|
Такой переход от характеристик к “я” весьма избирателен. Если, к примеру, мне приходится говорить пациенту о его доверчивости, это будет просто ссылка на одну из черт его характера, связанных с его способом общения. Однако, если я захочу сделать акцент на стойкой природе его доверчивости и опыте, связанном с доверчивостью, я могу определить новый уровень. Я скажу ему, что в данный момент со мной говорит его доверчивое “я”. Мы драматизируем его доверчивость, переводя простое описание на более выразительный язык внутренней характеристики. Депрессия моего пациента была ослаблена, когда мы перевели его приветливость, компетентность и преданность в те аспекты “я”, которые он признал как полноправные части его целостной природы, его сложного существа. Эти внутренние характеристики улучшают понимание того, что он мог лишь вяло отметить в своем депрессивном состоянии.
При употреблении понятия “я” чрезвычайно важен антропоморфный рефлекс. Этот рефлекс заставляет людей видеть человеческое везде — в природе, в неживой материи, у животных и даже внутри самих себя. Вздохи ветра, стоны моста, танцы деревьев, разгневанный океан, гордый утес. Все это определения человеческого состояния, и не удивительно, что человек наделяет все части самого себя такими же живыми определениями. Антропоморфность придает драматизм, понимание и значимость сырому опыту. Это очень похоже на то, как в захватывающем представлении зрители идентифицируются с различными персонажами. Антропоморфное “я” проясняет психологическую жизнь в противоположность простой передаче опыта.
Нам необходимо представлять себе Бога, для того чтобы усилить антропоморфность идентификации с ним. Персонификация Бога — это основной способ войти в душу множества людей. Некоторые люди пытаются преодолеть антропоморфизм, говоря о том, что Бог являет собой определенные качества — дух, добро или бессмертие. Но даже эти люди попадаются на удочку антропоморфизма, когда, говоря о Боге, они произносят “Он”, хотя грамматически было бы правильнее сказать “Оно”.
Другой пример антропоморфизма взят из психологической теории Бубера* “Вы-ты** отношения”. Он применял слово ты к глубоко прочувствованным объектам, как одушевленным, так и неодушевленным. Для него это означало глубокую близость к другому, что давало ему возможность называть его, ее или это на ты. Если же отношения являются скорее случайными или далекими, тогда человек или предмет называется просто “это”. Но даже к утренней заре можно обратиться на “ты”.
Люди тоже срастаются со своей внутренней реальностью. Человек раздроблен между наблюдателем и наблюдаемым объектом, активным и пассивным началом, что делает из него по крайней мере двоих. Это внутренние взаимоотношения, в которых ни одна сторона не остается в одиночестве. В результате такого внутреннего общения “необработанные” чувства человека — будь то альтруизм, зависимость, предприимчивость, стойкость — могут быть распознаны, соединены воедино и названы как альтруистическое “я”, предприимчивое “я”, стойкое “я”. Окрашивая чувства, подталкивая их к идентификации, человек начинает больше обращать внимание на простые обозначения своих качеств. С помощью особого узнавания и акцентирования внимания человек антропоморфно выделяет свое “я”, как если бы читал повесть о себе.
Определенно, “я” нуждается в эмпатии. Терапевт подключается к эмпатии “я”, для того чтобы облегчить человеку путь к принятию в себе нового. Пока эмпатия не установится, мы будем сталкиваться с такой же нейтральной реакцией, с какой может столкнуться читатель книги, которая хоть и хорошо написана, но не заставляет его переживать за героев. Эмпатия мобилизует человека продолжать общение с собственным “я”, даже рискуя разочароваться или запутаться.
Восстановление такого своеобразного “сочувствия” к себе часто является ключевым моментом в терапии. Интерес и эмпатия к собственному “я” приносят гораздо больший результат, нежели простое обсуждение. Такое символическое общение вытесняется принятием “я”, это становится даже сильнее любви, которая считается первичным мотивом человеческого поведения.
Диалог
Различные “я” соперничают друг с другом за место в жизни их хозяина, создавая внутренние колебания. Когда человек приходит к терапевту, он бессознательно, пытается ослабить эти колебания, занижая степень влияния различных “я”. В процессе терапии некоторые “я”, долго находившиеся на заднем плане, выходят на поверхность, а другие ослабляют свое давление.
