|
Записи в дневнике Фрейда, всегда очень краткие, рассказывают, как шла его замкнутая жизнь: «Принцесса», «Марте 74 г.», «Кровь из носа». Майкл Молнар из Музея Фрейда, который сделал комментарии ко всем этим записям, отмечает, что запись сразу перед «кровью из носа», сделанной 27 октября 1936 года, датирована 24 октября и звучит так «День рождения Флиса» Это единственный раз за все десять лет ведения дневника, когда Фрейд вспоминает об этой дате. «Флис» и «кровь из носа», возможно, связаны, потому что именно его операция на носу Эммы Экштейн в 1895 году чуть не убила ее из-за открывшегося кровотечения.
Должны ли мы поверить, что у Фрейда текла кровь из носа во вторник оттого, что он думал в субботу о Вильгельме Флисе, или же он сделал запись о Флисе, потому что бессознательно ощущал проблему с носом, которая три дня спустя выразилась в кровотечении? Нельзя назвать это невероятным — по крайней мере, не исключено, что это считал возможным Фрейд. Когда-то он думал, что у Экштейн кровотечение из-за любви к нему.
Смерть Берты Паппенгейм в марте 1936 года не отмечена в дневнике. Ей было семьдесят семь — всего на три года моложе Фрейда. Та молодая женщина, которую лечил Брейер и описывал Фрейду с таким серьезным результатом, провела всю жизнь в социальной работе. В ее случае были тайны, которых не разгадал ни Брейер, ни кто-либо еще.
Какова бы ни была правда, Берта изменилась, стала реформатором. «Если в следующей жизни есть справедливость, — писала она в 1922 году, — женщины будут издавать законы, а мужчины рожать детей». Ничто в ее зрелые годы не говорило о том, что она была Анной О., которую Берта так удачно подчинила себе и превратилась в строгую филантропку и писательницу.
В молодости Фрейд, несомненно, был бы очень рад узнать о ее снах. Она вела дневник всю жизнь, а в пожилом возрасте все еще записывала некоторые сны из-за неугасаемого интереса к самой себе…
Я путешествовала после ужина с компаньонкой, которая немного напоминала мою мать. Она держала в руках кнут, завернутый в оберточную бумагу, чтобы «мужчины знали, кто я такая». Вокзал, когда мы добрались до Ровно, был освещен длинными струями газа, которые пахли серой.
«Наверное, они думают, что мы дуры», — сказала моя компаньонка. Мы видели, как русский преступник в помятом костюме сажает в поезд двух молодых женщин. У них были маленькие головы, как картофелины. Мужчина дал им перевязанную шпагатом пачку рублей и сказал, что, когда они приедут в Буэнос-Айрес, они смогут стать танцовщицами, или компаньонками богатых дам, или кем захотят. Мы закричали: «Обманщик!» и «Торговец белыми рабами!» — так громко, как только могли, но никто нас не слышал.
Поскольку в Ровно часто совершались похищения, было необходимо найти начальника полиции. Я шла вниз по грязной улице — теперь одна — и приблизилась к железным воротам с шипами наверху. Мальчик, который подметал в канаве, сказал: «Вы можете войти».
За воротами открылся парк, и я увидела здание, которое тут же узнала. Я очень испугалась. С озера снялись две дикие утки с голубым оперением, и я подумала теперь мне придется снова пройти через все это.
Мет завела внутрь медсестра, и я слышала, как шепчутся люди. Это был санаторий в Кройцлингене. Доктор Брейер ушел всего час назад. Он бросил меня — я чувствовала это в своей лобковой кости — так же, как когда увидела кровавые простыни после смерти папы, так же, как во время верховой езды в Кобленце, когда мужчина с прямой спиной в конюшне громко высказался о моей «ничего фигурке» и я отвернулась с отвращением, но эти слова продолжали звучать у меня в голове, «ничего фигурка, ничего фигурка, ничего фигурка».
Надзиратель держал шприц для подкожных инъекций. Я хотела сказать ему, чтобы он не глупил, я взрослая женщина, которая делает добрые дела и пишет книги. Каждый раз, когда я открывала рот, я заходилась в кашле, как было тогда, когда я ухаживала за папой. Кашель означал: «Послушай, уважаемый, я руководила приютом для сирот, я основала лигу женщин. Я спасла сотни девушек от продажи в проститутки».
