Однако здесь коренится конфликт интересов. Если молодой человек рассказывает мне о том, как его раздражает, что некоторые мужчины принимают его за гомосексуалиста, в то время как он таковым не является, я не обязан говорить ему, что мне тоже кажется, будто он похож на гомосексуалиста. Но он нуждается в том, чтобы исследовать свои переживания по поводу гомосексуальности или по поводу того, что мужчинам удается выводить его из себя. То есть ему не нужно, чтобы я добавлял свою порцию к его уже и без того искаженному представлению о себе. Конечно, терапевт часто отпускает травмирующие реплики в интересах пациента, сталкивая его лицом к лицу с нежелательной правдой. Однако надо понимать, что это не всегда помогает в работе.
Я приведу другой пример того, как трудно бывает сочетать правду с добрым отношением к пациенту. Пациент спрашивает терапевта: “Как вы думаете, я скучный человек?” Иногда ответ “да” бывает терапевтически правильным, стимулирует пациента принять это качество всерьез и что-то с ним сделать. Но если терапевт, например, скажет: “Меня больше интересует не то, скучный вы человек или нет, а то, скучно ли вам самому”. Вы скажете, что это отговорка? Да, но это также может быть необходимым — ведь пациент действительно скучен именно потому, что ему скучно с самим собой. Такой ответ терапевта ставит его в активную позицию, а кроме того, доброе расположение терапевта к пациенту не исключает правдивости сказанного. И хотя пациента могут беспокоить неудобные замечания терапевта на его счет, он тоже достаточно разумен, чтобы различать, что происходит в его интересах, а что нет.
Искусство терапии заключается не в том, чтобы фиксировать происходящее, а в том, чтобы выбирать для каждого пациента подходящий момент и учитывать его личные переживания, концентрируя его внимание на обстоятельствах и их скрытом смысле, и в соответствии с течением этих переживаний выстраивать последовательность терапевтического процесса. Часто терапевту требуется вся его деликатность, чтобы выразить пациенту горькую правду. Этот процесс не может быть просто технологическим и, конечно, требует от обоих — и терапевта, и пациента — взаимного расположения и доверия, то есть того, на чем всегда строится обычный контакт.
За пределами обычного контакта.
Искусство терапевта
Существуют явные сложности, связанные с контактом, ограниченным техническими и профессиональными требованиями терапии. Обычный контакт может быть недостаточным, кроме того, в него могут внедриться терапевтические приемы. Терапевтам следовало бы почаще прислушиваться к актерам, художникам, композиторам. В своем искусстве они поют гимн глубинам повседневного существования. И все-таки, как художники, так и терапевты стремятся подняться над обычными переживаниями.
Поэтесса Мэй Сартон посвятила поэму своему уже покинувшему этот мир терапевту. В ней она рассказывает о своих отношениях с ним, особо выделяя ту часть их взаимоотношений, которая не давала ей покоя. И она снова и снова пишет об этом:
Он видел, он слушал, он слышал,
Он помнил все.
И каждое слово его я слышала.
Наполненные теплотой отношения с терапевтом помогают Мэй Сартон выделить неназванные части ее “я”. Мы можем только представить себе, что заинтересованное выслушивание и искреннее признание терапевтом красоты ее стихов по меньшей мере упрочило ее “я-поэта”. Она вдохновенно описывает его удивительное молчание и проникновенное выражение лица. Она знает, что он жил среди таких людей, как она, и всегда проявлял к ним неизменное внимание.
Он все оценивал по достоинству, отдавая должное и ее скорби, и чувству стыда, и душевным страданиям. Каждое состояние он признавал, называл и отводил ему положенное место. Человеческие чувства отражались в них обоих, он поддерживал ее, указывая на множество ключевых событий, которые происходили у нее внутри. Его реакции были лакмусовой бумажкой для нее. Многое из того, что она получила от него в подарок, не является тем, что принято называть терапевтическими техниками. Это был скорее обычный контакт, который предлагают друг другу добрые люди.
Немногие люди получают такое признание заслуг, какое получил терапевт от Мэй Сартон, чаще благодарность приходит к ним лишь после смерти или в связи с неординарными событиями, заставляющими человека чувствовать острее. Но Мэй Сартон — артистическая натура, а артистичность усиливает последовательный процесс, который подчас может игнорировать важные переживания и нуждается в подстегивании.
