|
Некоторые теоретические предположения могут не только мешать поиску субъективной истины — они также могут внести свой вклад в обострение психотического процесса, если побуждают терапевта к интерпретациям, переживаемым пациентом как непонимание и последовательное неприятие его психической реальности. В таких случаях интерпретации воспринимаются как преследующие по своей сути, и, если терапевт не понимает этого, веря в правильность своих идей и будучи убежден, что он действует в интересах пациента, то “спираль преследования” (Meares, 1977) нередко заканчивается галлюцинаторными психозами переноса.
Ранее мы представили один из наблюдаемых нами случаев, где интерпретации аналитика привели к возникновению подобной спирали преследования (Atwood and Stolorow, 1984). В этом случае интерпретация боязни женщин у пациента, достоверно подкрепленная аналитическим материалом, усиливала убеждение пациента, что единственной целью терапевта было унизить его, помыкать им и, в конечном счете, разрушить его. Интерпретации проективных механизмов только подкрепляют и подпитывают взгляд пациента на аналитика как на преследователя, и этот образ закрепляется в форме полновесного психоза переноса. Постепенно терапевт осознал, что пациент отчаянно пытается укрепить свое распадающееся самоощущение путем создания архаичной трансферентной связи. Он страстно желал, чтобы терапевт, восхищаясь им, подтвердил и поддержал его хрупкое ощущение грандиозности (Kohut, 1971, 1977). В этом специфическом трансферентном контексте интерпретация аналитиком боязни женщин переживалась пациентом как оскорбительное отвержение его острой тоски по восхищению, которое, как он чувсгвовал, было необходимо ему для психологического выживания Существенным фактором прогресса в лечении явилось то, что аналитик смог распознать суть субъективной истины, зашифрованной в трансферентной мании преследования. В контексте оживления в переносе архаичного стремления пациента к безусловному восхищению интерпретации его страхов становились преследованием, потому что угрожали пациенту уничтожением его Я. Когда аналитик, после ряда тяжелых сессий, смог прояснить, каким образом в контексте отчаянной потребности пациента в восхищении и уважении интерпретации страхов переживались как смертоносные атаки на чувство психологической целостности, это сделало возможным ликвидацию психоза переноса, и началось укрепление архаичной Я-объектной трансферентной связи.
Мы считаем, что некоторые теоретические идеи и соответствующие им интерпретации особенно успешно способствуют возникновению чувства преследования в переносе. Речь идет в первую очередь о тех идеях и интерпретациях, которые видят суть психологических нарушений пациента в его врожденной и бессознательной инстинктивной порочности.
В этом отношении впечатляет обзор клинических материалов, собранных Розенфельдом в “Психотических состояниях” (Rosenfeld. Psychotic States, 1966)17. Почти в каждом
17 Мы хотим отдать дань уважения доктору Розенфельду, предпринявшему новаторские попытки исследовать и психоаналитически лечить психотические состояния. Кроме того, мы понимаем, что его исследования клинических случаев отражают ранние усилия в неосвоенной области В данном случае мы задаемся целью проиллюстрировать наши тезисы, касающиеся той роли, которую играют в терапевтическом диалоге некоторые все еще широко распространенные теоретические представления, кодетерминирующие обострение галлюцинаторного процесса в терапевтическом диалоге.
представленном случае у пациентов в переносе развивались интенсивные чувства преследования, что расценивалось Ро-зенфельдом как очевидное подтверждение положения М. Клейн о первичной параноидной позиции, на которой, по всей видимости, эти пациенты были зафиксированы из-за их чрезмерной агрессии, патологического расщепления и проекции. Это заключение в целом кажется нам неоправданным, так как в нем не учитывается контекст аналитического диалога, в котором кристаллизуются переживания преследования пациента. При чтении описания этих случаев возникает впечатление, что трансферентные персекуторные переживания регулярно возникали в интерсубъективных ситуациях, в которых интерпретации Розенфельда первичной агрессии пациентов и примитивных проективных механизмов переживались пациентами как деструктивные, дезинтегрирую-щие вторжения в их ненадежно структурированный психологический мир, повторяя вторжения их детского окружения.