Было важно, чтобы он понял, что я еду выступать на съезде в Берлине с докладом о том, что евреи должны жить вместе с национал-социалистами. Я приказала ему убрать свой морфий, и они прикрыли мое лицо тканью, чтобы сдержать кашель. Я кричала им, что я не та Анна из статей, которые они постоянно публиковали, глупая маленькая фрейлейн, которую они лечили разговорами, и это все равно не помогло. Мы все знали, в чем была их проблема — они были мужчинами. Брейер думал, что все знает. Так же думал и этот наглый друг, с которым я никогда не была знакома, этот Фрейд, который потом писал обо мне так, будто знал меня. Никто из них и близко не подошел к Анне. Она играла с ними в женские игры.
Потом игла вошла в тело с хлопком, и я увидела мелькание голубых перьев над озером.
Я проснулась на рассвете в спальном вагоне с несильной головной болью, которая практически прошла к тому времени, как мы приехали в Берлин.
Глава 31. Исход
Самые разные организации доживали последние дни. «Факел», который перестал издаваться в феврале 1936 года, напоследок еще раз бросил камень в сторону психоанализа. Аналитики, заявил Карл Краус в последнем номере, подстерегают своих жертв у гостиниц на Рингштрассе. Некоторые, добавил он, «среди них самые ничтожные», уже уехали в Америку, «чтобы устроиться там, где есть деньги» — возможно, намек на Виттельса, который уже процветал в Нью-Йорке.
Французская журналистка в том же году ездила в Вену, чтобы написать юмористический рассказ о том, что Фрейд считает себя и свою науку удобной мишенью. Назвавшись мадам Дюбуа и притворившись, что боится собак, сна воспользовалась Полем Федерном в качестве посредника.
Федерн, который принял ее (как она намекнула) только потому, что она утверждала, будто «отвратительно богата», отличался «раввиноподобным носом, какие можно увидеть только на антисемитских карикартурах». Он взял с нее деньги и устроил встречу с Фрейдом, с которым она увиделась в «красивом доме, свежевыкрашенном, с орехово-коричневыми ставнями, сияющими на солнце», — доме, который он снимал на тенистой дороге в Гринцинг, ведущей в «Бельвю» и на Химмельштрассе Федерн тоже был там.
Выглядевший, по утверждению журналистки, скорее на шестьдесят, чем на восемьдесят, Фрейд был в «щегольском сером костюме, как жиголо, но это не выглядело смешным, потому что в том, как он ходил и двигался, было очень много молодой энергии». Его руки тоже были молодыми, «красноватыми и тяжелыми, но без морщин и без этих пятен, которые обычно покрывают руки стариков». Она заметила у него под подбородком «большой комок», который двигался, когда он говорил, и предположила, что это из-за «серьезного заболевания гортани», от которого его чудом спасли с помощью операции. Насколько он пострадал, она не заметила. Она увидела только рот, «полный золота как у старого каннибала, только что побывавшего у американского дантиста».
Настоящая пациентка, возможно, была бы преисполнена благоговения или, по крайней мере, внимания, но мадам Дюбуа откинулась назад и просто развлекалась.
«Почему вы настаиваете, чтобы я лечил вас? — спросил он ее по-английски. — Лечение психоанализом очень долгое. Оно займет не меньше года, а может, больше, и за это время я могу умереть. Тогда что вы будете делать? Убьете себя? У вас никогда не появляется желания покончить с собой? Или появляется?»
С ее точки зрения, он был карикатурой, смешным старым евреем с золотыми зубами, который пользуется людской легковерностью. Возможно, на этом этапе жизни он уже стал карикатурой. Его творческие годы закончились, мир все еще пытался понять его теории, а Вена, которая была его лабораторией, постепенно исчезала.
Когда мадам Дюбуа упомянула, что собаки ей раньше нравились, и согласилась, что под «раньше» имела в виду «до брака», «два пророка обменялись взглядами, полными скромного торжества людей, которые никогда не ошибаются».
— Что я вам говорил? — сказал Фрейд.
— Совершенно верно, герр профессор.
— Это классический случай.
— И я так подумал, герр профессор.
Теперь, когда появилась тема секса, в первом приближении план лечения был составлен. Старик даже согласился ее анализировать.
Фрейд поднялся. Он протянул мне руку, я подала ему конверт. Его жест казался скорее дружеским, чем профессиональным. Но конверт он взял.
