|
В японском языке есть очень любопытное понятие, обозначающее особый оборот вежливой, благородной речи, — так называемый «язык игры», асёбасэ котоба. Вместо того чтобы сказать, например: «Я вижу, вы приехали в Токио», то же замечание можно выразить иначе: «Я вижу, вы делаете вид, будто приехали в Токио». Основная идея заключается в том, что человек, к которому обращена фраза, настолько властен над своей жизнью, что для него все превращается в игру, забаву. Он погружается в жизнь, как в игру, где все дается легко, словно само собою. Доходит до того, что вместо: «Я слышал, ваш отец скончался» человеку могут сказать: «Я слышал, ваш отец сделал вид, будто умер». Должен признать, что это действительно благородный и величественный подход к жизни: даже неизбежное воспринимается так, словно «разыгрывается» по воле человека. Именно это Ницше называл Amorfati — той любовью к собственной судьбе, о которой римлянин Сенека сказал: Ducuntvolentemfata, nolentemtrahunt — «Желающего судьба ведет, нежелающего — тащит».
Обязаны ли мы покоряться предназначению? В этом кроется смысл мучительного гамлетовского вопроса. Окончательная сущность жизненных переживаний заключается в неразлучном переплетении боли и наслаждения, горя и радости. Воля к жизни, что некогда произвела нас на свет, означает в то же время и готовность страдать, иначе мы просто не рождались бы. Эта мысль и лежит в основе восточного учения о перевоплощениях: раз уж ты родился в этом мире здесь и сейчас, с предопределенной судьбой, то, значит, именно это и требовалось на самом деле для твоего окончательного просветления. Ты есть — вот оно, осуществление великого чуда; это, конечно, не тот «ты», кем сам себя теперь считаешь, а «Ты», которое было еще до твоего рождения, которое заставляет твое сердце биться, легкие дышать, и вообще поддерживает все сложные внутренние процессы, именуемые в целом жизнью. Так не теряй мужества! Пройди этот путь, играя свою игру на всем его протяжении!
Всякий, кто играл в игры, разумеется, знает, что самым увлекательным в них — неважно, выигрываешь или проигрываешь — является решение сложнейших, наиболее запутанных и даже рискованных задач. По этой причине художникам (как восточным, так и западным) редко нравится заниматься простыми делами — а настоящему художнику простым кажется то, что для большинства из нас невыполнимо. Художника манят испытания и трудности, так как он видит в жизни не столько работу, сколько игру.
Такое восприятие искусства как фрагмента игры жизни, а самой жизни — как искусства игры, представляет собой удивительно радостное, оптимистическое отношение к неоднозначному благословению бытия. Подход этот, в целом, противоположен настроению христианского Запада, воспитанного на мифе о всеобщей вине. Некогда там, в Саду, случилось Грехопадение, и с тех пор все мы появляемся на свет с несмываемой печатью проклятия. Любой естественный поступок — грех, отягощенный к тому же сознанием собственной вины. На Востоке, напротив, царствует идея врожденной невинности всего естественного, несмотря на то что человеческий взор и чувства порой видят в нем жестокость. Как говорят в Индии, этот мир — «игра» Бога: игра дивная, беспечная, но грубая, беспощадная, опасная и труднейшая, допускающая самые грязные приемы. Часто кажется, что в ней выигрывают худшие, а лучшие терпят поражение. Цель, впрочем, совсем не в победе, ведь мы уже взошли по «богатому удовольствиями» пути пробудившейся кундалини и потому знаем, что победы и поражения — обычные чувства, испытываемые только на уровне нижних чакр. Задача восходящей змеи — разжечь и усилить внутренний свет сознания, а первый шаг к этому дару, как утверждает «Бхагавад-гита» и многие другие своды мудрости, заключается в том, чтобы отбросить все тревоги о плодах действий как в этом мире, так и в грядущем. На поле боя Господь Кришна говорит царевичу-воину Арджуне: «На дело направь усилье, о плодах не заботясь [...] Кто видит, что санкхья и йога одно _ тот зрячий».
Жизнь — как искусство, искусство — как игра, действие ради действия, без раздумий о прибылях и потерях, славе и порицании, — вот ключ, поворот которого превращает саму жизнь в йогу, а искусство — в образ жизни.