Особенно ярким примером является случай пациентки, чья способность предпринимать любую активность оказалась полностью разрушенной вторжениями матери. Ее сильный психоз переноса (точнее, ее галлюцинаторные реакции на интерпретации Розенфельда) был охарактеризован следующим образом:
Больше всего ее беспокоило подозрение, что я заставляю ее думать в точности так же, как я, поэтому она уже не вспомнит того, о чем она думала прежде, и, следовательно, потеряет собственное Я (22. Курсив наш.—Авт.).
Главной ее тревогой был аналитик-преследователь, навязывающий ей себя: он поселялся у нее внутри, чтобы контролировать и обкрадывать ее, воруя не только то, что ей принадлежало (например, ее детей или ее чувства), но и само ее глубинное Я (22).
Она терпеть не могла слушать мои речи, потому что, как она сказала, это задевало ее, действовало ей на нервы, ощущалось как нападение, раскалывающее ее на тысячи кусочков, будто кто-то взял молоток и ударил по капле ртути (29).
В другом контексте Розенфельд высказывает предположение: “Если многие из интерпретаций аналитиков в действительности ошибочны и неточны, то фантазии пациента об аналитике как о преследователе могут стать для него абсолютно реальными” (61). Снова мы хотим подчеркнуть, что, с точки зрения архаичной субъективной структуры пациента, такие ошибочные интерпретации являются преследующими.
Мы уверены, что приверженность Розенфельда кляйнианской теории врожденной первичной агрессии, расщепления и проективной идентификации уводят его в сторону от тех кардинальных принципов, которые он сам признавал обязательными, а именно: если интерпретация не пользуется успехом, следовательно, она ошибочна и должна быть пересмотрена. Упорство в отстаивании правильности теорий при сохраняющихся и без конца повторяющихся враждебных реакциях само по себе влияло на психотические трансферентные манифестации, которые Розенфельд стремился понять и объяснить. Это мешало исследованию этих трансферентных переживаний с позиции собственных архаичных структур пациента. Только сам пациент может раскрыть ядро субъективной истины, выработанной и передающейся терапевту в виде конкретизированной символизации. Когда терапевт не в состоянии распознать и прояснить суть этой субъективной истины, для пациента остаются две возможности: ускорение бредового процесса в надежде вызвать подтверждающий отклик, гневный протест, защитный уход от интерпретаций терапевта или подчинение своей собственной субъективной реальности взгляду аналитика, что может привести лишь к мнимому выздоровлению, основанному на уступчивой идентификации с психологической организацией терапевта.
Подробно изложенные ниже клинические случаи иллюстрируют терапевтическое воздействие успешно раскодированной субъективной истины, конкретно символизированной в психотических бредовых образованиях.
СЛУЧАИ МАЛЬКОЛЬМА'8
Малькольму было 23 года, когда он начал психоаналитическое лечение. Он вырос в бедном квартале Мехико, окруженный неграмотными и неумелыми воспитателями. Своего отца он описывал как головореза-авантюриста, презирающего слабость, особенно в собственном сыне. Мать запечатлелась в его памяти как чадолюбивая, неадекватная и недалекая женщина, склонная к ипохондрическому беспокойству. Когда Малькольму было три года, она уехала вместе с мужем в Нью-Йорк на неотложное лечение, оставив мальчика с безнадзорными нянями на два года. Он не помнит, чтобы ему сообщали об отъезде родителей или о сроках их возвращения. Основными чертами матери, образ которой постепенно проявился в анализе, были ее невежество и наплевательское отношение к границам Маль-кольма. Самым поразительным была ее привычка регулярно вламываться в его комнату: она могла зайти в любое время и начать одеваться или раздеваться, как если бы его не было, зачастую не говоря ни слова и даже не допуская, что он может как-то эмоционально реагировать на это вторжение.
Как следствие такой навязчивости и пренебрежения у Малькольма в качестве основного способа самозащиты развился ригидный паттерн дистанцирования от других. В колледже у него не было ни друга, ни контактов с женщинами. Его единственным надежным источником комфорта и возбуждения стало погружение в чтение. В 22 года, не имея никакой профессиональной подготовки или опыта работы, он поселился рядом со своими родителями, которые вернулись в Соединенные Штаты. Единственной его целью было желание стать драматургом.