К делу не относилось, что ему вполне могли быть нужны деньги: для Марты и Минны, для вдов семьи и старых дев, для издательства (центральный магазин которого в Лейпциге только что был захвачен гестапо), для Анны и на будущее.
Что касается физических страданий Фрейда, почти все рассказчики сходятся на том, что чем меньше подробностей об этом будет знать общественность, тем лучше. Ближе к концу 1936 года, по некоторым сведениям, он мучается со своим ртом и временно теряет терпение выносить эти страдания. К его приемному кабинету примыкала маленькая операционная с зубоврачебным креслом, где его обследовали каждое утро. В одну субботу профессор Пихлер выжигал ему подозрительную язву на щеке под местной анестезией, когда Фрейд воскликнул: «Я больше так не могу». Пихлер завершил операцию. Тот больше не жаловался. Хирург просто отмечает «Пациент сначала не чувствует боли, но к концу говорит, что больше не может вынести. Реальной причины нет».
Пять дней спустя в письме Марии Бонапарт Фрейд пишет, что после этого у него начались такие боли, что во время анализа — похоже, работу ничто не могло остановить — ему каждые полчаса нужна была новая бутылка с горячей водой, чтобы прикладывать к лицу.
Походя он сообщил принцессе, что исследует превратности судьбы бывшего короля Англии, Эдуарда VIII, который за неделю до того отказался от престола, чтобы жениться на разведенной американке Уоллис Симпсон. «Что происходит с королем?» — спрашивает он и выносит окончательный диагноз:
Я думаю, он бедный человек, не интеллектуал, не особенно умен, возможно, латентный гомосексуалист, который нашел в этой женщине друга, обрел с ней потенцию и, следовательно, не может жить без нее.
Бонапарт собиралась приобрести письма Флису. Она рассказала Фрейду в канун Нового года, что ей предложил их за двенадцать тысяч франков берлинский торговец, купивший их у госпожи Флис. Они были предназначены, по его словам, для национальной библиотеки Пруссии, пока нацисты не сожгли книги Фрейда и он не попал в черный список авторов.
Он ответил, что эти письма были очень личными и его бы очень смутило, если бы они попали в чужие руки. «Наша переписка была самой интимной, какую только можно себе представить. Я не хочу, чтобы они стали известны последующим поколениям». В разговоре он однажды рассказал ей шутку. Вопрос как приготовить куропатку? Ответ сначала закопайте ее в землю. Через неделю достаньте из земли. — А что потом? — Потом выбросьте.
Возможно, она позволит ему выплатить половину? Там содержатся «все догадки и ложные пути, связанные с рождением анализа». Но принцесса была непреклонна. Чем больше он хотел уничтожить эти письма, тем более ценными историческими документами они представлялись. Одним из условий ее покупки, сказала она, было то, что она никогда не продаст материал «прямо или косвенно» семье Фрейда, чтобы они не уничтожили его. Она говорила, что, возможно, поместит бумаги в национальную библиотеку — например, Женевы — с запретом доступа в течение века после его смерти. В конце концов она зачитала ему избранные места и оставила все в сейфе Ротшильда в Вене.
Германия продолжала демонстрировать самым пугающим образом, во что превратится Австрия, если — или когда — наступит аншлюс. Уже были организованы концентрационные лагеря. Их пока считали не средством массового уничтожения, а скорее насильственным способом, которым расправлялись с политическими заключенными. Неявные упоминания о них в письмах к Арнольду Цвейгу позволяют предположить, что Фрейд знал обо всем. Целью создания таких лагерей было то, чтобы люди знали, что есть Дахау и Бухенвальд, и страшились этого.
В Австрии местные нацисты, финансируемые Берлином, произносили речи и устраивали демонстрации. Канцлер, Курт фон Шушниг, который заменил убитого Дольфуса, вел политику умиротворения и старался не делать ничего, что бы не понравилось Германии. «Наша политическая ситуация, похоже, становится все мрачнее», — писал Фрейд Джонсу в марте 1937 года. «Вторжение нацистов, скорее всего, невозможно будет сдержать. Последствия этого сокрушительны и для анализа». Он часто думал о турецкой осаде 1683 года, когда у ворот Вены был другой враг. Тогда освободительная армия пришла через Каленберг. Теперь спасения было ждать неоткуда, во всяком случае, не от Великобритании, и «если наш город падет, прусские варвары затопят Европу». Он сказал, что хотел бы жить в Англии, как Эрнст.
