|
Однажды аналитик уведомил Джефа о повышении оплаты, зная, что в этой связи могут возникнуть осложнения. Он хотел обсудить с Джефом этот вопрос, чтобы посмотреть, может ли он быть проработан, если да, то каким образом. В этот период отношения Джефа с отцом уже были довольно напряженными. Казалось, в обозримом будущем эти отношения вряд ли могут измениться к лучшему. Сначала Джеф рассердился на то, что аналитик выбрал для повышения оплаты такое неудачное время. Затем он сказал, что может понять аналитика, ведь цены все время растут. Зная о тенденции Джефа заменять выражение своей собственной позиции пониманием позиции другого, аналитик проинтерпретировал это, а также страх перед возможной реакцией аналитика на выражение им своего чувства. (Нам бы хотелось подчеркнуть, что, исходя из нашего опыта, в ситуации, когда аффективные состояния пациента неверно интерпретируются как защитные трансферент-ные искажения, подлинное эмоциональное выражение, а вместе с ним и важнейший аспект аутентичных взаимоотношений оказываются затрудненными.)
Постепенно, на последующих сессиях, Джеф смог проявить свои чувства — обиды, разочарования и бурного гнева. Обида была вызвана тем, что, по мнению Джефа, аналитик никогда с ним не считается. Этот опыт воскрешал у Джефа переживания себя в качестве бремени, просителя, того, кого ставят в зависимость от планов и удовольствия других людей. Джеф имел брата-близнеца и подробно изложил аналитику всю гамму самых разных переживаний, связанных с тем, как его брату удавалось завладеть вниманием родителей, будучи именно тем ребенком, которого они желали и который не вызывал у них никаких трудностей.
Джеф вспоминал, что всякий раз, когда он пытался опротестовать что-либо и отстоять себя, даже в очень важном для него вопросе, его заставляли замолчать и обвиняли в эгоизме и неуважении к старшим. Ему говорили, что, если он будет таким, отцу и вовсе не захочется приходить домой.
Наиболее существенным для Джефа аспектом этих переживаний было чувство абсолютного бессилия. Один раз, когда он не мог больше этого выносить, он пошел в свою комнату и собрал вещи в сумку. Когда он появился перед родителями, чтобы заявить об уходе, никто не сказал ни слова и никто ничего не сделал, чтобы его остановить. Тогда он осознал, что поставлен в тупик: он никому не нужен и должен сдаться.
Эти переживания и явились основной причиной гневной реакции Джефа на сообщение аналитика о повышении оплаты. С тех времен Джеф сохранил страстное желание, чтобы с ним считались, и очень болезненно воспринимал ситуацию. когда потребности других ставились выше его собственных. Поэтому его трансферентные реакции на подобные проявления со стороны аналитика были острыми и интенсивными. Эти реакции были скрыты за более сдержанными внешними проявлениями, посредством которых он, по-видимому, защищаясь, пытался “синтезировать” хорошие и плохие объектные представления. Однако важнее всего для Джефа было осознать настоящую степень своей обиды и других скрытых за ней переживаний, а не услышать в ответ интерпретацию своих реакций как проявлений расщепления или недооценки аналитика. Осознание этого открыло для анализа и сделало возможным разрешение до тех пор незатронутой области переноса. Джеф и аналитик смогли ясно увидеть, до какой степени Джефу было необходимо все время отслеживать, что от него ожидается, что не принесет другим неудобств и на что ему ни в коем случае не следует посягать, чтобы сохранить объектные связи. Они смогли постичь ту угрозу, которая постоянно сопровождала любое аутентичное переживание собственного Я,— угрозу отчуждения и изоляции, с которой Джеф встречался всякий раз, когда отстаивал себя и пытался действовать в своих собственных интересах. Анализ сделал это явным и позволил Джефу проработать огромное чувство обиды и негодования, вызванное тем подчиненным положением, в котором ему пришлось так долго прожить.
ПРОБЛЕМА ПРОЕКТИВНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ
Рассуждения, использованные нами при обсуждении расщепления, применимы и к рассмотрению проективной идентификации как примитивной защиты, характеризующей пограничных пациентов. При проективной идентификации стираются различия между Я и объектом в области проецируемого содержания. Как предполагается, такие состояния спутанности Я и объекта являются результатом активного защитного усилия экстернализовать “полностью плохие”, агрессивные образы собственного Я и объекта. И вновь мы ставим под сомнение клиническую оправданность данного предположения.
В литературе довольно часто встречается и другое (с нашей точки зрения еще более сомнительное) использование термина “проективная идентификация”. Предполагается, что имеет место не только проективное искажение субъективного переживания пациентом объекта, но также и намеренно индуцированное изменение в актуальной позиции или поведении внешнего объекта. Намерение пациента состоит в том, чтобы вложить отщепленные, отрицаемые части себя во внешний объект. Эта формулировка основана на наблюдении, согласно которому у аналитиков, лечащих пограничных пациентов, довольно часто возникают интенсивные эмоциональные реакции. Поскольку такие реакции переживаются большинством “достаточно адекватных терапевтов”, разум говорит, что “контртрансферентные реакции в таких случаях в большей степени отражают проблемы пациента, а не какие-то специфические проблемы из прошлого данного аналитика” (Kemberg, 1975, р. 54). Утверждается также, что если аналитик интенсивно реагирует на пациента, то такой контрперенос является ключом к скрытому намерению пациента. Кернберг, например, пишет:
Если пациент систематически на протяжении длительного периода времени отвергает интерпретации аналитика, аналитик может осознать вытекающее из этого ощущение бессилия и обратить внимание пациента на то, что он обходится с аналитиком так, как если бы хотел, чтобы тот почувствовал себя разрушенным и бессильным. Точно так же, когда антисоциальное поведение пациента заставляет аналитика больше, чем самого пациента, беспокоиться за его последствия, аналитик может обратить внимание на то, что, по-видимому, пациент пытается передать ему беспокойство за свое поведение, так как сам пациент не способен вынести это переживание (247).