18 Мы признательны Доктору Эрнесту Шреберу (Dr Ernest Schreiber) за предоставление нам клинического материала этого случая.
В маленьком городке его жизнь была не богата событиями до тех пор, пока он не обратил внимания на привлекательную дочь соседа; и — он был уверен в этом — она его тоже заметила. Все мысли Малькольма были заняты ею, и наконец он написал ей письмо, решив положить конец роману еще до его начала. Девушка и ее родители были поражены неадекватностью притязаний Малькольма и вызвали полицию. Офицеры грубо с ним обращались, пока не поняли, что он нуждается в психиатрической помощи. Таким образом начался первый из трех психотических эпизодов Малькольма. Он был госпитализирован, ему был поставлен диагноз пара-ноидной шизофрении, его лечили медикаментозными средствами и отпустили лишь через несколько месяцев. Затем он обратился к аналитику.
После нескольких месяцев анализа Малькольм закончил пьесу. Однажды он был представлен женщине, работавшей театральным агентом, которая выразила заинтересованность в его пьесе и — как ему снова показалось — в нем самом. Снова он был и возбужден и испуган. Он отослал ей рукопись и увлекся ею. Она медлила с ответом, и ее окончательный отказ был сжатым и деловым. В попытке успокоить себя Малькольм начал писать ей, и в этих письмах выражались все более настоятельные требования и призывы. Чем более настойчивыми были его письма, тем более холодным и зловещим казалось молчание. Малькольм начал слышать голоса. Соседи говорили ему жестокие вещи и смеялись над ним. Сообщения приходили по радио, и голоса стали чрезвычайно громкими, травили и мучили его. Угрожающие фигуры преследовали его и подсматривали за ним через окно его комнаты. Он был госпитализирован во второй раз, опять лечился таблетками, снова выписался.
Если он и раньше сомневался в своем здравомыслии, авторитет и уверенность его аналитика в оправданности диагноза, госпитализации и лечения окончательно убедили его, что он безнадежно сумасшедший. После многих безуспешных попыток Малькольм написал пьесу, которая была принята и поставлена. Хотя ошеломляющего успеха не было, тем не менее это дало ему возможность продолжить заниматься тем единственным делом, которое поддерживало позитивное самоощущение. Помня урок, извлеченный из прошлого опыта, на протяжении долгого времени Малькольм избегал любого контакта с женщинами. Но однажды случилось так, что к нему подошла женщина в театре, где ставилась его пьеса. Она показалась ему такой же одинокой и неприспособленной к жизни, как он сам. Прошло немало времени, прежде чем он, видя ее неизменную и искреннюю преданность ему и его творчеству, видя, что она безоговорочно принимает его а, главное, готова ничего у него не спрашивать,— он начал робко приближаться к романтическому увлечению ею.
Судьба, однако, нанесла ему третий жестокий удар. Однажды в бассейне своего многоквартирного дома он встретился с живущей в этом же доме женщиной, на 10 или 15 лет старше его. Открытый купальный костюм был прикрыт халатом, который она затем сняла, что, как ему показалось, выдавало ее очевидные намерения. Она попыталась втянуть его в разговор, но он не отвечал. Она пригласила его к себе домой выпить, но он отказался, после чего он увидел злые искры, внезапно вспыхнувшие в ее глазах.
Начался знакомый цикл обострения бреда преследования: некто посылал наемников, чтобы убить Малькольма; почта не доставлялась к нему; ядовитые газы проходили сквозь вентиляционное отверстие; пища была испорчена, и смертельные нейротоксины просачивались к нему в мозг. Он не мог ни есть, ни спать, начал терять в весе. Чем хуже он себя чувствовал, тем сильнее была дьявольская мука, которую он себе рисовал, чтобы придать смысл своему ужасу. Он говорил о нанесении вреда этой женщине или себе. Он чувствовал непреодолимое побуждение сбежать в другую страну, но не было места, где бы он мог чувствовать себя в безопасности.