Пьер Жане, который той весной был в Вене, хотел зайти к Фрейду. Ему было семьдесят семь лет. Несомненно, он хотел обменяться приветствиями и забыть о прошлых разногласиях. Но Фрейд был категорически против. Если бы они встретились, сказал он Бонапарт, Фрейду пришлось бы упрекнуть Жане за то, что тот «несправедливо вел себя по отношению к психоанализу и ко мне лично и никогда не исправил сделанного». Фрейд рассказал о старой обиде, когда французы начали распространять клевету, что Фрейд украл его идеи, Жане не пытался их остановить. Фрейд отказался искать вежливые оправдания своему отказу. «Честность — единственно возможный выход. Грубость вполне оправданна».
Его память об отступниках тоже ничуть не притупилась. Альфред Адлер, который летом 1937 года приехал в Шотландию, чтобы читать лекции, скончался на улице в Абердине от инфаркта. Вскоре после этого в письме Цвейгу, который с грустью писал о его смерти, Фрейд ответил:
Не понимаю вашей симпатии к Адлеру. Для еврейского мальчишки из венского пригорода смерть в Абердине — неслыханная карьера сама по себе и подтверждение того, сколь многого он добился. Мир воистину щедро вознаградил его за то, что он противоречил психоанализу.
Насколько известно, у Фрейда с Адлером не было личных трений. Но тот отважился выдвигать собственные теории. Когда Эрнст Фрейд в 1970 году редактировал переписку Фрейда и Цвейга, он без комментариев удалил этот абзац, делая услугу Адлеру или, что более вероятно, своему отцу.
К 1938 году немцы были готовы напасть на Австрию, Гитлер пригласил к себе на дружескую беседу австрийского канцлера, и Шушниг тайно пересек границу в Берхтесгаден, где 12 февраля и произошла встреча — ровно четыре года спустя после штурма Карл-Маркс-Хофа в Вене. К концу дня под давлением Гитлера он подписал бумаги, отдающие Австрию в его власть.
Последовали недели пропаганды и растущей неуверенности. Анна писала Джонсу 20 февраля: «Мы не поддерживаем панику, охватившую остальных. Все еще рано точно определить, что происходит». Только 9 марта Шушниг объявил о проведении всенародного плебисцита, в котором австрийский народ должен проголосовать за или против независимой Австрии. Его собирались провести через четыре дня, в воскресенье, 13 марта.
Гитлер был в ярости — или делал вид. Плебисцит дал ему повод начать вторжение. В пятницу утром немецкие войска пересекли границу у Зальцбурга. По Австрии все еще разъезжали агитационные фургоны, призывавшие граждан голосовать «за» в воскресенье. Листовки с тем же призывом падали на Вену с воздуха. Шушниг послал отчаянное сообщение в Лондон, но, как знал Фрейд (и большинство людей), Британия не намеревалась ничего делать. Шушниг подал в отставку, и венские национал-социалисты захватили правительственные здания и улицы.
Фрейда уже посетил американский дипломат, поверенный в делах в Вене, — это означало, что американцы собираются его защищать. Немногие могли рассчитывать на подобную помощь. В тот вечер в пятницу, 11 марта, Вильгельм Штекель, бывший коллега Фрейда, оставил все свое имущество — дом, одежду, книги — и отправился на Западный вокзал, где сел на девятичасовой поезд в Цюрих, вырвавшись на свободу.
В восемь утра в субботу, 12 марта, немецкие войска начали продвигаться по Австрии, не встречая сопротивления. Одна вооруженная дивизия пользовалась указаниями путеводителя Бедекера и останавливалась для пополнения запасов горючего у заправочных станций. Когда войска начали заполнять Вену, толпы людей, говорят, сначала молчали, но, возможно, это было придумано уже впоследствии. Вскоре они уже приветствовали немцев и помогали делать облавы на евреев. Венским нацистам не приходилось учиться у немецких жестокости.
Некоторых евреев заставили работать с ведрами и щетками, стирать антинацистские лозунги и убирать тротуары к приезду Гитлера в понедельник. Серж Панкеев, который уже давно работал в страховой компании и тихо жил со своей женой Терезой, отметил, что в первый день нового порядка работа в конторе началась с пения национального гимна Германии.