Для того чтобы перестроить взаимные влияния между ними, Фриц Перлз в своих ранних работах отождествлял их с человеческими чертами — это было центральным моментом его теории и метода (Perls, Hefferline, and Goodman, 1951). Такие тождества как “собака сверху” и “собака снизу”* были ожившими чертами характера человека, равнозначными “я”. Перлз уделял особое внимание невротической раздробленности не только между “собакой сверху” и “собакой снизу”, но и между любыми парами разобщенных характеристик, такими как неукротимость и покорность. Эти разобщенные характеристики не только были стержнем его теории, но и стали участниками рабочих диалогов между двумя частями раздробленной пары.
В диалогах между частями, которые еще не были названы “я”, гештальт-терапия представляет описания внутренней борьбы человека. Этот конфликт можно рассматривать как драматическое представление, разыгрываемое между непримиримыми существами, населяющими человека. Терапия ищет такие взаимно отторгающие друг друга существа с помощью диалога, чтобы восстановить гармонию между ними. Задача терапии — слить воедино эти дисгармоничные аспекты человеческого характера таким образом, чтобы они могли вписаться в его целостную природу. Активное включение в диалог возрождает к жизни эмпатию человека, который является хозяином всех этих частей.
В этом ключе взаимоотношения пункта и контрапункта были важны для понимания внутренней борьбы за расширение человеческого характера. Если человек слышит две мелодии одновременно, для него было бы неестественным исключить одну из них, потому что обе мелодии достигают его уха в одно и то же время. В случае с аспектами “я” человеку легко разъединить их и акцентировать внимание на чем-то одном. Когда контрапункт мешает, любое конкретное “я” легко оттесняется в сторону. Тем не менее, так же как и в музыкальном контрапункте, люди могут находить удовольствие в диссонансе между различными “я”, которые любой человек должен соединять воедино, чтобы жить полной жизнью.
Говоря о соразмерности пункта и контрапункта, я попадаю в положение радикальной середины. Радикальной, потому что важно быть в центре личного опыта. Срединное положение дает возможность быть свободными в реакциях и двигаться в любом направлении. Радикальная середина не является нейтральной точкой, она скорее представляет собой место, которое Элиот называл “мертвая точка вращающегося мира”, где “происходит танец”. Образ, представленный Элиотом, указывает нам на опасную сущность круговорота событийности, магнит любого опыта — участок концентрации и содержания.
Перлз называл эту позицию “творческой отстраненностью”, но это определение пасует при столкновении как с волнением, так и с причинностью, которая находится посередине. Я обнаружил, что это положение обладает богатством возможностей. Когда я приветствую диссонанс, я не только делаю выбор между фокусированием внимания на устойчивом “я” пациента и его переходном состоянии, но также и расширяю рамки моих теоретических посылок. Я могу сфокусироваться на таком диссонансе пункт/контрапункт, как содержание/процесс; здесь-и-сейчас/там-и-тогда; общность/идиосинкразия; потребность/самодостаточность; индивидуальность/поглощенность; любовь/ненависть; эгоизм/альтруизм. То есть я могу концентрировать внимание на любом из возможных вариантов переживаний человека.
В таком многообразии проявлений человека нашим союзником становится естественный рефлекс синтезирования. Когда человеку трудно собрать себя воедино, гештальт-терапия помогает ему упростить путь к себе. Она делает это с помощью прямой идентификации и активизации отверженных аспектов человека. Перлз писал: “Оставаясь бдительным центром, мы можем достичь созидательной способности видеть обе стороны происходящего — незавершенную и завершенную части. Избегая одностороннего взгляда, мы получаем гораздо более глубокое проникновение в структуру и функции организма”.
С этой точки зрения, динамическая середина вызывает к жизни существующие в человеке полярности. И часть личности, отторженная от другой, может вступить с ней в диалог. При этом, когда два разъединенных “я” полноценно участвуют в диалоге, возникает другая сущность, где представлены оба эти “я”. Такой союз не будет представлять собой победу какой-либо стороны, это скорее новая композиция, составленная из них. Гештальт-терапия ищет синтеза не только среди таких обобщенных “я”, как любовь — ненависть или эгоизм — альтруизм, но и среди более специфических “я”, представляющих весь комплекс характеристик, как например, самолюбие и пассивность. Личность, которая страдает от разобщенности своего “я”, может определить эти “я”. Например, исключительная самонадеянность в работе или безответственная роль. В диалоге эти “я” становятся синтезированными, они приобретают новые черты — возможно, это будет некое активное начало, которое прислушивается к мнению других.