В течение этого периода Малькольм, несмотря на то, что вскоре стал вплетать аналитика в свою бредовую систему, приходил на сессии в основном вовремя. Ему казалось, что аналитик ничего не делает для его защиты от опасности и уже показал, госпитализировав его раньше, что не доверяет ему, из чего Малькольм мог лишь заключить, что аналитик может быть безмолвным соучастником в заговоре против него. Таким образом, офис аналитика стал телеграфом, и каждое его движение и лицевая мимика вызывали подозрение. Временами Малькольм был ни на что не способен, кроме молчания, или под принуждением мог сообщить свое имя, дату рождения и номер паспорта.
Затруднительное положение аналитика стало еще более очевидным и неприятным. Он не мог подтвердить обоснованность персекуторных восприятии пациента, считая, что в этом случае будет подыгрывать психозу. Кроме того, его неспособность что-либо сделать укрепляла Малькольма в мысли, что он безнадежно сумасшедший и что аналитик вовлечен в заговор. Когда аналитик пытался убедить Малькольма, что он вне опасности, или предлагал альтернативные объяснения и особенно когда Малькольм почувствовал, что аналитик замышляет повторную госпитализацию и лечение таблетками, тогда бредовые идеи приобрели более пышную форму и пациент еще тверже настаивал на верности своего восприятия.
Поворотным пунктом в развитии этой спирали преследования явилась супервизорская консультация, после которой аналитик абсолютно ясно понял необходимость присоединиться к пациенту в его “сумасшествии”, отделившись от собственной структурализации реальности Малькольма и от собственных страхов. Когда аналитик прекратил попытки склонить Малькольма принять его реальность, он начал понимать, что тот отчаянно нуждался в течение всей своей жизни в присутствии кого-то, кто мог бы понять и подтвердить право на существование воспринимаемой им реальности. Это произошло, когда аналитик смог уловить и проинтерпретировать суть субъективной истины Малькольма, тщательно разработанной символически в его идеях преследования (сексуальная навязчивость той женщины в бассейне, повторяющая основной патогенетический опыт с матерью и ужасающее отражение в глазах этой женщины ее боли и мести, когда он отверг ее). Наиболее важным здесь было то, что аналитик смог проинтерпретировать настоятельную потребность Малькольма в подтверждении его восприятии, а также их законность независимо от того, какое это получит продолжение впоследствии. Это подтверждение было жизненно необходимо Малькольму: иначе аналитик не смог бы сейчас оправдать веру Малькольма в его собственное чувство реальности, здравомыслие и, в конечном счете, в само его существование, которое постепенно начало испаряться так же, как в бесчисленных ранних переживаниях с матерью, для которой его присутствие и его эмоциональное состояние очень часто были неочевидными. Как только Малькольм поверил, что эти интерпретации не были очередной уловкой, имеющей целью обезоружить его, идеи преследования стали убывать и затем исчезли в течение трех недель.
Угрозы чувству реальности могли быть конкретно символизированы в образах необратимого ущерба мозгу. Это была опасность, которую Малькольм безнадежно пытался передать в своей фантазии о смертельных нейротоксинах,— архаичное переживание разрушения, которое он пытался проработать в анализе. В последующие после исчезновения персекуторных фантазий месяцы его воспоминание постепенно выкристаллизовывалось, что выглядело как инкапсуляция наиболее выраженных травм ранних, формирующих лет жизни: воспоминание о себе как о ребенке, уверенном, что он находится в смертельной опасности и взывающем о помощи, но в ответ получающем лишь насмешливые и злобные отклики' “Как мог ты думать подобным образом? Это сумасшествие!” и т.п. Таков был его ранний опыт, который непреднамеренно был оживлен аналитиком, вследствие чего, в частности, ускорилось развитие психоза переноса. Теперь в аналитических отношениях Малькольм наконец-то нашел тот интерсубъективный контекст, в котором его архаичные субъективные истины могли быть поняты и подтверждены, а его хрупкая вера в свою собственную личностную реальность постепенно могла стать более устойчивой.