Люди, не одаренные способностью видеть важные, иногда мало заметные житейские переживания, оставляют их за скобками, что мало прибавляет к пониманию собственного “я”. Люди ищут способа чувствовать острее. Именно такой путь предложил терапевт, работавший с Мэй Сартон. Эти переживания оживают в ее поэтических портретах.
Писатели преподносят терапевтам очень важный урок свободы в описании чувств. Обобщая, преувеличивая, используя метафоры, писатель концентрирует на чувствах максимальное внимание. Не обладая такой свободой в обращении с реальностью, терапевт все-таки может помогать пациенту, акцентируя его внимание на определенных переживаниях.
Разумеется, терапевт любой теоретической ориентации акцентирует внимание пациента на его переживаниях, проявляя при этом мастерство и артистизм.
Мартин Бубер принадлежал к числу теоретиков, которые придавали большое значение контакту и старались не злоупотреблять профессиональным языком и профессиональными процедурами. Он создал поэтическую гиперболу отношений “Я — Ты”. Многие считали, что он зашел слишком далеко в романтизации контакта, потому что контакт не столь значим, как представляет его Бубер. Одним такое отношение к контакту может показаться чересчур сентиментальным, ведь терапевт может пообщаться с пациентом всего один раз и больше никогда с ним не встретиться. Другие могут сказать, что столь близкий контакт терапевта с пациентом напоминает его контакт с такими близкими людьми, как родители, дети, родственники, друзья, а это сильное преувеличение.
Как бы там ни было, пылкий, но вполне теоретически последовательный язык Бубера согласуется с терапевтической задачей усиления обычных, будничных переживаний, потерявших свою остроту. Сильное фокусирование внимания, обращенное на чувства пациента, свойственное терапии, превращает обычное участие в контакте в волнующее личное откровение. Буберовское “Я — Ты” в терапии расширяет рамки контакта и делает “я” более различимым и прочным.
Ирвин Ялом (1989) менее романтичен, чем Бубер, в описании деталей артистического участия терапевта. Он апеллирует к простой гуманности по отношению к жизни пациента. В книге “Палач любви” (“Love’s Executioner”)* он описывает случаи из своей практики, как мог бы сделать это писатель-фантаст. И хотя время от времени мы замечаем разногласия между его личными чувствами и терапевтическими задачами, он успешно балансирует на тонкой грани между обычным контактом с пациентом и техникой его терапевтических приемов. В процессе работы он периодически сталкивается с этим вопросом, и никакая терапевтическая теория не может дать точного ответа на него.
Например, некоторым пациентам увещевания могут показаться раздражающими и навязчивыми. Для других это может быть наиболее правильным подходом — им важно почувствовать заботу о них и веру в их способность преодолеть проблемы. С другой стороны, если терапевт уходит от обычного контакта, он рискует свести человека к неприкрытой схеме, демонстрируя ему, как его “я” взаимодействуют друг с другом.
Профессиональный и здравый смысл должен ограждать терапевта от излишнего копания в иерархической структуре “я” пациента. Однако такому мастеру, как Ялом, простое душевное участие позволяет делать с пациентом то, что никакой его близкий друг или даже родственник не мог бы себе позволить. Его настрой преобладает над техническими приемами, есть только союз взаимных интересов пациента и терапевта на пути пациента к самому себе. В следующем отрывке Ялом приводит фрагмент своей беседы с пациенткой, страдающей от неразделенной любви к человеку, который отверг ее много лет назад:
“— Но, Тельма, он всего лишь человек. Вы не виделись восемь лет. Какая разница, что он о вас думает?
— Я не могу объяснить вам. Я знаю, что это нелепо, но в глубине души я чувствую, что все было бы в порядке и я была бы счастлива, если бы он думал обо мне хорошо.
Эта мысль, это ключевое заблуждение было моей главной мишенью. Я должен был разрушить его. Я воскликнул со страстью:
— Вы — это вы, у вас — свой собственный опыт, вы остаетесь собой непрерывно, каждую минуту, изо дня в день. В основе своей ваше существование непроницаемо для потока мыслей или электромагнитных волн, которые возникают в чужом мозге. Постарайтесь это понять. Всю ту власть, которой обладает над вами Мэтью, Вы сами передали ему — сами!”