Вечернее субботнее издание «Нойе фрайе прессе» содержало официальное сообщение об аншлюсе. Фрейд смял газету в руке. В дневнике он записал: «Finis Austriae» («Конец Австрии»). После этого он перестал принимать пациентов.
На следующий день на Берггассе, 19, в последний раз произошло заседание психоаналитического общества. Фрейд сделал красивый театральный жест и сказал всем участникам, что они должны последовать примеру раввина Йоханана бен Заккаи, который бежал из Иерусалима после того, как римляне разрушили храм, и основал религиозную школу на новом месте. Члены комитета согласились, что общество нужно будет восстановить в любом месте, где окажется Фрейд. Оно оставалось в спячке, пока он жил, но после войны снова начало свою работу в Вене.
Эрнест Джонс и Мария Бонапарт поспешили в Вену. Джонс полетел туда через Прагу 15 марта, в тот день, когда американский поверенный отправил телеграмму в Вашингтон со словами: «Боюсь, что Фрейд, несмотря на возраст и болезнь, в опасности». Это сообщение, скорее всего, было показано президенту, Франклину Рузвельту, и с тех пор американцы вели себя так, чтобы нацисты видели, что за ними наблюдают. Среди охранников был Уильям Буллитт, соавтор Фрейда, теперь американский посол во Франции. Англичане в этом плане ничего не предпринимали, хотя самостоятельные действия Джонса поддерживались.
«Министерство иностранных дел относилось к гитлеровской Германии спокойно. В его документации есть выдержка из дебата в палате общин от 12 апреля 1938 года, где содержатся слова одного члена парламента, Оливера Локер-Лэмпсона: „Мы все еще содрогаемся от потрясения, вызванного недавним насилием над Австрией“. Рядом приписано рукой какого-то чиновника: „Разве?“»
До приезда Джонса в дом к Фрейду заявилась банда штурмовиков с целью грабежа. Их удовлетворила сумма размером в триста фунтов — такие деньги предусмотрительный житель Центральной Европы держал при себе на всякий случай. Они не заинтересовались самим Фрейдом, хотя на другого пожилого господина Фрейда, по некоторым данным, напали на улице по ошибке. Через несколько домов, на Берггассе, 7, где располагалось издательство, новые бандиты ненадолго арестовали Мартина Фрейда. В это время появился Джонс, которого тоже час продержали под арестом.
Со временем то, что происходило в городе, превратилось в смутные воспоминания очевидцев — случайные события глазами случайных свидетелей. Кто-то видел, как старых евреев согнали в Пратер, заставили раздеться догола и ползать на четвереньках. Еврейская девочка Ли Закс и ее брат видели, как троих евреев заставили стать на колени и мыть тротуар возле Южного вокзала под присмотром группы штурмовиков. Один из них расстегнул брюки и помочился прямо в лицо одному из евреев. Потом они стали пинать и бить всех троих.
По словам Джонса, Фрейд все еще не хотел уезжать из Вены, и его нужно было в этом убеждать. Более вероятно, что сейчас он уже был не против уехать, если немцы его отпустят — до того как получить разрешение, от евреев требовались большие денежные формальности — и кто-то его примет.
Все остававшиеся сомнения исчезли, когда неделю спустя нацисты вернулись на Берггассе, 19, на этот раз в виде гестапо, что внушало еще большую тревогу. Анну забрали на допрос. Бонапарт, которая была в Вене после того, как Джонс вернулся в Лондон, как раз находилась в доме и старалась вести себя так, чтобы ее тоже арестовали, но гестаповцы не хотели возиться с принцессами. Анну держали до вечера и лишь потом отпустили (возможно, после вмешательства американцев). Она вернулась домой, к смятенным родителям. Врач Фрейда, Шур, еще до того снабдил Мартина и Анну смертельными дозами веронала на случай, если их будут пытать. Фрейду об этом не сказали.
Америка была слишком далеко. Джонс занялся переговорами с высшими кругами Лондона, добиваясь признания профессора приемлемым иммигрантом. Позднее он писал, что устроил иммиграцию для Фрейда. На самом деле невозможно представить, чтобы британцы отказались принять Фрейда. Месяц спустя, в конце апреля, отдел паспортного контроля министерства иностранных дел издал четкие инструкции иностранным посольствам о выдаче иммигрантских виз. «Выдающиеся лица, т. е. имеющие международную репутацию в области науки, медицины, исследований или искусства», могут быть приняты без обращения в Лондон, и в выдаче виз людям такой категории нельзя отказать без консультации с Лондоном. Фрейд попадал в эту категорию автоматически.