СЛУЧАЙ ДЖЕЙН
Наш следующий пример — история 27-летней госпитализированной пациентки, которая к началу лечения имела опыт эпизодических психозов в течение нескольких лет. Первая встреча Джейн с ее аналитиком наступила вскоре после жестокой перепалки между ней и одним из больничных служителей. Когда ее спросили, почему она так разволновалась, она гневно отве-гила, что “во всем виновата католическая церковь”, которая, по ее словам, никогда полностью не признавала “человеческую сторону Иисуса Христа”. Она спорила, что Иисус был реальным человеком, а не просто божеством и, более того, его “человеческой реальностью” пренебрегли в католическом учении, в котором особое значение придается его совершенной духовной природе. Она намеревалась обратить внимание всего мира на этот факт и лично исправить историческую односторонность католической теологии. Утверждения Джейн о реальности Иисуса Христа как человека были связаны с ее убежденностью, что она — это земное воплощение Святого Духа. Как представитель Святой Троицы она считала себя каналом, через который Божья любовь чудодейственно передается раздираемому борьбой, страдающему миру. Она также заявляла о своем личном знакомстве с Богом-Отцом и Богом-Сыном, которые, как она считала, воплотились в двух людях из ее родного города. Вдобавок она часто говорила, что второе пришествие Христа уже близко, и ждала конца света. В последний день мира, как она описывала, лишь она и названные ею два человека вознесутся Святой Троицей, и им будет ниспослана вечная жизнь.
Теперь, чтобы реконструировать смысл занимающих Джейн фантазий в контексте ее жизненной истории, нам бы хотелось осветить некоторые события ее детства и подросткового периода. В процессе длительного курса лечения стало понятно их важнейшее значение для ее психологического развития. Во втором разделе мы описываем, как расшифровка субъективной истины, символизируемой в религиозном бреде Джейн, стала важнейшей составляющей в установлении с ней терапевтической связи.
Исторический экскурс
Непосредственный семейный круг пациентки включал ее мать и двух старших братьев. Отец Джейн покончил жизнь самоубийством, когда ей было 10 лет. Оба родителя были ирландскими католиками, которые встретились и вскоре поженились после эмиграции в Америку в начале 1930-х годов. В течение первого периода своей жизни Джейн была чувствительным и ранимым ребенком и общалась только с родственниками. Она поступила в местную школу, где в основном поддерживала отношения со своими старшими братьями; других отношений у нее не завязалось. Мать осталась для Джейн дистантной, наказующей фигурой; такой она была в воспоминаниях как раннего, так и более старшего возраста. Мать ругала ее, посылала вовремя спать, заставляла делать уроки, случаев позитивного взаимодействия с ней Джейн не могла припомнить. Мать Джейн в отдельном интервью подтвердила, что большую часть раннего детства дочери эмоционально отсутствовала из-за обрушившейся на нее ответственности за семью, и особенно из-за недостатков мужа. С самого рождения Джейн ее отец был подвержен тяжелым повторяющимся депрессиям и немотивированным вспышкам физической агрессии. Мать коротко охарактеризовала свое собственное переживание того периода так: “Все, что я могла делать, это держаться на плаву”.
В противоположность тягостным отношениям с матерью Джейн чувствовала себя чрезвычайно близкой отцу. Вопреки его эмоциональной неустойчивости, он сильно ее любил и заботился о ней. У нее было много воспоминаний о том, как он утешал ее, когда ее пугали кошмары, как вмешивался, когда братья дразнили ее или дрались с ней, просил ее помогать ему по уборке вокруг дома и поощрял за это, позволял ей сидеть у него на коленях по вечерам после работы. То, что она была любимицей отца, и обеспечило организующий контекст, в котором сложились основные аспекты самоопределения Джейн. О том, насколько важна была для нее ранняя связь с отцом, свидетельствовали ее реакции на его периодические вспышки ярости и жестокости. Описывая такие ситуации, которые всегда были для нее непостижимыми, она сказала: “Когда он взрывался, я чувствовала, что наступает конец света”.
Джейн было 10 лет, когда депрессии у ее отца стали более тяжелыми и продолжительными. Они уже достигли такой степени, что ее мать зачастую заставляла его одеваться по утрам и идти на работу. В одно такое утро Джейн обнаружила своего отца после нескольких недель апатии и пассивности сидящим на кухне: он глупо посмеивался и улыбался сам себе. У нее появилась надежда, что это хорошее расположение духа, возможно, было знаком выздоровления после долгой болезни. Однако он исчез из дома и несколькими часами спустя был обнаружен с изрезанными запястьями, повесившимся на дереве на собственном ремне.