Есть одна буддийская сказка, которая, как мне кажется, окончательно разъяснит смысл этой идеи. Это рассказ о том, как молодой китайский ученый Чжу отправился с приятелем побродить в горах. Друзья наткнулись на древний храм, полуразвалившиеся стены которого служили уединенным приютом для монаха-отшельника. При виде гостей старик привел в порядок одежду, вышел, ковыляя, навстречу и показал юношам окрестности. Среди руин сохранилось несколько скульптур Бессмертных, а на стенах кое-где еще виднелись живые и яркие изображения людей, зверей и цветов. Чжу и его друг завороженно разглядывали развалины, но особый восторг у них вызвал написанный высоко на стене портрет юной красавицы с букетом цветов на фоне какого-то городка. Распущенные волосы девушки означали, что она не замужем, и Чжу влюбился с первого взгляда. В воображении он то и дело возвращался мыслями к милой улыбке на ее губах, как вдруг — это старый монах решил преподать юноше урок — перенесся прямо в городок на картине, а рядом стояла очаровательная девушка.
Красавица встретила его радушно, привела к себе в дом, и они несколько дней предавались страстной любви. Проведав, что девушка живет с каким-то юношей, подруги начали посмеиваться над ее распущенными волосами и принесли в подарок изящные заколки. Увидев девушку с подобранными волосами, бедняга Чжу полюбил ее пуще прежнего. Но однажды утром влюбленные услышали на улице грозные голоса, бряцанье цепей и тяжелый топот: явившиеся в город императорские чиновники выискивали чужаков. Испуганная девушка велела Чжу спрятаться, и он полез было под кровать, но, заслышав оживленный говор совсем рядом, не выдержал и бросился к окну... Чжу почувствовал, как затрепетали на ветру его рукава, и понял, что выпрыгнул из картины. Юноша свалился к ногам старого монаха и своего друга, которые стояли там же, где и прежде. Пораженные Чжу и его приятель обернулись к старику, ожидая пояснений.
— Картины рождаются и гибнут в тех, кто на них смотрит, — сказал отшельник. — Что может объяснить простой монах? — Но с этими словами он, а за ним и юноши, перевели взгляд на картину. Уже догадались? Да, волосы девушки были теперь прихвачены заколками.
VII. ДЗЭН (1969г.)
В Индии два принципиально разных вида религиозности олицетворяются очаровательными образами: «котенком» и «обезьянкой». Когда котенок мяукает, мать хватает его за загривок и переносит в безопасное место. Тот же, кому доводилось бывать в Индии и видеть прыгающие по деревьям и пересекающие дороги стаи обезьян, замечали, наверное, что малыши сидят на спине матери и сами за нее держатся. Вернемся к религиозности: в первом случае человек просто молится: «Боже, боже, спаси и помилуй», а во втором ни о чем не просит, не хнычет и делает все сам. В Японии те же формы религиозного отношения именуются тарики — «внешняя сила», или «сила извне», и дзирики — «собственная сила», «сила изнутри». В японском буддизме два явно противоположных образа религиозной жизни и мысли определяют совершенно разные пути к просветлению.
Первый, более распространенный, представлен сектами дзёдо и син-тю, где верующие молятся недостижимому, совершенно мифическому Будде, именуемому на санскрите Амитабха, «Безграничная Лучезарность» (также Амитайюс, «Бесконечная Жизнь»), а в японском —Амида. Подобно Христу, приносящему спасение, этот Будда освобождает от перерождений. С другой стороны, дзирики, путь внутренней энергии, не предполагает ни просьб, ни надежд на помощь божества или Будды; этот путь основан только на самостоятельном труде и собственных достижениях и представлен в Японии главным образом дзэн-буддизмом.
В Индии рассказывают притчу о боге Вишну, опоре Вселенной. Однажды Вишну ни с того ни с сего призвал свое летающее средство передвижения —Гаруду, солнечную птицу с золотым опереньем. Жена Вишну, богиня Лакшми, спросила, зачем вызван Гаруда, и бог ответил, что один из его поклонников попал в беду. Однако, едва воспарив, Вишну тут же вернулся, отпустил птицу и пояснил недоумевающей супруге, что его приверженец, оказывается, уже сам о себе позаботился.