Джонс просто ускорил процесс и помог перебраться в Британию не только Фрейду, но и его окружению, а также некоторым другим аналитикам «Джонс мог решать, кого брать, а кого нет. Ганс Лямпль, бывший ухажер Анны, и его жена, которые переехали в 1933 году из Берлина в Вену, тоже хотели отправиться в Лондон. Но они не входили в его список, сказал он Анне, потому что против них было неизвестное „мнение“. Вместо этого они поехали в Амстердам.». Министр внутренних дел, сэр Сэмюэл Хоар, увлекался коньками и был членом того же клуба конькобежцев, что и Джонс, поэтому они были знакомы. Джонс обратился к нему через известного физика, который был президентом Королевского общества, и Хоар обещал дать разрешение на работу Фрейду, его семье и друзьям. В начале апреля, когда первые поезда с политическими пленниками уже отправлялись из Вены в лагеря, Анна изучала карты Лондона.
Среди менее удачливых евреев среднего класса спрос на визы как в Америку, так и в Великобританию значительно превышал предложение. Британским чиновникам паспортных отделов было приказано с подозрением относиться к гостям страны, которые могут оказаться беженцами. Любого похожего на еврея нужно было «осторожно расспрашивать». Многие профессии были нежелательными — в тридцатых годах слишком многие уже потеряли работу. Англия не нуждалась в розничных продавцах, владельцах мелких магазинов и «неизвестных музыкантах». Не нужны были и рядовые юристы, врачи, дантисты. Медицинский истеблишмент выступал против врачей-чужаков, которые, как считалось, не понимают британского образа жизни.
Домашняя прислуга — в домах среднего класса она все еще часто использовалась — могла въехать в страну достаточно легко, потому что эти люди выполняли работу, которая считалась британцами неприятной. Тысячи евреек получили разрешение переехать в Англию из Австрии. Бухгалтера и учителя назывались слугами, чтобы получить визы. Колонки частных объявлений в «Таймс» ежедневно печатали:
Молодая девушка из Вены (еврейка) хорошо готовит, ищет место няни или горничной.
Две портнихи высшего класса (неарийского происхождения) ищут работу.
Венский доктор философии, 24 года, еврей, ищет место учителя, компаньона для джентльмена или личного секретаря.
Многие из тех, кто не мог уехать, — а также некоторые уехавшие, кто не смог приспособиться к новой жизни, — кончали жизнь самоубийством. В Вене это приобрело масштабы эпидемии. Макс Шур передал Фрейду слова Анны: «Не лучше ли нам всем убить себя?» «Зачем? — сказал Фрейд. — Потому что они бы этого хотели?».
Тереза Панкеева с годами стала интровертом и недовольной жизнью женщиной. У нее с мужем было достаточно средств для жизни. Бывший миллионер получал скромный заработок, а Тереза, немка, имела небольшое наследство. После аншлюса у них не было особых причин для опасений, потому что ни один, ни другой не были евреями. Но однажды она сказала ему: «Знаешь, что мы сделаем? Мы включим газ». Он начал увещевать ее, но потом решил, что разумнее не обращать внимания на эти слова.
Однажды ночью была гроза и тяжелый флаг со свастикой, который висел на каждом здании (в том числе на доме 19 по Берггассе) начал биться об окно их квартиры на верхнем этаже. Госпожа Панкеева сказала, что боится, как бы он не разбил стекло. На следующий день, 31 марта, ее муж, как обычно, отправился на работу. Когда он вернулся, кухня была заполнена газом, а его жена сидела за столом мертвая. Перед тем она забрала деньги из банка и оставила их Панкееву на столе; кроме того, она привязала флаг. Охваченный горем, Волчий Человек отправился на Берггассе в надежде встретиться с Фрейдом. Но служанка сказала: «Он болен. Он не может вас принять».