Самоубийство было огромным шоком для всех, кто имел к этому отношение, и источником тяжелых страданий матери Джейн, которая была вынуждена заниматься похоронами мужа и считала случившееся страшным позором. Джейн узнала об этом лишь из газет Смерть ее отца никогда не обсуждалась в доме и, со слов Джейн, прошло несколько лет, прежде чем кем-либо в семье вновь стало упоминаться имя отца.
Джейн вспоминала, как она плакала наедине с собой, когда узнала о смерти отца. Однако длительного периода горе-вания не было — ее чувства по поводу смерти совершенно не были разделены с кем-либо в доме или вне семьи. Она рассказывала, как после самоубийства “темное облако” сгустилось над ними. Ее мать впала в глубокую депрессию и часто говорила о смерти, предупреждая своих детей, что теперь им следует научиться самим заботиться о себе. Джейн описывала состояние матери в это время такими словами: “Моя мать захлопнулась, как с грохотом закрываются ворота”. В школе Джейн тоже чувствовала, что никому не нужна. Она вспомнила, как написала для двух своих любимых учителей короткие рассказы о потерянных животных, которые не могут найти дорогу домой. Она ожидала каких-то личных реакций на эти истории и была ужасно разочарована и раздавлена, когда получила назад работу, где не было ничего, кроме комментариев по поводу большого числа орфографических и пунктуационных ошибок.
У Джейн, для которой огромное значение имела ее опустошительная утрата, не было никаких связей, в которых она могла бы чувствовать себя комфортно, и в результате она осталась без средств к выживанию и продолжению своего личностного роста. Затем произошел сдвиг: сосредоточенность на жизни и смерти отца была постепенно вытеснена в ее сознании всепоглощающими отношениями с Иисусом Христом, которые она создала из глубоких внутренних источников. Она буквально воспринимала идею, что Иисус входит в сердца тех, кто в нем нуждается, и стремилась в еженощных молитвах привнести силу его любви в сердцевину своей разбитой жизни. У Джейн было ощущение, что Иисус ожидал чего-то от нее и нуждался в ней для выполнения некой работы в мире, за которую обещал ей подарить вечную любовь.
Когда Джейн было 13 лет, близость к Иисусу послужила основой ее дружбы с молодой девушкой, страдающей раком кости Эти отношения стали предзнаменованием многих более поздних переживаний. Она регулярно навещала эту девушку, ободряла ее, когда та теряла надежду, помогала ей носить книги в школу и ночами молилась Иисусу о ее выздоровлении. Тайная фантазия спасения кристаллизовалась в идею посредничества между Богом и подругой, благодаря которому могла быть передана ей чудотворная сила Иисуса. Болезнь этой юной подружки, таким образом, предоставляла благоприятную возможность для Бога, которому Джейн молилась, показать реальность своей любви. Несмотря на эти усилия, состояние девушки ухудшалось, и, когда она умерла, Джейн подумала: “Иисус Христос покинул меня”. В этой ситуации она испытывала огромную боль, так как верила, что если она сделает то, что хочет от нее Иисус, то он никогда не оставит ее.
В течение следующих нескольких месяцев Джейн пыталась понять смысл смерти своей подруги. Она приняла идею, что, может быть, ее вера недостаточно сильна и чиста, чтобы ее молитвы получили отклик Свою связь с Иисусом она восстановила посредством обвинений себя в этой кончине. Дойдя до крайности в подобных мыслях, она испытала религиозный кризис, основательно повлиявший на последующее направление ее жизни. Казалось, два великих пути открылись перед ней один вел к удовольствиям суетного существования, другой — к духовному развитию и максимальному единению с Иисусом Христом. Храня в тайне от семьи свои раздумья, она выбрала последнюю из двух стезю и решила стать “духовно совершенной”, неважно какой ценой. Этот план означал искоренение внутри себя всех следов личных интересов и постепенный разрыв всех уз, которые обычно держат человека в светском мире людских забот. Это означало уничтожение своей сексуальности, отказ от общения и удовольствий, которые дают простые радости жизни. Духовное совершенство, как она его описала, также включало приобретение качеств Христа: доброты, сострадания и милосердия. Чтобы воплотить свой план, она решила стать монахиней-проповедницей и провести остаток своей жизни, помогая несчастным людям по всему свету.