В том направлении махаяны, которое в Японии называют дзэн, путь дзирики означает особую форму религии — если, конечно, мы вправе ее так называть, — где человек не зависит от Бога или богов. В дзэн нет идеи высшего божества, ему не нужен даже Будда. Больше того, дзэн вообще ничего не говорит о сверхъестественном. Выглядит это так:
Особая передача без священных текстов, не связанная ни со словами, ни с письмом;
прямое обращение к душе человека;
взгляд в собственную природу; и таким путем достижение состояния Будды.
Само слово дзэн произошло от искажения китайского чань, которое, в свою очередь, является измененным произношением санскритского дхьяна: «созерцание, медитация». Созерцание чего именно?
Перенесемся на мгновение в лекционный зал, где я впервые представлял материал этой статьи. Под потолком горят лампы. Каждая светит независимо от других, и потому их можно считать самостоятельными предметами, то есть многообразием эмпирических фактов. И всю Вселенную в таком восприятии в Японии называют дзи хоккай, «вселенная вещей».
Но это не единственный подход. Каждая лампа — источник света, и этот свет един, а не многообразен. Можно сказать, что все лампы дают один свет, и потому можно говорить не только о множестве ламп, но и о едином свете. Больше того, если какая-то лампочка перегорит, ее просто заменят другой, а свет останется прежним. Таким образом, единый свет проявляется в многообразии ламп.
Подобным же образом, глядя в зал с кафедры, я вижу перед собой большую аудиторию. Как отдельные лампы, что светятся под потолком, каждый слушатель является носителем сознания. Но что главное в лампочке? Яркость излучаемого света. А в человеке важно качество сознания. И хотя большинство из нас склонно отождествлять себя с обособленным бренным телом, его можно считать просто вместилищем сознания — единого сознания во всех нас. Таковы два подхода к толкованию и восприятию одного и того же набора фактов, причем один подход ничуть не хуже другого, это просто различные способы понимания: первый основан на разнообразии отдельных вещей, а второй — на единстве, проявляющемся в этом многообразии. Как я уже говорил, первый подход в Японии называют дзи хоккай; второй именуют ри хоккай — «абсолютная вселенная».
Сознание дзи хоккай не может не отличать один объект от другого и, подобно отдельной лампочке, ограничивается хрупким — стеклянным — телом. Сознание ри хоккай подобными условиями не сковано. Вследствие этого главная цель всех мистических учений Востока сводится к тому, чтобы помочь человеку перейти, так сказать, от отдельной лампочки к ее свету, то есть чувствовать себя не бренным телом, а сознанием, для которого тело — просто вместилище. В этом, по существу, и заключается весь смысл знаменитого изречения из «Чхандогья-упани-шады»: тот твам аси — «Ты есть То», ты и есть единообразная основа всего существующего, любого сознания и блаженства.
Это, однако, не то «ты», каким человек обычно себя считает; это не личность, которой для удобства налогообложения присвоены имя, номер и компьютерный код. Это «ты» — вовсе не «То», а условие, делающее нас обособленными лампочками. Однако перейти в ощущении собственного бытия сначала от тела к единичному сознанию, а затем и сознанию всеобщему, очень нелегко.
В Индии я познакомился и беседовал с мудрецом по имени Шри Атмананда Гуру из Тривандрума, и он предложил мне подумать над таким вопросом: «Куда деваешься ты в промежутке между двумя мыслями?» В «Кена упанишаде» сказано: «Туда не проникает глаз, не проникает ни речь, ни разум. [...] Поистине, это отлично от познанного и выше непознанного». Возвращаясь из промежутка между двумя мыслями, обнаруживаешь, что все слова — а они, разумеется, могут обозначать только идеи и вещи, имена и формы — просто вводят в заблуждение. Как говорится в той же упанишаде, «мы не знаем, не распознаем, как можно учить этому».