Этот диалог можно расценить как обычные увещевания, которые могут исходить от любого неравнодушного человека, с его гневом, желанием защитить, с императивными интонациями, с недоверием к ее странному поведению. Но все это служит одной цели, одной терапевтической задаче — оказать сильное влияние, избавить пациентку от навязчивой идеи, которая овладела ею. Что стоит за интересом Ялома к контакту с пациенткой? Наряду с техническими приемами терапевтической процедуры он признает как свои ограничения, так и свои возможности. Ведь он не просто человек, который потворствует своим прихотям, он профессионал, использующий свои профессиональные возможности для установления хороших отношений с пациентом. Осознавая силу своего воздействия, он, тем не менее, проявляет мастерство и артистизм, необходимый для того, чтобы найти золотую середину между дисциплиной и свободой своего сознания. Ведь если никто этого не разрешал, то никто этого и не запрещал.
К сожалению, очень трудно дать практические советы, каким образом можно достигать такого уровня контакта. Драматический накал человеческого существования и обычный контакт — это главные составляющие такой терапии. Здесь есть риск позволить себе слишком экстравагантное поведение и другие формы искажения, с которыми терапевт постоянно борется. Но профессионалы, способные найти оптимальную пропорцию в соединении знакомого и необычного, добиваются лучшего результата.
Терапевт с удовольствием принимает такие проявления контакта, как доверие, великодушие, угроза и печаль. Он может мастерски усиливать малейшие знаки неосознанного контакта, знаки, которые легко не заметить и упустить, — опущенные плечи, на мгновение закрытые глаза или легкий кивок головой.
Терапевт знает, что самое важное происходит именно на периферии нашего сознания. Он очень внимательно следит за происходящим, осторожно извлекая нечто нужное, когда наступает подходящий момент. При этом он сознает свою ответственность, стремится к ясности и старается замечать ключевые моменты в поведении пациента. Терапевт старается услышать любой внутренний сигнал. Если он заметит вспышку удовольствия, которая может легко ускользнуть от внимания, то постарается вернуть ее к жизни. Если пациент недоволен его вопросами, он может спросить об этом неудовольствии, или высказать предположение, или провести эксперимент, а может просто перестать задавать вопросы.
Один мой пациент отвечал на все мои вопросы, предоставляя мне нужную информацию, и был неизменно приветлив со мной. Но он проявлял едва заметные признаки дискомфорта, настолько слабые, что я не сразу заметил их. Затем, внимательно выслушав его интересные и вдумчивые ответы на мои вопросы, я изменил направление темы и просто спросил его, нравится ли ему отвечать на мои вопросы.
Сначала он был удивлен таким поворотом нашей беседы, но потом вдруг понял, что никогда не задумывался об этом. Оказывается, он всегда чувствовал, что говорить откровенно “как-то нехорошо”. Он вспомнил, что его отец был очень скрытен и всегда чувствовал, будто вокруг него существует тайный сговор. Он не был параноиком, но всегда считал, что работает в лагере “капиталистических хищников”. Ему хотелось навсегда вычеркнуть их из своей жизни, несмотря на то, что он служил им каждый день.
Мой вопрос достиг того, чего достигает искусство. Он обнаружил застарелый страх моего пациента перед открытием самого себя и своих чувств. Этот страх был так хорошо спрятан, что мог проявиться лишь как слабый и робкий сигнал. Но этот сигнал был ключевым для осознания его дискомфорта в общении с людьми. Процесс акцентуации отталкивается от сложных взаимосвязей переживаний, когда предыдущее усиливает последующее. Многогранность переживаний пациента, с которой всегда сталкивается терапевт, дает ему несчетное количество возможностей лучше разглядеть реальность. То есть достичь того, что человек не в силах сделать в одиночку.
8. ЭМПАТИЯ*
Контакт безусловно играет одну из главных ролей в формировании “я”, но его роль не единственная. Контакт тесно переплетен с такими чувствами, как эмпатия и увлеченность. Все эти качества вместе создают триаду и обусловливают переживание полного контакта. Эмпатия вносит в эту триаду сопереживание и взаимопонимание, когда один человек способен понять и прочувствовать переживания другого человека.