После окончания высшей школы она стала прилагать усилия для реализации этих планов. Она пошла в монастырь, ожидая большего приближения к Иисусу Христу и достижения внутреннего мира и наполненное™. Суровое воспитание и наставления, с которыми она здесь неожиданно столкнулась, были, однако, совершенно несовместимы с единением с Богом, которого она предвкушала, и вместо достижения совершенства и спокойствия она пришла в замешательство и впала в депрессию. В конце ее первого года она обнаружила в себе полный хаос и снова почувствовала себя покинутой Иисусом Христом. Ее планы стать монахиней и проповедницей поэтому были оставлены, и Джейн вернулась домой к матери.
Она вспоминает свои мысли, что в ее жизни произошло что-то губительное после ухода из монастыря. Ужасные чувства, которые она описывает как “внутреннюю смерть”, беспокоили ее параллельно с неослабевающей депрессией и периодическими вспышками гнева. Несмотря на то, что ей теперь было 20 лет. Консультант теперь казался Джейн совершенной и целостной фигурой, и мысль о том, чтобы позволить ему узнать о любых ее тайных идеях и чувствах, ужасала ее.
В состоянии растущего внутреннего хаоса, усилившегося из-за потери работы в благотворительной организации, Джейн однажды попробовала сказать, что, может быть, ей стоит прекратить ходить на консультационные сессии. Она помнила слова своего консультанта: “О, Джейн, что я теперь буду делать без тебя?” Этот ответ еще больше смутил ее, и она драматически воскликнула: “Иисус Христос покинул меня!” После этого, по ее словам, у консультанта от неожиданности отвисла челюсть. Он бормотал, доказывая, что Иисус не покинул ее, и она вышла из его офиса и больше никогда не возвращалась. Она не могла объяснить, почему она разорвала их отношения таким образом: она лишь сказала, что он, как ей показалось, ничего не понял и равнодушно отнесся к тому, что она на его глазах удалялась. Консультант не предпринимал попыток связаться с Джейн после их последней встречи. Несколькими неделями позже она была госпитализирована в психотическом состоянии. Записи психиатров в этот период свидетельствуют, что она делала заявления о втором пришествии Христа и таинстве Святой Троицы. Так началась длинная череда психотических эпизодов, которые разрушали ее жизнь в течение нескольких последующих лет.
Бредовые идеи, которые появились в этот период, никогда полностью не систематизировались, но оставались достаточно организованными и связными. Джейн идентифицировала себя со Святым Духом, своего бывшего консультанта — с Иисусом Христом, а епископа, для которого она работала,— с Богом-Отцом. Она также предупреждала о Втором Пришествии Христа и ожидала конца света. В день Суда они вместе с ее бывшим консультантом и епископом станут Святой Троицей. Иногда ее переполняло ощущение огромной внутренней святости, и она ожидала из Рима официального объявления, что она святая. Однажды она вообразила, что летит сквозь пространство в Рим, где она собиралась сесть на колени к папе римскому. С другой стороны, она часто думала, что коллегия кардиналов вскоре изберет епископа на должность папы римского.
Все еще оставаясь девственницей, Джейн была захвачена идеей, будто бы она беременна, и однажды сказала психиатру, что была близка с Иисусом Христом. В другое время она предположила, что оплодотворена Святым Духом. Она часто заявляла, что испытывает безмерную боль разного происхождения, иногда связывая эту боль с тем, что Иисус Христос покимул ее. В этот период, находясь в психиатрической больнице и вне ее, Джейн долгое время проводила за рисованием. Ее кафтины касались главным образом религиозных тем: Распятия, Воскрешения, Святой Девы. Но существовали и другие с;квозные образы ее распадающегося мира: розы, истекающее кровью; живое изображение огня со словами “Я БОЛЬ”, “Я пнев” или просто “Я”, наспех начерченными через весь холс1г большими прописными буквами. Очевидно, что эти идеи и обрзазы были путаными и даже в чем-то противоречивыми. Однажо было единство и согласованность в том, как они выражали темы жизни Джейн. Теперь можно перейти к прояснению субъективной истины, символически зашифрованной в фантазиях Джейн, и описать, как понимание этой истины способствовало проведению психотерапии.
Иллюзии и курс психотерапии.