Мне кажется, каждый из нас уже убедился на личном опыте, что передать словами свои переживания можно лишь в том случае, если собеседник тоже испытывал нечто подобное. Попробуйте, например, рассказать человеку, в глаза не видавшему снега, что чувствуешь, когда катишь на лыжах по склону горы. Больше того, мысли и определения порой сводят на нет даже наши собственные переживания! Так бывает, в частности, когда задаешься вопросами: «Быть может, это любовь?», «Вправе ли я так поступать?» или «Стоит ли делать это сейчас?» Разумеется, иногда подобные вопросы задаешь себе поневоле, но, увы, стоит им возникнуть, как вся непринужденность мгновенно улетучивается. Точные определения загоняют жизнь в минувшее, откуда она уже не в силах прорваться в будущее. И вполне закономерно, что любой, кто постоянно втискивает свою жизнь в рамки намерений, значений и поисков смысла, рано или поздно замечает вдруг, что утратил всякую остроту переживаний.
Таким образом, главная задача дзэн — разорвать паутину наших представлений, и по этой причине кое-кто называет его философией «отсутствия ума». Ряд школ западной психотерапии полагает, что основной потребностью человека, главной целью его исканий является смысл жизни. Некоторым это действительно помогает, но подобная помощь неизменно оказывается только рассудку, и когда рассудок приступает к самой жизни со всеми своими наименованиями, категориями, определениями взаимоотношений и выяснениями смыслов, жизнь неминуемо теряет нечто самое сокровенное. Дзэн, напротив, придерживается той точки зрения, что жизнь и ее восприятие предшествуют смыслу. Главная его идея: пусть жизнь течет, не нужно никаких слов — и тогда ты вернешься к жизни, станешь тем, кто ты есть, а не кем назван.
Учителя дзэн любят рассказывать притчу о том, как проповедовал однажды Будда: он просто взял в руку лотос, и в этом жесте заключалась вся проповедь. Послание постиг, однако, только один из слушателей, монах по имени Кашьяпа, считающийся сейчас основоположником дзэн. Заметив это. Будда кивнул ему, а затем выступил с обычной, словесной проповедью — она предназначалась для тех, кто все еще требовал смысла и не мог вырваться из паутины определений, но все-таки стремился к запредельному, искал путь из западни и надеялся, что рано или поздно на него выйдет.
Сам Будда, по легенде, разорвал эту паутину лишь после нескольких лет исканий и аскетизма, когда сел наконец-то под деревом бодхи — деревом просветления, растущим в самом центре Вселенной, том центре глубочайшего внутреннего безмолвия, которое Томас Элиот в стихотворении «Бёрнт Нортон» назвал «недвижной точкой в мировом коловращенье». Повторяя слова поэта,
Я знаю, что где-то мы были, но где мы были, не знаю, И не знаю, как долго: во времени точек нет.
Вскоре у дерева появился бог по имени Желание и Смерть, чья сила заставляет мир вращаться. Он приблизился к Благословенному, чтобы сместить его с точки неподвижности. Приняв обычный облик прекрасного искусителя, бог явил Благословенному трех своих красавиц-дочерей — Томление, Исполнение и Душевную Боль, — и если бы сидящий под деревом подумал: «я», то непременно подумал бы также: «они», и испытал бы смущение. Однако Будда уже утратил какое-либо ощущение обособленности вещей — дзи хоккай —и продолжал сидеть неподвижно. Первое искушение сорвалось.
Тогда бог Желания преобразился в Царя Смерти и двинул на Благословенного свое гигантское и ужасное войско. Но и в этом случае не было ни «я», ни «они», и Благословенный не сдвинулся с места, так что второе испытание тоже кончилось неудачей.
Наконец, враг превратился в бога Дхармы (Долга) и поставил под сомнение право Благословенного сидеть неподвижно, когда вокруг вращается весь мир и долг касты принуждает Будду, царевича, вернуться во дворец и править людьми. В ответ Пробужденный лишь изменил положение правой руки: свободно упав с колена, она коснулась кончиками пальцев земли — с тех пор этот жест так и называют: «прикосновение к земле». Тем самым Будда призвал в свидетели саму богиню Земли, Мать-Природу, которая существует раньше общества и потому обладает высшим правом голоса. Раздавшийся раскат грома подтвердил, что за время бесчисленных жизней и перерождений сидящий здесь полностью отдал себя миру и теперь под деревом нет никого.
