть».
Слава как таковая приносила ему удовлетворение. В рождественском письме Сэму от 1925 года Фрейд пишет, что его «считают знаменитостью», что «писатели и философы, которые проездом бывают в Вене, заходят ко мне, чтобы поговорить», что «евреи во всем мире похваляются моим именем, упоминая меня наряду с Эйнштейном. В конце концов, мне не на что жаловаться». Он намекает, что его жизнь особая. Анна писала Лу Саломе (1926):
Недавно, когда мы разговаривали, папа и я пришли к тому, что анализ — это занятие не для обычных людей, а для тех, кто хочет быть чем-то гораздо лучшим — кто знает, чем именно! Сложность не в самом процессе анализа — его можно выполнять с помощью простой логики, — а в постоянной работе с человеческими судьбами.
В таком контексте какое значение имеет физическая слабость? В любом случае, среди Фрейдов было много долгожителей, и это ободряло. Матери Фрейда в 1925 году исполнилось девяносто лет. Родственники то и дело навещали ее на горном курорте Бад-Ишль, где она проводила лето, глухая, но спокойная, и старались не сообщать о смертях в семье. Фрейд не присоединялся к этим посетителям. Иногда ему снились умершие родственники. Перед семидесятым днем рождения он писал Сэму, что он «не тот, какими мой и твой отец были в этом возрасте». Вскоре после этого он подкрепил это заявление двумя приступами стенокардии на улице, которые ухудшили и без того слабое здоровье.
Когда в мае 1926 года Фрейду исполнилось семьдесят лет, мэр Вены вручил ему диплом почетного гражданина города. Нобелевская комиссия не дала ему премии ни в том году, ни позже, несмотря на слухи. Он продолжал втайне надеяться. «Не дали Нобелевской премии», — 31 октября 1929 года сделал он первую запись в кратком дневнике, который начал вести в этом году. «Определенно не получил Нобелевской премии», — последовало в 1930 году, хотя тогда он уже получил ненамного худший приз, Литературную премию имени Гете. «Большая честь, хотя и небольшая сумма», — написал он Сэму, оставаясь, как всегда, практичным.
Интересные женщины сидели у его ног или лежали на кушетке. Так было всегда, но в старости их стало еще больше, как будто все считали, что сейчас безопасно и прилично соприкоснуться с этим памятником сексуальности. Неожиданно увлеклась психоанализом французская принцесса Мария Бонапарт. Она вошла в жизнь Фрейда в 1925 году, потребовав, чтобы он лечил ее «Принцесса Мария была к тому же женой греческого принца Георгия. Ей было сорок три года. Это была богатая, невротичная, фригидная и имеющая многочисленных любовников женщина (среди них был французский премьер-министр). Она восхищалась одним из первых французских психоаналитиков, Рене Лафоржем. Тридцатью годами раньше она была бы подходящей кандидатурой для „Этюдов по истерии“ вместе с Анной фон Либен и другими богатыми мечтательными истеричками.». Едва войдя в кабинет, она почувствовала мощный «трансфер» и заявила ему, что любит его.
Фрейд предупредил ее, что у него слабое здоровье. Бонапарт расплакалась, хватая его за руку. Фрейд был польщен. Она была чем-то вроде красавицы и чудовища одновременно, и он потакал ей во всем, если не считать случаев, когда она требовала от него сексуальных признаний в обмен на свои. «Наверняка у вас было сверхнормальное сексуальное развитие», — льстила она ему. «Об этом, — отвечал он, — вы ничего не узнаете. Может, и не такое 'сверх'».
Он позволил ей делать подробные заметки (или не смог запретить ей этого), и, хотя многие из них все еще закрыты в одном из подвалов, где томится история психоанализа, опубликованные фрагменты добавляют некоторые черты к портрету Фрейда. Когда принцесса сказала ему, что он — сочетание Эйнштейна с Луи Пастором, он в ответ заговорил о конкистадорах, как когда-то с Флисом. «Кто изменил мир больше, чем Христофор Колумб? А кто он был такой? Искатель приключений!» Так что фантазия о смелости и беспощадности существовала одновременно с мечтой о чистоте и преданности науке и оставалась такой же яркой.
Однажды в канун Нового года, когда Бонапарт была на Берггассе, Марта призналась ей, «как удивляла и шокировала ее работа мужа, потому что там так открыто трактовалась сексуальность». Поэтому она старалась не замечать, чем он занимается. Бонапарт рассказала Фрейду, который дал единственно возможный ответ: «Моя жена — настоящая мещанка». Но в другой раз он сказал ей, что сам мещанин, который не хотел бы, чтобы у одной из его дочерей был «роман».
Женщины, подобные принцессе, которые были достаточно умны, чтобы он чувствовал себя с ними свободно, всегда приветствовались Фрейдом. Ему нравилась независимость в женщинах, даже тогда, когда он был возлюбленным и молодым мужем в последней четверти девятнадцатого столетия, когда жена считалась «послушным сокровищем», а ее будущее было в руках мужа. То, что Фрейду нравилась компания умных женщин и он поощрял желание некоторых стать психоаналитиками, не говорит о многом. Почти все они относились к нему почтительно, с долей восхищения, иногда с таинственной сексуальностью, которая чувствовалась, как капля духов на запястье.
Минна, похоже, очень ему подходила, но это был особый случай — он общался с ней, потому что этого нельзя было делать с женой. Сабина Шпильрейн, у которой были оригинальные идеи и чувство собственной значимости, возможно, стала другим исключением и даже, что стоит отметить, не сидела у его ног. Почти все, однако, соответствовали мужским ожиданиям: кокетливая Бонапарт; Саломе, которая ловила каждое его слово (он критиковал ее, говоря Бонапарт: «Она — зеркало»); Лоу Канн, сознававшаяся в своих сексуальных грехах и рассказывавшая истории о Джонсе.
|