Как бы там ни было, важность такой формы синтеза заключается в том, что я хочу предложить взаимоотношения пункта и контрапункта в качестве нового поворота в сторону синтеза. Этот путь отличается от того, что предлагает Перлз, и я убежден, что он больше подходит для работы с “я”. Несмотря на то, что синтез “я” в гештальт-терапии обычно рассматривается как создание третьего качества в результате слияния прежде разобщенных аспектов личности, пункт/контрапункт проявляется не только в слиянии. Пункт/контрапункт также сохраняет диссонирующие “я”, и каждое “я” продолжает петь свою собственную партию в хоре из различных голосов человека.
Когда я различаю голоса этих “я”, то помогаю пациенту услышать их как части общего “я”, где каждая из них имеет свой собственный характер и сохраняет синтез внутри разнообразия. Если воспользоваться музыкальными терминами, можно сказать, что мелодия и ее контрапункт звучат как индивидуальные голоса и слышны одновременно, при этом ни один из них не теряет своей индивидуальности. Слушатель одновременно воспринимает диссонирующие голоса, он способен синтезировать их, продолжая слушать их как отдельные темы. Для примера приведу анекдот о композиторе Чарлзе Иве. Студентом он очень любил диссонансы, чего не одобрял его преподаватель композиции. Преподаватель требовал от Иве обходить такие места. Отец юного композитора тоже был музыкантом, и ему нравились опыты сына. Однажды он воскликнул в негодовании: “Скажи ему, что каждый диссонанс не нуждается в сглаживании, ведь не станут же все обрезать хвосты лошадям, даже если будет такая мода!”
Действительно, не все психологические диссонансы следует сглаживать. Самонадеянная деловая позиция, о которой я упоминал выше, может в полной мере гибко меняться и быть активной или пассивной, в соответствии с обстоятельствами жизни. Она может не восприниматься как противоположность пассивности. Синтез множества голосов без их изменения можно проиллюстрировать синтезом различных элементов мебели, предметов искусства, цветов, которые вместе могут составлять прекрасный интерьер, букет или композицию, оставаясь при этом всегда элементами мебели, предметами искусства или цветами.
Опасность классификации “я”
Существуют четыре условия для формирования “я”: пункт/контрапункт, соединяющие глубину и поверхность; конфигурация; оживление и диалог. Все это части вдохновляющего процесса, который может противостоять застою и классификации. И все-таки, говоря, к примеру, о доверчивом “я”, мы очень близко подходим к известному экзистенциальному спору между сущностью и существованием.
“Сущность” представляет человека характерологически, например, плотник или родитель, добрый или злой. “Существование” обращается к индивидуальному опыту, который можно понять с помощью классификации. Как указывал Ролло Мэй, экзистенциализм возник как реакция на доминирующую в западной культуре тенденцию к классифицированию (May, Angel, and Ellenberger, 1958). Человек определяется своей национальностью, семейным положением, сексуальной или расовой принадлежностью, уровнем интеллекта, профессией. Попытка свести “я” к стойкой классификации характеристик угрожала бы потребности человека в свободе.
Однако наши пациенты уже страдают именно от этого. Они уже попали в тупик такой узкой классификации своей природы. Поэтому основная цель психотерапии — избавить их от того, что они уже испытывают как данность их жизни. В терапии они могут распознать изменения, происходящие вокруг них, и изменчивость их собственной энергии. Освобождение от этих классификаций как таковых не является необходимостью. Этот процесс является скорее новым рождением плодотворной классификации.
На ранних этапах развития экзистенциализма ограниченность классификации была очевидна. Жан-Поль Сартр был вдохновителем бунта против представления о поведении как определяющем факторе в формировании характера человека. “Человек — не более чем то, что он делает с самим собой”, — провозглашал он. Он указывал людям на абсолютную и постоянную ответственность за свое существование. Его слова были полны бравады, они внедряли в сознание многих людей идею полной личной свободы. Но его афоризм, превратившись в лозунг, будучи вырванным из контекста, обернулся против него самого. Он не был понят теми людьми, которые стремились к философскому освобождению от принуждения.
Сартр не предполагал, что его взгляды будут искажены, впоследствии он объяснил, что существование превосходит сущность, но не заменяет ее, что мы становимся собой, когда восходим на путь преодоления. Сущность же является контрапунктом существованию. И все же джин был уже выпущен из бутылки, его последующие объяснения не дали особого результата. Мораль послевоенного общества сильно пошатнула прежние устои. Акцент на существовании, а не сущности побуждал людей думать, что они могут быть чем угодно и делать что угодно, невзирая на общественные нормы.