Слон, на котором восседал бог Желания, Смерти и Долга, почтительно склонил перед Благословенным голову, и тотчас войско и сам искуситель исчезли. Той же ночью сидящий под деревом обрел все знания, о которых только что шла речь: он постиг себя как отсутствие «я» и отождествился с ри хоккай, превосходящим все наименования и формы, куда, как сказано в той же «Кена упанишаде», «речь не проникает».
И когда Будда прорвался сквозь сеть обособленных вещей, где томятся мысли и чувства, ошеломляюще чистый свет так поразил его, что он просидел без движения на одном месте семь дней, затем поднялся на ноги, отошел на семь шагов и застыл еще на неделю, созерцая место своего просветления. На протяжении семи последующих дней он бродил от места, где стоял, до дерева и обратно, после чего снова целую неделю сидел под другим деревом, размышляя о бесполезности того, что он пережил, в паутине обычного мира, куда теперь предстояло вернуться. Еще семь дней он провел под третьим деревом, медитируя над сладостью освобождения, потом неделю оставался под четвертым. Тем временем вокруг разразилась небывалая буря; космическая кобра поднялась из своего логова под вселенским древом, ласково обвилась вокруг Благословенного и, будто зонтом, прикрыла его голову капюшоном. Ураган миновал, змея скрылась. В течение семи безоблачных дней Будда отдыхал под пятым деревом, и вдруг ему пришло в голову, что просветлению нельзя научить.
И это правда, потому что его не передать словами.
Только лишь Благословенный подумал об этом, как божества высочайших небес — Индра и Брахма со своими ангелами — спустились к нему и, ради человечества, богов и всего живого, просили его быть учителем. Будда уступил и в течение сорока девяти лет проповедовал в этом мире. Но при всем желании он не мог научить просветлению, и потому буддизм — только Путь. Его называют средством переправы (яня) с берегов дзи хоккай (мира обособленных вещей, многочисленных лампочек, отдельных огоньков) на тот берег, в мир ри хоккай — за грань идей и мыслей, где порыв восприятия делает возможным постижение Безмолвия из безмолвии.
Но как же тогда учил Будда?
Он вернулся в мир врачом, который определяет недуги и прописывает больным лекарство. Первым делом он задался вопросом: «Каковы признаки мировой болезни?», — и ответил: «Страдания». Так была выражена Первая Благородная Истина:
«Вся жизнь —страдание».
Услышали мы ее? Правильно ли поняли? «Вся жизнь — страдание!» Здесь очень важно слово «вся», ведь оно не позволяет исказить смысл и сказать, например, что речь идет о «нынешней» жизни или, как я недавно слышал, «жизни при капитализме». Это вовсе не означает, что люди стали бы счастливыми, изменись вдруг общественный порядок. Будда учил вовсе не революции! Первая Благородная Истина утверждает, что вся жизнь — сама жизнь — страдание, а действенное лекарство, следовательно, должно приносить облегчение независимо от жизненных обстоятельств — социальных, экономических, географических.
После Будда задумался над вторым вопросом: «Можно ли найти такое лекарство?», — и ответил: «Да!» Итак, Вторая Благородная Истина:
«Спасение от страданий есть».
Но это не означает избавления от самой жизни (отречения от мира, самоубийства или что-нибудь в этом духе), поскольку такой исход едва ли можно назвать благополучным. Буддизм искажают, когда твердят, что он ведет к освобождению от жизни. Будда говорил об избавлении не от жизни, а от страданий. Но как можно определить то здоровое состояние, которое Будда не просто видел в мыслях, но и сам обрел? На это отвечает Третья Благородная Истина:
«Избавление от страданий — нирвана».
Буквальный перевод санскритского слова нирвана — «угасание»; в буддийском смысле оно означает уничтожение эго. Наряду с эго угасает и тяга к наслаждениям, страх перед смертью и навязанное обществом чувство долга. Освобожденный подчиняется велениям души, а не внешней власти, и эти внутренние побуждения вызваны не чувством долга, но сочувствием ко всем страдающим существам. Просветленный не умирает и не отрекается от мира; сохраняя полноту знаний и переживаний из сферы ри хоккай, он вновь погружается в дзи хоккай, где сам Будда жил и учил до восьмидесятидвухлетнего возраста. Чему он учил? Он показывал Путь к избавлению от страданий —Восьмеричный Путь, как принято называть его доктрину: правильные воззрения, правильные стремления, правильная речь, правильное поведение, правильная жизнь, правильные усилия, правильная медитация и правильное блаженство.