Люди всегда будут нуждаться друг в друге. Но эта потребность не исчерпывается простым общением, человеку необходимо, чтобы кто-то был на его стороне, играл в его команде, поддерживал и вдохновлял его. Например, если родители не поощряют любопытство своего ребенка, оно ослабевает и ребенок становится пассивным и нелюбопытным. Эмпатия не является необходимым условием формирования “я”, но чрезвычайно способствует этому процессу, так как поддерживает те переживания, из которых и формируется “я”. Без эмпатии родителей любопытство ребенка будет изолировано и лишено стимула к дальнейшему развитию.
Всегда есть возможность испытать эмпатию других людей. Вот хорошая иллюстрация эмпатии. К двухлетнему ребенку в детский сад приходит мать. Через некоторое время другой ребенок начинает горько плакать, его мама еще не пришла. Тогда первый подходит к плачущему, берет его за руку и подводит к своей собственной матери. Это простое проявление эмпатии дает плачущему ребенку безусловную поддержку. Мы можем предположить, что такой опыт может внести свой вклад в формирование различных “я” ребенка — “плаксивого я”, “неполноценного я”, “дружеского я”. А ребенок, проявивший подобную эмпатию, также может упрочить, например, свое “великодушное”, “предприимчивое” или “активное я”.
Эмпатический контакт
Ни одна терапевтическая теория не обходит вниманием потребность человека в эмпатии. Однако тема эмпатии не часто совмещается с темой контакта. Приоритет контакта в гештальт-теории и ориентация на эмпатию в теориях Хайнца Кохута и Карла Роджерса представляют в этом смысле приятный контраст.
Кохут и Роджерс считали, что эмпатия является определяющим фактором, а контакт подразумевается как сопровождение. Гештальт-терапия придерживается другой позиции, где, наоборот, контакт является ведущим, а эмпатия подразумевается. Поскольку эмпатия и контакт тесно переплетены, ошибочно считать важным что-то одно в ущерб другому. Это вызывает смещение теории в одну или другую сторону и множество ошибочных терапевтических ожиданий. Кохут (1977) заметил такие смещения у Фрейда, который объяснял свой успех эмпатически окрашенными интерпретациями, в то время как он мог добиваться контакта благодаря харизматическим чертам своей личности.
Кохут гуманизировал психоаналитическую работу, к нейтральной позиции аналитика добавив человеческие чувства. “Если человек посвятил свою жизнь помощи другим и поставил себе цель добиваться инсайта с помощью эмпатического погружения во внутренний мир человека, отзывчивость будет его неотъемлемым качеством”, — писал Кохут (Kohut, 1977). Таким образом он утверждает, что эмпатия является основой психотерапии. Такой подход оставляет широкое поле для терапевтического контакта и вносит выдающийся вклад в представления о терапевтической ответственности. Однако, когда Кохут делает такое заключение, он оставляет без внимания другие приоритеты: “Как мне кажется... самоанализ наблюдателя лежит в основе психоанализа; в этом безусловно состоит глубинный смысл психологии с момента ее зарождения”. В другом случае он пишет: “Центральная проблема... заключается в том, что аналитик практически не меняет своего поведения, когда понимает, что происходит с его пациентом” (Ornstein, 1978).
Роджерс, одним из первых обративший пристальное внимание на эмпатию, также отдавал предпочтение пониманию. В его работах часто подчеркивается важность взаимопонимания во взаимоотношениях между терапевтом и пациентом. Он всегда особенно выделял необходимость подстраиваться к природе другого человека, что является одним из его наиболее значительных вкладов в гуманизацию психотерапии. Но проблема пункта/контрапункта (см. главу 1) вывела эмпатию на передний план, а контакт отставила на дальнем плане. Роджерс (1961) помог сбалансировать эту позицию, сказав: “Принятие не многого стоит, пока не включает понимание, а это значит, что я понимаю те ваши чувства и мысли, которые кажутся вам такими ужасными, или никчемными, или сентиментальными, или странными. Это говорит только о том, что я вижу их так же, как видите их вы, и принимаю их так же, как вы, и вы можете не бояться вместе со мной посетить все укромные закоулки и устрашающие пропасти вашего внутреннего мира, где часто бывают похоронены переживания”.