Фриц Перлз, несмотря на свои новые идеи, такие как “собака снизу” и “собака сверху”, оставался ярым противником классификаций. Теория гештальт-терапии выделяла действенные потребности “я”. Эта точка зрения означала, что “я” представляло собой систему изменчивых контактов, являлось больше процессом, нежели структурой, результатом постоянного включения и осознавания. Как писали Перлз и его коллеги: “Я” не является... чем-то стабильным. Оно существует тогда, когда есть взаимодействие. Если перефразировать Аристотеля: прищеми палец, и тогда “я” будет существовать в прищемленном пальце” (Perls, Hefferline, and Goodman, 1951).
Это была ключевая идея — обратить внимание на изменение, а не на стойкие характеристики. И хотя Перлз и его соавторы утверждали, что “я” существует в прищемленном пальце, ясно, что безграничность всех наших переживаний значительно интересней, чем абстрактная личность.
Опасения по поводу слишком большого внимания к актуальному опыту вышли за пределы психологии. Один из голосов, выступивших против оцепенения, которое возникает в результате классификации опыта, принадлежал писателю Джойсу Кэри (1961). Он заявил, что когда мы сообщаем ребенку название птицы, сама птица пропадает для него. Это опасение было и остается реальным. Но даже сейчас не поздно признать, хотя опасность потери “птицы Джойса Кэри” нельзя игнорировать, что наряду с ней существует другая истина: если вы узнаете имя птицы, вы узнаете ее историю и обычаи, а значит, сможете лучше познакомиться с ней.
Эти противоположные истины — утрата птицы и знакомство с ней — свидетельствуют о том, что принципы или основная тема, которая побеждает в любом методе, всегда сопровождаются контрдоводами. Эти контрдоводы могут обогатить ведущую тему, как бывает в музыке, когда вариации дополняют основную мелодию и соединяются в единую гармонию. Однако в музыке различные голоса спонтанно отражаются в ухе слушателя, в то время как в терапевтических теориях сознание легко сужается на одной теме, уходя от запутанного контрапункта.
Попытки жить в соответствии с экзистенциальным кредо личной свободы для многих терапевтов означали только то, что стойкие характеристики человека играют второстепенную роль. Мы с моей женой Мириам тоже приобщились к опыту классификаторства, предложив концепцию границ “я” (Polster and Polster, 1974). В этой концепции мы предполагаем, что качество последовательного опыта было бы лучшим, если бы “я” человека не боялось нового опыта. Например, если в мое представление о моем признаваемом “я” не вписываются слезы, гнев, твердость или покорность, я буду осторожен и во взаимодействии с другими людьми и постараюсь избежать подобных проявлений. Но если я все же не справлюсь с собой, то могу потерпеть фиаско.
Мы определили и описали некоторые крупные классы этих границ “я”: границы ценностей, границы проявлений, телесные границы, границы открытости и границы привычного. Каждая граница очерчивает параметры собственного “я” — это значит быть “собой”. В рамках этих границ ощущение, обозначаемое словами “быть собой”, настолько непреодолимо, что любое нарушение границы кажется очень болезненным явлением. При этом сами границы задают масштаб переживаниям, который определяет то, что может быть приемлемо для “я” каждого человека.
Такие классы опыта были сырым материалом для формирования “я”, и этот материал был широко разработан. Остальная часть нашей книги посвящена контактам, осознаванию и экспериментам в области переживаний. Экзистенциальным факторам было уделено большее внимание, чем сущностным факторам “я” как такового. Теперь, пересматривая пройденное, мы уделяем внимание “я” как стойкому образованию непроработанных переживаний и характеристик. Здесь важно не упустить различные грани жизненного опыта.