И тому, кто хочет разобраться, что именно Будда понимал под словом «правильный» (санскр. самъяк — «уместный, целый, полный, точный, правильный, истинный, надлежащий»), придется изучить многочисленные пояснения авторитетных толкователей учения Будды, представляющих различные школы буддизма, чьи последователи далеко не всегда сходятся во мнениях.
Первые ученики Гаутамы буквально повторяли его образ жизни: оставляли мирские дела, становились отшельниками, уходили в лес или монастырь, где предавались аскезе. Это был путь дзирики, «самостоятельности», когда человек отрекается от мира и, ценой огромных духовных усилий, уничтожает тягу к земным благам, страх перед смертью и утратами, чувство общественного долга и, прежде всего, какие либо мысли, связанные с «я» и «мое». Такой отрицающий подход к жизни был характерен для самого Будды, и потому монастыри вплоть до наших дней остаются господствующей силой буддийского мира.
Однако примерно через пятьсот лет после рождения и ухода Будды (сейчас полагают, что он жил ок. 563—483 гг. до н. э.) — практически одновременно с зарей христианской эпохи на Западе — в буддийских центрах Северной Индии распространилось новое толкование доктрины. Поборниками этого направления стали более поздние последователи Учителя, которые тоже достигли просветления и могли самостоятельно определять упущенные тонкости его учения. По их словам, для того, чтобы обрести дар просветленности, вовсе не обязательно уходить в монахи — можно вести обычную жизнь, бескорыстно исполнять мирские обязанности и, тем не менее, неуклонно идти к цели.
Благодаря этому исключительно важному озарению центральное положение в мышлении и символике буддистов занял новый идеал совершенства: уже не монах с гладко выбритой головой, живущий вдалеке от трудов и суеты общества, а царственная фигура с лотосом в руке, в роскошном наряде и венце из драгоценных камней — образ самого мира. Эта сущность, посвятившая себя обыденной жизни, — Бодхисаттва, тот, чье «естество» (саттва) представляет собой «просветление» (бодхи, слово, однокоренное с будда, «просветленный»). Самым же великим, известным и наиболее почитаемым из этих пробужденных существ является прекрасный святой Авалокитешвара, о котором сложено немало легенд. Его имя обычно принято переводить с санскрита как «Владыка, взирающий на мир [с состраданием]». В индийском искусстве его изображают только в мужском облике, а на Дальнем Востоке, напротив, в образе китайской богини милосердия Гуань-Инь (японская Каннон). В действительности эта сущность пребывает за пределами половых различий, а женский облик, безусловно, более уместен для олицетворения идеи сострадания.
По преданию, когда этот Бодхисаттва вплотную приблизился к полному освобождению от того вихря перерождений, которым является наш мир, он услышал жалобные стоны камней, деревьев и всего сущего. Задав вопрос о смысле этих звуков, он получил ответ, что само его присутствие в мире сообщает всему чувство постоянного нирванического блаженства, которое будет утрачено, если Бодхисаттва покинет этот мир. Тогда, исполнившись безграничного сострадания, он отказался от окончательной свободы, к которой стремился на протяжении бесконечных перевоплощений, и решил остаться в этом мире вечным учителем, помогающим спастись всему сущему. Перед купцами он представал в облике купца, среди царей был царем; он становился даже насекомым, чтобы помочь муравьям. Он воплощается в каждом, когда мы беседуем друг с другом, даем кому-то советы и проявляем милосердие.
В Китае рассказывают очаровательную легенду о безграничной спасительной силе этого поистине удивительного Бодхисаттвы. В деревушке у верховий Желтой реки жили некогда простые люди, не имевшие ни малейшего представления о религии; их интересовали только быстрые скакуны и меткая стрельба из лука. Но как-то утром на улице деревни появилась несказанно прекрасная девушка. В корзинке, сплетенной из свежей ивовой лозы, она несла пойманную в ручье рыбу с золотистой чешуей. Товар у нее мгновенно раскупили, а когда кончилась рыба, исчезла и девушка, но на следующее утро появилась вновь. Так продолжалось несколько дней, и, естественно, ни один юноша деревни не остался равнодушным. Однажды утром они остановили девушку и стали наперебой звать ее жены.