Готовился отъезд Фрейдов из Вены. У профессора было немного золотых слитков — или монет, — что тоже характеризовало его как предусмотрительного европейца. Бонапарт организовала провоз его золота через границу в дипломатическом портфеле греческого посольства. Она помогла Фрейду и Анне разобрать бумаги и выбрать то, что можно уничтожить. Они просмотрели архивы венского общества и выслали протоколы первых заседаний в Нью-Йорк. Часть библиотеки Фрейда была продана. Молодой фотограф Эдмунд Энгельман запечатлел квартиру на снимке, не пользуясь вспышкой, чтобы не привлекать внимания. Кроме того, он сделал фотографию для нового паспорта. Фрейд не мог уехать, пока его имущество не оценено и не уплачен налог на выезд из страны. Без этого даже сам президент Рузвельт не добился бы, чтобы его отпустили.
Из— за этой задержки часть сопровождающих уехала раньше, чем сам Фрейд. В списке кроме него было пятнадцать имен: Марта, Минна, Анна, Мартин с женой Эсти (и двумя детьми), внук Фрейда Эрнст Хальберштадт, дочь Матильда с мужем. Макс Шур с женой (и тоже с двумя детьми) и домашняя работница Фрейдов. Минна уехала 5 мая; Мартин -14 мая, а до него — его жена и дети; Матильда с мужем отправились 24 мая. Фрейд писал Минне, которая уже была в Лондоне, в безопасности, что их все еще задерживает налог на выезд. «Мы стоим в дверях, как человек, который хочет выйти из комнаты, но обнаруживает, что его пиджак прищемило».
25 мая Фрейд узнал, что налог, двадцать пять процентов номинального имущества, составил 31 329 рейхсмарок, которые нужно было заплатить 21 июня. Поскольку его банковские счета уже были конфискованы, а фонды в Голландии нелегальны, он не смог бы найти эту сумму в Вене. За него 4824 доллара заплатила Мария Бонапарт, и позже он возвратил ей долг. Этой весной она оказала еще одну услугу — если не самому Фрейду, то истории психологии: изъяла переписку с Флисом из сейфа Ротшильда, теперь принадлежавшего гестапо, и отвезла письма во Францию.
Фрейд был свободен. Он должен был подписать документ, в котором говорилось, что власти обошлись с ним «со всем уважением и вниманием, положенным моей научной репутации». Джонс пишет в своей биографии, что Фрейд спросил, можно ли что-нибудь добавить, и дописал ироничное предложение: «Я могу сердечно порекомендовать гестапо любому», но Джонсу рассказал об этом Мартин, и эта история не более чем вымысел. Указанный документ был впоследствии обнаружен, и на нем стоит только подпись Фрейда. Возможно, он сказал сыну, что хотел бы такое написать.
Он собирался ехать вместе с Мартой, Анной, врачом, который должен был заменить Шура в последний момент, потому что тот заболел, служанкой и собакой чау-чау по кличке Лан. Четыре сестры Фрейда жили в Вене и никуда не поехали. Пятая, Анна, богатая вдова Эли, была в безопасности в Нью-Йорке. В Вене были три вдовы — Роза, Митци и Паула — и незамужняя Дольфи. Джонс писал, что Фрейд и его брат Александр оставили на их содержание сто шестьдесят тысяч австрийских шиллингов, или восемь тысяч фунтов. Неизвестно, как Фрейд смог оставить такую сумму, не привлекая к себе внимания и не увеличив свой налог на выезд.
В письме, которое Фрейд писал Бонапарт из Лондона в том же году, говорилось: «Мы не в силах обеспечивать их здесь, в Англии». Он предполагал, что деньги, которые он им оставил, «возможно, уже конфискованы и обязательно будут потеряны, если они уедут». Он добавил, что думал о том, чтобы устроить их на французской Ривьере: «Но будет ли это возможно?» Четыре старые женщины, которые наверняка не хотели уезжать из привычных мест, не считались большим приоритетом. Лагерей смерти тогда еще не было.
Фрейд в последний раз попрощался с ними. В 15. 25 в субботу, 4 июня, он вместе с остальными сел в «Восточный экспресс» на Западном вокзале. Их сопровождал член дипломатической миссии США в Вене. В предрассветные часы воскресенья, проехав двенадцать часов по Австрии и Германии, поезд достиг границы в Келе. Немецкая таможня ими не заинтересовалась, и они пересекли мост через Рейн в Страсбург, оказавшись во Франции и на свободе. Принцесса и Уильям Буллитт встретили поезд на вокзале в Париже, и Фрейды остановились в доме Бонапарт. Она передала Фрейду чек на его золото, которое ждало его в Лондоне.