Однако, несмотря на все опасности, необходимо уделять достаточно внимания различным классификациям, даже если они приходят в столкновение с индивидуальностью, которая так высоко ценится в психотерапевтической работе. Психотерапевты многие годы были ориентированы на индивидуальность и совершенствовали свое мастерство именно в такой работе, развивая в пациентах более личное, свойственное только им поведение, что приводило их на новый уровень индивидуального осознания. Часто при этом они не достаточно учитывали окружение и социальные условия пациента. Они не всегда использовали эти факторы как ключевую поддержку для стойкого ощущения “я”. Сегодня, когда у современного человека возрастает чувство изолированности от общества, очень важно, чтобы терапия затрагивала проблему причастности человека к происходящему вокруг. Эти качества следует активизировать, чтобы сохранить контекст, постоянство, зависимость и сообразные изменения. Когда один человек пытается прикоснуться к подлинной сущности другого, возникает незабываемый рельеф из самых разнообразных и простых переживаний, таких как “горящая ритуальная свеча, развевающийся флаг, запах лука, яблоня в цвету”. Это не просто сентиментальные переживания или ностальгические фантазии, они дают нам особую уверенность, что наше “я” будет понято другими людьми.
Такая уверенность может не возникнуть, если человек не в состоянии проникнуть в глубину переживания. Но легко распознать, когда человек принадлежит к какой-либо группе людей: к компании друзей, коллективу сотрудников, семье, танцевальному клубу, обществу филателистов или закрытому мужскому клубу. Полноценное членство в группе может создать яркое собственное “я”. Эту яркость можно постоянно поддерживать переживаниями, связанными с реальным действием.
Длительное членство в определенном сообществе дает человеку основания чувствовать свое особое “причастное я” — как мог бы сказать Роджерс, тождество между “я” и сообществом, а одновременно тождество между “я” и личным опытом. “Я”, которое определяется причастностью человека, должно формироваться бок о бок с собственным “я”, а оно определяется развитием таких способностей, как твердость, целенаправленность, доверие, способность к активности и восприимчивость. Все эти качества необходимы для дружбы, успешного бизнеса, хороших сексуальных отношений или семейной жизни.
Личные способности, утверждение которых является сердцевиной терапевтической деятельности, также очень важны для формирования “я”. Они составляют сущность человека, которую развивает его “я”. И все-таки мы должны спросить, достаточно ли человеку достичь своих целей, если он еще по-настоящему не прочувствовал того, что сделал это. Перефразируя Новый Завет, можно сказать так: что может быть полезным такому человеку, если при всех его достижениях у него нет ощущения собственного “я”?
2. ФОРМИРОВАНИЕ “Я”
Сейчас я подхожу с ключевой особенности “я”, без которой концепция “я” будет неясной как для терапевта, так и пациента. Причина этой неясности заключается в невозможности ясно различать концепцию и самого человека. Ссылка на “я” — это просто другой способ говорить о человеке как таковом, но это определение не заменяет самого человека.
Термин “я” особенно уязвим, потому что люди постоянно говорят о себе, например, “Я сделал это сам”, — когда имеют в виду свои собственные поступки или собственные чувства. Но человек может спросить: “Что есть мое я?”, когда просто рассматривает себя изнутри, поэтому “я” нельзя рассматривать как новую психологическую реальность.
Различие между человеком и “я”
Цель теории “я” следует рассматривать как новую реальность в том смысле, что она служит для лучшего понимания человека, а не для нового лингвистического способа называния человека. Ранее при описании “я” мои теоретические рассуждения находились в рамках внутренней реальности человека — Ид, Эго и Супер-Эго — метафорических составляющих интрапсихических функций. Однако суть различий между человеком и “я” значительно сложней.
В самой большой своей амплитуде “я” находится над конфигурацией, как, например, в размышлении о “реальном я”. В его меньшей дуге — рациональное “я” или доминирующее “я” — рассматриваются скорее как составляющие человека, нежели как сам человек. Тем не менее, необходимо понять тот факт, что несмотря на функцию местоимения, “я” всегда является суммой большого или малого количества характеристик человека. Это динамическая метафора человеческих чувств и поведения. Иногда она настолько мало похожа на самого человека, что практически все теоретики так или иначе считают, что это придуманный термин, и поэтому часто употребляют данное понятие применительно непосредственно к человеку.
Для того чтобы лучше понять проблему, мы можем посмотреть, как это проявляется у тех, кто сочиняет теории о “я”. Одним из наиболее значительных теоретиков в этой области является Джеймс Мастерсон. Выделяя особые различия между “я” и личностью, он попал в ловушку и неясности самих различий. С одной стороны, он определил понятие “я” как интрапсихическую реальность. Он спорит с теми, кто “определяет “я” как “личность в целом” (Masterson, 1985). Однако его определения девяти свойств “я” с таким же успехом подходят и под определения свойств личности.