— Благородные господа, — ответила она. — Выйти замуж — большая честь, но я одна, а вас много. Я выйду за того из вас, кто выучит наизусть сутру о сострадательной Гуань-Инь и прочтет мне ее.
Молодые люди слыхом не слыхивали про такую сутру, но тут же взялись за дело. К утру перед девушкой стояло тридцать претендентов.
— Благородные господа, — сказала девушка, — я одна, а вас все еще много. Я выйду замуж за того, кто сможет объяснить мне смысл этой сутры.
На следующий день женихов осталось не больше десятка. — Поступим так, — предложила девушка. — Я выберу того, кто за три дня постигнет смысл сутры.
На третий день, когда она вернулась, ее встретил единственный юноша по имени Меро. Увидев его, девушка улыбнулась.
—Я чувствую, что ты и вправду постиг смысл благословенной сутры о сострадательной Гуань-Инь, и потому с радостью стану твоей женой. Приходи сегодня вечером в мой дом у излучины реки, познакомишься с моими родителями.
Вечером Меро отправился на поиски и вскоре заметил домик среди прибрежных скал. Стоявшие у ворот мужчина и женщина в летах помахали ему рукой и, когда он подошел ближе, радушно встретили и величали по имени.
— Мы так долго ждали тебя, — сказал старик.
Женщина провела Меро в комнату дочери, но там было пусто. В открытом окне виднелась полоска речного песка, а на ней — отпечатки ног. Меро пошел по следам и заметил у самой воды пару золотых сандалий. Уже смеркалось, и, оглянувшись назад, юноша не увидел среди скал домика, только заросли камыша, сухо шуршащего на ветру. И тогда Меро понял, что дочь рыбака была самим Бодхисаттвой, после чего во всей полноте постиг, как велико добросердечие беспредельно сострадательной Гуань-Инь.
Эта притча повествует о «помощи извне», тарики, «пути котенка». Однако это не Путь дзэн.
Я уже рассказывал о том, как Будда молча поднял вверх лотос, но смысл этого жеста постиг только один слушатель. Представим, что сейчас я покажу вам лотос и спрошу, в чем его смысл! Нет, лучше даже не лотос, потому что с ним связано слишком много аллегорических ассоциаций. Давайте я покажу какой-нибудь лютик и спрошу, в чем его смысл! Или вообще высохшую палочку! Можно и наоборот: меня спросят, в чем смысл буддизма, а я в ответ просто покажу сухую ветку!
Будду называют Татхагата — «Так Идущий». В образе Будды не больше смысла, чем в цветке или дереве, во мне или вас, в самой Вселенной. И когда нечто воспринимается именно так — как вещь в себе, сама по себе, без связи с какими-либо идеями и ценностями, без соотнесения с чем-то другим, — подлинно эстетический восторг мгновенно погружает созерцателя в его собственное бытие, лишенное всякого смысла, потому что он тоже просто есть —он «так приходящий», носитель создания, искра, вырванная из костра ветром.
В первом веке нашей эры, когда буддизм пришел из Индии в Китай, империя отнеслась к нему очень благосклонно; было построено много монастырей, и монахи взялись за тяжелейший труд — перевод индийских текстов. Несмотря на громадные сложности перевода с санскрита да китайский, работа шла успешно, хотя и тянулась добрых пятьсот дет — до тех пор, пока около 520 года нашей эры в Китай не пришел до странности хмурый старик-индиец по имени Бодхидхарма. Буддийский святой направился прямиком во дворец императора. По преданию, монарх спросил неприветливого гостя, какие блага принесет империи буддизм, ведь император построил много монастырей, покровительствовал монахам и опекал переводчиков.
— Никаких! — отрезал Бодхидхарма.
— Но почему? — настаивал император.
— Это мелочи, — ответил святой. — Это просто тени. Существует единственная награда — Мудрость, чистая, совершенная и таинственная, но ее не заслужить мирскими подвигами.