Используемый в данном случае психотерапевтический подход на начальном этапе состоял в построении таких взаимоотношений, которые пациентка могла бы переживать как действительно реальные, надежные и достоверные. В это времся Джейн казалась более увлеченной продукцией своего вообрражения, чем людьми, живущими вокруг нее. Она про-изводдила на аналитика впечатление человека, для которого мир л других людей не является реально существующим. В начале ; он прямо не реагировал на массивный религиозный матерриал, который она давала, но вместо этого пытался сместить, фокус сессий на более конкретные обстоятельства ее взаимоотношений. Кроме того, что аналитик провел многие часы, просто выслушивая все ее речи, он вовлек ее в разговоры о ее внешности, обсуждал ее ежедневную деятельность в больнице и приглашал ее вместе с ним участвовать в различных художественных проектах. Джейн никогда не беспокоили эти интервенции и фактически казалось, что ей это нравится больше, чем когда терапевт пытался следовать за ее религиозными фантазиями. Принимать участие в прямом диалоге, касающемся ее бредового восприятия, казалось невозможным, так как в результате такого разговора ее бы непременно охватили дезорганизующие чувства — священный трепет и ощущение Божественной силы.
Несмотря на то, что, по-видимому, конкретные интервенции терапевта были полезными в качестве средства установления раппорта с пациенткой, они не касались центрального ядра ее религиозной озабоченности, и, таким образом, их было недостаточно, чтобы вывести ее из психотического состояния. В частности, одна идея, которая, как казалось, набирала силу в течение первых месяцев лечения, была описана Джейн как “мой план добраться до моего золота”. Слово “золото” (“Gold”), что выяснилось позже, истолкованное ею как контаминация двух слов — “Цель” и “Бог” (“Goal” и “God”),— выражало следующую идею: ее цель состоит в том, чтобы стать единой с Богом. Не будет лишним упомянуть, что иногда Джейн “посещал” Иисус Христос в виде ослепительных вспышек золотого света. Ее план влек за собой включающую медитации и молебны программу, которая, как она верила, призовет созидающие силы всего мира, что в перспективе и послужит толчком Второго Пришествия Христа. “Достичь моего золота” значило возвыситься до Святой Троицы.
Первое время, когда аналитик высказывался о том, чтобы оставить этот план, Джейн изо всех сил обвиняла его в попытке вмешаться в ее священную миссию на земле. Она громко в командном тоне доказывала, что, если аналитик хочет быть частью ее жизни, он обязан участвовать в ее плане и следовать всем ее инструкциям. Одно из таких указаний терапевту состояло в том, чтобы немедленно позвонить ее любимому бывшему консультанту и договориться с ним о встрече с ней. Она представляла эту встречу как первый шаг на пути к установлению эры вечного мира и спокойствия для человечества. Встреча была бы также прелюдией к ее вхождению в Святую Троицу.
Теперь стало ясно, что Джейн переживала замечания аналитика по поводу ее плана как угрозу организации ее мира и что ее ответом на эту угрозу стало воскрешение связи с консультантом. К сожалению, это не было осознано вовремя. При ретроспективном анализе ситуации создавалось впечатление, что Джейн уже восприняла первоначальную неспособность своего нового аналитика реагировать на ее озабоченность религиозными вопросами, его усилия обратить ее внимание на другие темы для обсуждения как его отстранение от ее субъективной реальности. Это повторило травму, которую она пережила, когда обожаемый ею бывший консультант внезапно отвернулся от нее после того, как она раскрыла перед ним свой тайный мир. Оглядываясь назад, можно сделать предположение, что дезорганизующие чувства, которые возникли у Джейн в ответ на прямые комментарии ее аналитика по поводу того, что он считал бредом, угрожали тем ее конструкциям, с которыми она связывала свои последние надежды. Выражения богоподобной власти, ниспосланные ей тогда, ее архаичные стремления и иллюзии о слиянии с Богом были, по всей вероятности, крайне необходимыми компенсаторными усилиями по восстановлению подвергающихся опасности структур. Создается впечатление, что если бы аналитик был в состоянии осознать сложившуюся интерсубъективную ситуацию и донести это понимание до пациентки, то усиления бреда можно было бы избежать.
|