Чтобы проиллюстрировать эти неясности, рассмотрим первое из названных им свойств: “спонтанность и оживленность аффекта”, то есть “свойство глубоко переживать аффект с оживлением, удовольствием, волнением, энергией и спонтанностью” (Master-son, 1985). Эти свойства “я” можно также отнести и к свойствам личности, возможно, находящейся под большим влиянием “я”, которое является организующим механизмом этих свойств. Тем не менее, несмотря на то, что эти свойства являются осевыми в формировании чувства собственного “я”, “я” является не только результатом его поведенческих свойств, но и характеризуется как образование конфигурации личности.
Все вышеизложенное можно также отнести и к другому теоретику — Хайнцу Кохуту. Он рассматривает “я” как интрапсихический “психологический сектор”, который при этом обладает еще и “стремлениями, знаниями и идеалами”, что, в свою очередь, открывает путь к “радостной созидательной деятельности”. Все это изложено языком, которым мы обычно говорим о личных достижениях (Kohut, 1977). Как же нам отличить “радостное созидательное я”, “вымышленную активность личности” от личности, которая испытывает “радостную созидательную деятельность”?
Эта путаница приводит в еще большее замешательство, когда Мастерсон и Кохут рассуждают о ведущих фигурах как интрапсихических качествах “я”, что отражает лишь неуправляемую природу проблемы. В этих рассуждениях описания личности и “я” постоянно накладываются друг на друга. Однако существует неоспоримое различие между личностью и “я”: “я” не носит ботинки и не может пить чай — это внутриличностная реальность.
В подобных рассуждениях нет ничего нового. У философов существует такая же проблема в различении “я” и личности. Эти дискуссии часто приводят к обесцениванию теории “я”. Микаель и Махони (1991) рассказывают о том, как Дэвид Юм исследовал свое “я”; его опыт ничем не отличался от опыта многих людей. Юм не нашел ничего, что отличалось бы от простых переживаний, и пришел к выводу, что концепция “я” не могла бы прибавить ничего существенного к уже известным ему обычным человеческим качествам. Махони заметил, что Юм не учел само исследование как таковое, а ведь оно в своей организующей функции могло бы привести к интересным открытиям, которые соединили бы поведенческие качества воедино. Вместо этого он изучал их по отдельности. Другими словами, по Махони, при исследовании самого себя необходимо признать существование “я”.
Мне бы хотелось описать нечто большее, чем внутреннее исследование, хотя оно может быть важным для осознанного признания “я”. Эти “я” могут формироваться независимо от активного внутреннего поиска, так же естественно, как ощущения и другие чувства, которые составляют рефлективную основу “я”. Природа “я” неуловима, потому что ее нельзя определить простым накоплением опыта.
Часто говорят об иллюзорности “я”. Процесс конфигурации или суммирования, который является одним из атрибутов конфигурации, — один из самых иллюзорных среди всех психологических составляющих восприятия окружающего мира. Буддисты, еще большие мистики, чем Юм, более, чем кто бы то ни было верят в иллюзорность “я”. Они считают, что мы создаем мир силой своего воображения. В свою очередь, конструктивисты также считают, что мы сами создаем собственную реальность. Они принимают идею буддистов об иллюзорности перспективы достичь края реальности, не беря в расчет реальность чего бы то ни было, кроме продуктов собственного сознания.
Эти взгляды на иллюзии как на нереальное восприятие отличаются от моих взглядов на “я”. Учитывая артистичность человеческого сознания, “я” как портрет различных аспектов личности не является нереальным восприятием. Его нельзя назвать простой тенью восприятия. “Я” вырабатывает опыт с тем, чтобы возродить то, что в противном случае останется всего лишь нереализованным, необработанным, сырым материалом. Человек, способный найти нужную ему книгу, изучать найденный им черепок глиняной вазы, отыскать дорогу, где бы он ни находился, представляет собой нечто неизмеримо большее, чем эти разрозненные сведения. Но если собрать их воедино, как характеристики, пережитые им лично, живые и наполненные чувством, возможно, мы могли бы говорить об “исследовательском я”.
Этот процесс имеет сходство с художественными формами, которые создают символическое соединение разрозненных переживаний. Фрагментарное изображение лица на полотнах сюрреалистов, к примеру, не представляет реальность буквально, как делает “исследовательское я”, однако эти фрагменты могут передать многие сложные явления — изломанный мир человеческого восприятия, его хрупкую природу и многое другое. Часто особое восприятие художественных форм облегчает понимание многих проявлений человека там, где обычные способы не дают результата. Это схоже с тем, как “я” экстраполирует и оживляет тот или иной намек на переживания пациента и помогает фокусировать реальность именно там, где требуется.