—Скажи тогда, что представляет собой Благородная Истина в ее высочайшем смысле? — спросил император.
— У нее нет смысла, — заявил Бодхидхарма. — И в ней нет ничего благородного.
— Кто этот человек, стоящий передо мной? —раздраженно спросил Его Величество, на что монах ответил:
—Не знаю.
И покинул дворец.
Бодхидхарма ушел в монастырь и уединился там. Он сел лицом к стене и, как говорят, провел так девять лет в полном безмолвии. Эта притча подчеркивает, что настоящий буддизм — не набожный труд, перевод текстов и отправление обрядов.
Наша история, впрочем, еще не закончена. Однажды к Бодхидхарме пришел конфуцианец по имени Хуэй-ке.
— Учитель! — почтительно обратился он к святому, но тот не сводил взора со стены, словно не слышал, а Хуэй-ке остался стоять рядом. Шли дни. Уже выпал снег, а Бодхидхарма ни разу не пошевелился и не проронил ни слова. Наконец, чтобы показать серьезность своих намерений, посетитель извлек меч, отсек себе левую руку и протянул ее учителю. После этого монах обратил на него внимание.
— Я хочу получить наставления и понять доктрину Будды, — сказал Хуэй-ке.
— Ее не постичь с чужой помощью, — откликнулся святой.
— Тогда, прошу, успокой мою душу.
— Сначала покажи ее мне.
— Я ищу ее долгие годы, — вздохнул Хуэй-ке, — но, сколько ни вглядываюсь, не в силах увидеть.
— Значит, она уже в покое. Просто не мешай ей, — сказал монах и снова обернулся лицом к стене. На Хуэй-ке тотчас низошло озарение, он разом постиг, что пребывает выше повседневных забот и знаний, и стал позже первым китайским учителем чань.
Следующим выдающимся наставником в череде великих учителей чань был Хуэй-нэн (638—713 гг.) — как гласит предание, безграмотный дровосек. Он поставлял дрова заказчикам, чтобы помочь своей вдовствующей матери, и однажды пришел к порогу богатого дома. Дожидаясь, пока откроют, он услышал, как внутри кто-то читает вслух махаянский текст под названием «Ваджраччхедика» — «Алмазный резец».
—Разбуди свой ум, — донеслось до него из-за дверей, — не сосредоточивая его ни на чем.
И Хуэй-нэн застыл, охваченный внезапным просветлением. В надежде постичь еще больше Хуэй-нэн пришел в монастырь Желтой Сливы, настоятелем которого был старый Хун-жэнь, самый видный в то время учитель чань. Окинув пришлого беглым взглядом, он отрядил его на кухню. Восемь месяцев спустя Хун-жэнь почувствовал, что настала пора готовить себе преемника. Он объявил, что плащ и миску для подаяния, которые символизировали должность настоятеля, получит тот из монахов, кто сможет одной стихотворной строфой передать всю сущность учения Будды. В состязании приняло участие более полутысячи монахов, но победу прочили одному — необычайно одаренному молодому человеку по имени Шэнь-сю. Так и случилось: именно его четверостишие выбрали и торжественно начертали на стене у входа в трапезную:
Тело —дерево Бодхи, разум — зеркальная гладь, Пыль на них часто садится — Не забывай протирать.
Главная мысль стихов заключается в том, что сущность пути буддиста — усердное очищение.
Но безграмотный мальчишка с кухни узнал о состязании и вечером попросил приятеля прочесть ему написанные на стене стихи. Услышав их, он упросил друга нацарапать ниже такое четверостишие:
Тело — не дерево Бодхи, Ум — не зеркальная гладь. Куда же пыли садиться? Что и зачем протирать?
Утром старого настоятеля разбудил оживленный говор монахов. Он спустился к столовой, прочел анонимную надпись, сорвал с ноги туфлю и яростно стер нацарапанную строфу. Но автора угадал безошибочно. Вечером старик послал на кухню за Хуэй-нэном и вручил ему плащ и миску.
— Возьми, сын мой, — сказал он. — Отныне это знаки твоего положения. А теперь уходи! Прочь с глаз моих, исчезни!
|