С таким акцентом на эмпатическом понимании терапевт будет говорить или делать то, что достигнет глаз, ушей и души пациента. Как ему это удается? Может быть, он как-то особенно смотрит на пациента? Может быть, это зависит от того, какие слова он находит, описывая переживания пациента так, чтобы он увидел их в ином свете? Может быть, терапевт может научить пациента, как разговаривать с его угрюмым приятелем? А может быть, это связано с одним смелым вопросом, который, как полагает пациент, никто не осмелится задать, а он теперь может? Или терапевт способен научить пациента лучше дышать?
Избегая некорректных или несвоевременных реплик, терапевт может яснее понимать и уважать такие чувства пациента, как нерешительность. Эмпатия помогает терапевту терпеливо ждать, пока пациент сможет преодолеть свою нерешительность. До тех пор, пока эмпатический опыт не перейдет в хороший контакт с помощью правильно найденных слов или действий, он не считается завершенным. Хотя эмпатическое понимание и эмпатический контакт тесно спаяны вместе и один поддерживает другой, союз никогда не будет прочным. В борьбе за союз между двумя предпочтение пониманию ослабляет роль контакта.
Гештальт-терапия несет ответственность за противоположное заблуждение, так как до наших дней отдает предпочтение простому контакту, мало внимания уделяя эмпатии. Такое предпочтение контакту особенно ярко проявляется в работах по гештальт-терапии. Перлз и его коллеги задали тон в описании контакта, который, хотя и сопровождается эмпатией, но весьма косвенно: “Мы понимаем контакт, осознавание и моторные реакции в широком смысле, включая сюда готовность и отказ, подход и избегание, ощущения, чувства, манипуляции, оценки, взаимосвязь, борьбу и так далее — каждый способ жизненных отношений, которые происходят на границе взаимодействия организма и среды” (Perls, Hefferline and Goodman, 1951). Это определение контакта не отвергает эмпатию, поскольку включает чувства, ощущения и оценки, но оно не дает прямой ссылки на эмпатический контакт.
И все-таки гештальт-терапия чрезвычайно чувствительна к состоянию другого человека. Гештальт-терапевт всегда ищет контакта, чтобы развивать такую исключительную чувствительность к потребностям пациента. Без эмпатии контакт тоже может быть хорошим, но он не будет служить терапевтическим целям. И тогда терапевт может посмеяться над неожиданно забавной репликой, в то время как пациент будет чувствовать опустошенность. Один может обидеться на реплику терапевта, в то время как другой, находясь в хорошем контакте с терапевтом, обижаться не станет. Шутка никогда не повредит, однако еще важнее чутко прислушиваться к тому, что другой человек переживает в данный момент. Контакт без эмпатии, “неэмпатический контакт”, случается в нашей жизни на каждом шагу. Но, романтизируя хороший контакт, полагая, что эмпатию необходимо проявлять всегда, мы рискуем не найти соответствие поведению некоторых людей. Например, снайпер, удачливый брокер или кабинетный ученый могут посмотреть на контакт совсем по-другому.
Для эмпатии нужна взаимность так же, как для контакта необходимо, чтобы люди по меньшей мере встретились. Испытывая потребность в эмпатии, терапевт получает дополнительную возможность лучше вникать в потребности своих пациентов. Некоторые гештальт-терапевты — сейчас их все меньше и меньше — неверно истолковывали контакт, стараясь быть независимыми от другого человека, избегая привыкания к пациенту. Когда терапевт боится привыкания и рассматривает его как чрезмерную сосредоточенность на другом человеке, он может лишить пациента своих естественных реакций.
Ограниченное представление о контакте и непринятие эмпатии может стать препятствием для углубленных и прочных взаимоотношений между терапевтом и пациентом. Как считали Перлз, Хефферлайн и Гудман (Perls, Hefferline and Goodman, 1951), контакт в действительности включает в себя “любой вид живых отношений”. Уважение к потребностям другого человека пронизывает как теоретические, так и практические работы по гештальт-терапии.
Ни одно теоретическое представление не рассматривает эмпатию как неизбежное сопровождение контакта. Так же обстоит дело и с теориями контакта. И хотя некоторое утешение можно найти в естественном союзе между эмпатией и контактом, совершенно невозможно понять, что происходит в этом случае: либо контакт становится эмпатическим, либо эмпатия — контактной?