Толкование “я”, которое я предлагаю на ваш суд, — это пример естественной гештальт-формации, которая делает яснее различия между личностью и “я”. Во-первых, “я” принадлежит к психологическим событиям, в которых заложена тенденция осветить и оживить реальность, а не заменить ее. Во-вторых, этот конфигуративный процесс подвижен и создает множество различных “я”. В данном случае “я” легко отличается от личности. Ведь существует множество различных “я” (подробнее я буду говорить об в следующей главе): что же касается личности — у каждого человека она всегда одна.
Еще одно отличие “я” от личности состоит в том, что “я” может существовать вне осознавания и давать лишь намеки на свое присутствие. Порой у человека возникают какие-то смутные ощущения, и тогда он говорит о том, что хочет “найти самого себя”. Часто человек относится к существованию этой части себя как к отдельному единичному явлению, которое можно принять раз и навсегда, в отличие от неясного опыта.
Реальное “я”
Прежде чем начать описание разнообразных “я” и их ролей в психотерапии (см. гл. 3), мы должны учесть огромную притягательную силу постижения “я”. Человек всегда ищет ясного понимания себя самого, он постоянно находится в поиске ответа на глобальный вопрос “кто я есть?”. Похожие поиски ведут и теоретики в психологии и философии. Получается, что поиск постижимого “я” — явление широко распространенное. Винникотт рассматривает правдивое и фальшивое “я” (Ogden, 1986); Хорни (1942) говорит о реальном, актуализированном и идеальном “я”; Миллер также пишет о настоящем и фальшивом “я” (1985). Все эти теоретики предполагают, что “я” базируется на ранней утрате основной природы человека. Из этого следует, что сначала оно бывает ясным, затем становится приглушенным, а потом оно социализируется. Все они заметили, что то, что начинается как естественная и простая реальность “я”, искажается под неизбежным влиянием культурного процесса.
Обычно потеря естественной ясности и понимания себя приводит, по меньшей мере, к некоторым внутренним трениям, но для многих людей такая потеря становится настоящим несчастьем. Для всех же восстановление этого нетронутого раннего “я” становится просто необходимостью, вызванной желанием закрыть брешь между ранним эфемерным счастьем и актуальными личными сложностями.
Психоделическая* культура 60-х годов была посвящена в основном восстановлению этих исходных ранних переживаний. ЛСД вызывает фантасмагорические образы, “отвязанные” от привычного культурного восприятия; марихуана восстанавливает мир в душе и ощущение неторопливого течения времени; кокаин — дает восторг и наслаждение. В настоящее время наркотики становятся более изощренными и можно спорить о том, что они обещают отсутствие зависимости, вредных последствий и не вызывают изменений в представлении человека о самом себе.
Крамер (1993) пишет о возможном применении в будущем фармакологических изменений “я” человека и о том, как драматическим образом изменялось поведение пациентов под воздействия Прозака**. Он считает, что это лекарство способствует восстановлению базовых функций “я”, сходного с тем “реальным я”, которое так часто ищет человек — свободное от страхов и отверженности, энергичное и ясное, самодостаточное в своей социальной активности. Крамер полагает, что Прозак дает не более чем возвращение иллюзорной безопасности и гармонии. Не все разделяют его оптимизм, наблюдая за развитием психофармакологии. Однако он приводит данные о превосходящем все ожидания переформировании “я”, которое освобождает от депрессии и других психических симптомов.
Теоретики “я” особо отмечают внутренний конфликт между тем, что, с одной стороны, кажется заложенным в человеке (то, что Мастерсон считает нормальным), и, с другой стороны, тем, что является “жертвой миру живущему”. Однако этот заложенный в человеке опыт часто остается ключевым критерием для желаемого ощущения “я”. Позже формирование “я”, к сожалению, стало рассматриваться лишь как искажение этого раннего “я”. По моему мнению, оно значит больше, чем искажение, и является созидательным началом формирования “я”. Каждая новая конфигурация строится на том, что постоянно происходит в жизни человека. Битва между “реальными” и культурными формациями — это битва противоречий в многообразии умозаключений о “я”. (См. исследования Польстер и Польстер, 1973, глава 3.)
|