Вечером они отправились в Кале, а оттуда на ночном пароме в Англию. Во время путешествия Фрейду снилось, что он высаживается в бухте Певенси, где в 1066 году вышел на берег Вильгельм Завоеватель. Эту историю рассказал тоже Джонс, что вызывает некоторые подозрения. Впрочем, могучий завоеватель, все еще мечтающий о новых победах, больше похож на Фрейда. Слабый беглец с тростью, седой бородой, в очках, слишком тяжелых для его лица, — это всего лишь прикрытие. В посмертном стихотворении Одена много правды:
Он совсем не был умен: он просто сказал
Несчастному Настоящему повторять Прошлое
Как стихотворение, пока раньше
Или позже оно не запнется на строчке, где
Когда— то давно начались обвинения…
Пусть он часто ошибался и иногда доходил до абсурда,
Для нас он уже не просто человек,
А целое общественное мнение,
Согласно которому мы управляем своими такими разными жизнями…
На Духов день, в праздник, он прибыл в Дувр. Поезд Фрейда ехал на север, а люди уезжали из Лондона на южное побережье. За двадцать лет до того, в Духов день 1918 года, Лондон перенес последний воздушный налет первой мировой войны, когда вверх по Темзе летели немецкие «готы» и «гиганты». В 1938 году шла гражданская война в Испании, а на следующее утро в газетах появились сообщения о «неизвестных бомбардировщиках» над Пиренеями.
Матильда и Мартин встречали Фрейда на вокзале Виктория вместе с Джонсом и его женой. Временным домом Фрейда в пригороде Сент-Джонс-Вуд, который он описывал Эйтингону, стал дом к северу от Регентского парка, на Элсворти-роуд, выбранный и обставленный Эрнстом. «Очарование нового места… вызывает желание закричать 'Хайль Гитлер!'» Рядом находился Примроуз-Хилл, который напоминал Фрейду о Гринцинге. Он рассказал Эйтингону о триумфе, который почувствовал, когда освободился, смешанном «слишком обильно» с горем, потому что «я всегда очень любил тюрьму, из которой меня выпустили». Теперь, когда Фрейд оставил Вену навсегда, он наконец понял, что это его дом.
Брату Александру, который уехал в Швейцарию (они приехали в Великобританию только осенью и вскоре после этого отправились в Канаду), он писал 22 июня:
Эта Англия — вскоре ты сам увидишь, — несмотря на все, что кажется чуждым, странным и сложным, а этого здесь вполне хватает, — благословенная, счастливая страна, населенная добрыми и гостеприимными людьми. По крайней мере, такое впечатление я получил после первых недель. Нас приняли очень радушно. Нас принесло на крыльях массового психоза (я не мог не прибегнуть к поэтической метафоре). Через три дня почтальон исправно приносил письма по адресу «Доктор Фрейд, Лондон» или «Напротив Регентского парка», а таксист, который привез Анну домой, воскликнул, увидев номер дома: «О, это же дом доктора Фрейда!» Газеты сделали нас известными. Нас засыпают цветами, а от конфет и фруктов у нас вполне могло бы начаться серьезное несварение желудка.
Популярные газеты, вероятно, не попадали на его стол перед завтраком. Он заметил бы в них следы того же самого антисемитизма, который процветал по другую сторону Канала, но в более мягкой, англицизированной форме, скорее социальной, чем политической. За три дня до того, как Фрейд написал брату, «Санди экспресс», в то время солидная газета, исповедовавшая ценности среднего класса, выражалась так:
Наблюдается большой приток иностранных евреев в Великобританию. Они переполняют страну. Они пытаются в больших количествах устроиться на медицинскую работу… Что самое худшее, многие из них представляются психоаналитиками… [Психоаналитик] часто получает над пациентом власть, которой пользуется, если он не совсем порядочный человек.
В брошюре, выпущенной британскими евреями, чувствуется нервная атмосфера, с которой сталкивались иммигранты. Им советовали выучить английский и правильное произношение, чтобы не выделяться, а также не критиковать правительство или британский образ жизни. «Лучше говорите на английском с запинками, чем на беглом немецком, и не говорите громко. Не читайте на людях немецких газет».
|