Проблемы соотношения контакта и эмпатии настолько важны для терапевтической работы, а различия настолько деликатны, что я хочу представить вам запись одной сессии. Возможно, она до некоторой степени прояснит этот вопрос.
Последние четыре сессии проходили в рамках терапевтического тренинга и были посвящены желанию моей пациентки Делии иметь свой собственный дом. Она колебалась между боязнью бросить работу в большом городе и стремлением жить со своим другом в этом доме на острове. Делия очень боялась перемен в своей жизни, однако ей было очень важно сохранять веру в то, что все должно идти своим чередом. Эта поистине удивительная вера демонстрировала ее “я”, отвечавшее ведущим принципам ее жизни. Мы можем назвать его “убежденное я”, так как оно доминировало. Однако сейчас это ее “я” было растревожено, и Делия очень волновалась по поводу трудно разрешимых задач — вакансии в оркестре, финансовых проблем, семьи, социальных факторов.
Мне эти проблемы не казались столь несовместимыми, и я с сочувствием заметил, что обычно ее вера и цели были более согласованы, чем теперь. Делия ответила, что ей надо лишь верить и не обязательно знать, что будет дальше. Говорила она с тоской и подавленностью.
Я с эмпатией отнесся к ее дилемме. И в то же время был уверен, что она не отдает себе отчет в том, что ключевой конфликт происходит между ее “убежденным я” и “я — изысканная женщина”. Я также думал, что за желанием уехать домой она не замечает желание пойти работать и другое, глубоко запрятанное “я”. Я надеялся, что Делия примет мою эмпатию ко всем ее “я”, но собственная убежденность была для нее важнее, чем рассуждения любого другого “я”. Я по-прежнему надеялся познакомить Делию с другими ее “я”.
Ирвин: Из того, что ты мне рассказываешь, на первый план выступает существование твоей убежденности. Я думаю, что ты очень проницательный человек, но при этом реально не представляешь, что произойдет и что движет тобой. Ты знаешь, что ступаешь по земле, но никогда не измеряла ширину своего шага и силу своих мускулов. [На самом-то деле она знала это, но никогда не принимала в расчет. Ирв.] Я понимаю: иметь убеждения — это хорошо. Но лично мне важнее знать, что и почему происходит. Мне не хочется навязывать тебе свое мнение, хотя ты и просишь об этом. Некоторые вопросы, которые я бы хотел задать тебе, не касаются твоего убеждения.
Делия: Да-а, я думаю, что вы правы, и я не хотела бы быть другой.
Ирвин: Как же мне быть [как же мне добиться изменений? Ирв.]? Я в некотором роде смущен [я имею в виду свою терапевтическую ответственность. Ирв.], выходит, я должен делать то, чего ты не хочешь?
Делия (медленно качает головой): Я не знаю, не знаю. Вам кажется, что я поставила вас в трудное положение?
Ирвин: Я не против трудностей, но я действительно не хотел бы игнорировать это противоречие. Я просто сообщаю тебе о своих размышлениях. Я пытаюсь рассуждать в твоем стиле, с помощью твоего убеждения — пусть будет, что будет, — хотя это мне и не свойственно в полной мере. Видишь, ты меня переделала.
(Делия весело смеется, и я присоединяюсь к ней.)
Ирвин: В связи с этим, по моему убеждению, следует разобраться в противоречиях, с которыми ты живешь. Противоречия между убеждением и знанием, свободой и предрешенностью судьбы, между жестокостью и изысканностью.
Как вы можете видеть из записи этой сессии, я понимал, что не видел конкретного способа проявить эмпатию к Делии. Во мне происходила борьба между сочувствием к тому, как она изложила свое убеждение (это была форма ее застойного “я”) и моей эмпатией к ее невысказанному внутреннему конфликту, который усложнял наши отношения. Я хотел пробиться к взаимопониманию и полагался на способность Делии мыслить и чувствовать, но в то же время рассчитывал и на свое собственное вмешательство. Я чувствовал, что несколько теряю инициативу и моя эмпатия становится односторонней, даже механической, начинает походить на простое приспособление. В конце концов, я должен был проверить, насколько правильно я ее пониманию, чтобы и она могла обнаружить возможности тех своих “я”, которые отвергала.
Делия не хотела изменять свое убеждение на что-то неизвестное, пока не узнает, в какой форме я могу ей помочь. Я же мог только проявить сочувствие к ее убеждению и лукаво старался расположить ее к себе. Я предлагал ей присоединиться к моим соображениям о том, как можно позволить жизни идти свои чередом. Таким образом, она попала в расставленную мной ловушку. Это была своего рода парадоксальная ситуация — мое убеждение заключалось в том, что ей следовало понять: одного убеждения недостаточно. Мы вместе посмеялись над таким неожиданным поворотом и в результате заключили парадоксальный союз.
Сам же я испытывал серьезные колебания между моей эмпатией к позиции Делии и терапевтической позицией, которая должна была учитывать важную роль исследования, знания, естественного течения жизни, которое она странным образом игнорировала. Каждый пациент по-своему сложен и многого не замечает, поэтому терапевту необходимо направлять его и помогать распознавать его непризнанные “я”. В данном случае речь идет о ее “изысканном я”. Соглашательскую позицию нельзя считать настоящей эмпатией. Пациента невозможно лечить только с одной стороны.
К счастью, Делия “простила” мне иной взгляд на ее жизнь. Различия между нашими взглядами мы выразили в коротком контакте, который могут иметь люди, даже не выясняя взглядов друг друга. С помощью этого взаимного расположения она почувствовала мой эмоциональный отзыв и союзническую позицию. Мне кажется, Делия понимала, что я делаю это не только из профессиональных соображений. Горечь, вызванная нашими разногласиями, только обострила ситуацию, что и требуется в любой терапии.
В тот момент сессии мы немного поговорили о противоречиях между жестокой и изысканной женщиной, о том, что жестокость — это другой способ описывать “я”, которое требует примитивной, даже мистической веры. Это помогло ей признать многие актуальные проблемы своей жизни. Делия начала говорить о своих практических нуждах, в частности, о денежных затруднениях. Затем она осознала, почему чувствовала себя такой твердой, когда говорила о принятии своей жизни “на веру”.
Ее протесты против знания и понимания коренились в ее неприятии материнских требований. Мать хотела знать о ней все — о ее поведении, чувствах и проблемах. Если бы Делия позволила ей настолько внедриться в свою жизнь, она попала бы в ловушку и потеряла ощущение свободы. Я же видел в ее живые реакции, целеустремленность — эти качества Делия все-таки сумела сохранить в борьбе с матерью. Не похоже было, чтобы она потеряла свою индивидуальность.
Однако она продолжала испытывать постоянную тревогу и считала ее причиной своего неблагополучия. Заговорив о свой глубоко запрятанной обиде, Делия неожиданно выкрикнула, что больше не хочет, чтобы ее обижали. Она сказала, что чувствует “глубокую, мучительную боль” и буквально первобытное желание поехать в свой Дом. Она страстно желала вернуться в этот Дом, потому что раньше у нее никогда не было постоянного места жительства. Делия рассказала мне о том, как она впервые поняла, что у нее нет дома. Я чувствовал эти ее ощущения и эмпатически выразил ей мое собственное чувство дома, описывая свои телесные ощущения.
Ирвин: Никакие развлечения и радости на свете не заменят человеку Дома, чтобы ты ни делал, чем бы ни занимался. Дом — как часть твоего тела, как сердце или легкие.
Делия: Да? Неужели?
Ирвин: Я так чувствую и думаю, что так же чувствует большинство людей. Наверное, сердце пересадить намного труднее, чем дом, но он такой же незаменимый. Ты сказала “Неужели?” с такой трогательной интонацией. Это означает, что ты чувствуешь то же самое?
Делия: Я задумалась о том, был ли у меня когда-нибудь дом.
Ирвин: Ах! Значит, у тебя есть страстное желание быть дома?
Делия: Когда я была маленькой, у нас никогда не было дома.
Ирвин: Как же это могло быть?
Делия: Мой отец был проповедником, и мы всегда жили у чужих людей. Некоторое время мы жили на одном месте, пока местный священник не требовал, чтобы мы уехали.
Ирвин: Значит, вы много переезжали?
Делия: О-хо-хо. Четыре раза, прежде чем я покинула родителей. Но я хорошо помню это ощущение — ни один дом не был нашим, нигде ни я, ни мои родители не чувствовали себя свободно.
Ирвин: А ты не могла бы рассказать об этом что-нибудь еще?
Делия: Да я даже не знаю, почему я заговорила об этом.
Ирвин: Но ведь ты думала об этом, правда?
Не считая моей метафоры, которая сфокусировала ее ощущение Дома, мои реакции отошли на задний план. Свою эмпатию я выражал в осторожных, деликатных вопросах, выказывая большой интерес к рассказу Делии. Когда же она неожиданно смутилась от того, что рассказала о том, что ее родители никогда не чувствовали себя как дома, я оказал ей поддержку. Эта поддержка выражались в сочетании эмпатии к чувствам, которые Делия только что выразила, и уверенности в том, что она просто нуждается в утешении, потому что у нее никогда не было дома. В данный момент это было важнее, чем исследование самого вопроса. Она почувствовала наше взаимное согласие и кивала головой в ответ на мои реплики.
Затем Делия продолжила рассказ о чувствах по отношению к своему Дому. Она стала развивать эту тему в деталях, отчасти самостоятельно, а отчасти с помощью моей поддержки и особых инструкций. Инструкции и поддержка были основаны на эмпатии и придавали больший вес ее желанию получить то, что она хочет.
Делия: Я вспоминаю, что чувствовала, когда ехала домой в прошлом году. Я чуть не погибла тогда, это было в день моего рождения. Мне очень хотелось быть дома в свой день рождения... Это было в феврале, началась ужасная снежная буря, никто не решался выйти на улицу... На дорогах было пусто и страшно, но я решилась ехать, потому что очень хотела быть дома. Я ехала около двенадцати часов... Это было почти нереально, я ехала на машине, глубокой ночью, в сильную бурю, но я ехала домой! Мне было так важно быть там!
Ирвин: У себя дома?
Делия: Да.
Ирвин: Это очень глубокое чувство — Дом. Твое сердце может построить дом.
Делия: Но вы же видите, мое сердце оставило совсем немного места для меня. Неужели и для вас это так же важно? (Она плачет.)
Ирвин: Думаю, что важно. Но я не очень понимаю, что это значит для тебя. Я не совсем понимаю, как же ты забыла включить туда других. Ты сказала, что твое сердце построило дом только для тебя... Что-то вроде гнезда, укромного местечка, убежища, куда другим не добраться. Ведь так?
(Делия улыбается сквозь слезы, а потом смеется с видимым удовольствием.)
Делия: Кажется, это что-то новое для меня.
Новизна заставила ее так рисковать, и она неожиданно осознала, что уже делает то, что было для нее лишь мечтой о будущем. Когда она стремилась домой, она уже достигла того, о чем мечтала. Так часто происходит в терапии: человек вдруг осознает, что уже делает то, чего хочет, просто он не воспринимал этого, не соотносил со своей жизнью или еще не достиг того уровня активности, когда можно получить отчетливое переживание того, что происходит. Дальнейшее описание демонстрирует, как у Делии усиливается ощущение реальности происходящего. Она отчетливо выражает это словами.
Делия: Это похоже на то, как я ходила по дому и смотрела вокруг и думала (всхлипывает), что это кресло могло бы стоять тут много лет, если бы я не сдвинула его.
Ирвин: Да.
Делия: И никто не придет и не скажет мне, что это не мое, и деревья тоже мои, они будут здесь всегда. Но я мечтаю об этом, как будто я где-то не здесь.
Ирвин: В буквальном смысле?
Делия: Я грежу об этом, когда я далеко.
Ирвин: Когда ты говоришь, что “грезишь”, ты имеешь в виду, что тебе это снится или ты представляешь себе это?
Делия: И то, и другое. Как правило, мне снится, что я не могу вернуться обратно. Это мой кошмар — я всегда вижу этот сон. Мне снится, будто идет война и я не могу вернуться домой.
Ирвин: Но ты возвращаешься домой вот уже два года, это ты не учитываешь?
Делия: Всегда, когда это происходит, мне кажется это просто невероятным.
Ирвин: Невероятно — это прекрасно или ужасно?
|