Такого рода формулировки игнорируют следующий факт: когда аналитик посредством интерпретаций настаивает на том, что трудности пациента проистекают из превратностей переработки агрессивных влечений, то единственной альтернативой для пациента будет согласиться с этим утверждением или почувствовать себя в ситуации, когда он невольно заставляет аналитика ощущать себя разрушенным и бессильным. По нашему мнению, такое положение дел свидетельствует не о бессознательном враждебном намерении со стороны пациента, а о том, до какой степени самооценка терапевта зависит от подтверждения пациентом правильности его теоретической позиции. Подобным же образом, как нам кажется, озабоченность аналитика антисоциальным поведением пациента отражает трудности аналитика в очерчивании границ между собой и пациентом, которое делает его способным посвятить себя исследованию смысла действий пациента.
Описание типичного клинического применения концепции проективной идентификации Кернберг (1975) осуществляет в связи с фильмом Ингмара Бергмана “Персона”:
Последняя сцена картины... иллюстрирует срыв незрелой, но, по существу, порядочной молодой женщины, медсестры, обремененной заботой о женщине с серьезным психическим заболеванием, представляющей собой то, что мы обычно описываем как типичную нарциссическую личность. Подвергнувшись холодной, бессовестной эксплуатации, эта молодая медсестра в конце концов срывается. Она не может принять тот факт, что больная на любовь отвечает только ненавистью и абсолютно не способна признаться в каких-либо теплых чувствах по отношению к ней. Больная женщина, как оказалось, была способна жить, только разрушая самое ценное в других людях, хотя этот процесс закончился разрушением себя как человеческого существа. Драматическое развитие состоит в том, что медсестра обнаруживает огромную ненависть к больной и внезапно начинает обращаться с ней жестоко. Это выглядит так, как будто бы вся ненависть больной женщины была передана медсестре, разрушая ее изнутри (245-246).
Мы считаем подобные этому заключения неудовлетворительными, а лежащие в их основании предположения — необоснованными и антитерапевтичными. Прежде всего, не доказано то, что больная женщина “была способна жить, только разрушая самое ценное в других людях”, существуют лишь доказательства того, что больная женщина не давала такого отклика, какого желала и в каком нуждалась ее медсестра-терапевт. Из нашей практики мы знаем, что во многих случаях пациенты, которые недавно пережили травматическую потерю или дезинтеграцию, решительно защищают себя от вовлечения в любые отношения до тех пор, пока не начнется спонтанное восстановление. Во-вторых, не очевидно, что “ненависть больной женщины была передана медсестре, разрушая ее изнутри”. Существует свидетельство тому, что медсестра нуждалась в отклике пациентки для того, чтобы сохранить свою самооценку и регулировать собственное психологическое функционирование. Пережив фрустра-цию, медсестра продемонстрировала свою собственную нарциссическую уязвимость и предрасположенность к гневным реакциям. Мы наблюдали подобные факторы в нашей собственной работе и рассматриваем их как универсальные для терапевтических отношений. Не кажутся нам обоснованными и предположения, что эти реакции являются свидетельством патологических проективных механизмов со стороны пациента. Мы обнаружили, что предположение о желаниях пациента заставить аналитика почувствовать себя бессильным и взбешенным очень часто не подтверждается в нашей работе. Мы считаем, что такие желания появляются только тогда, когда последовательно отсутствуют отклик и эмпати-ческое понимание несогласий, притязаний пациента и его первичной потребности иметь свой собственный субъективный опыт. Очень часто страх нарциссической уязвимости аналитика и чувство ответственности за переживаемые им фру-страции составляют основу серьезного сопротивления свободному ассоциированию и явным образом мотивируют защитную позицию пациента.
Концепция проективной идентификации широко используется аналитиками для объяснения любого страха, который трудно понять как реакцию на реальную опасность. Мы обнаружили, что настойчивость в объяснении негативных реакций в анализе посредством присущей пациенту агрессии или зависти, или осуществляемой им проекции агрессивно искаженных внутренних объектов, может приносить вред пациенту, разворачивающемуся Я-объектному переносу и анализу в целом (Brandchaft, 1983).
Когда пациент воспринимает аналитика как жестокого, дистантного, контролирующего и унижающего, применение концепции проективной идентификации приносит с собой реальную опасность депривации пациентов. Эта опасность существенно увеличивается, когда аналитик по каким-либо причинам неспособен и не желает осознавать собственное влияние на пациента или минимизирует его, исходя из убеждения, что в глубине своей души он прежде всего ценит интересы пациента. Часто это убеждение аналитика принимает форму концепции “более нормальной, подчиненной” части пациента, над которой доминирует и которую исключает агрессивная часть. Несмотря на то, что такие концепции необоснованны и неубедительны, явно прослеживается тенденция прибегать к расходящимся с субъективным опытом пациента интерпретациям проекций, вызывающим зависимость от восприятии аналитика и принижение восприятии пациента. Такие интерпретации поощряют и даже требуют pro forma верить в “хорошесть” и правильность поведения аналитика, жертвуя аспектами Я. Они нарушают самоощущение пациента и его веру в себя и поддерживают мнение, что необходимые и понятные усилия защитить уязвимое Я — это признак серьезной патологии, и, следовательно, от них нужно отказаться.
12 Pro forma (лат.) — "ради формы", для видимости (Примеч. переводчика).
ИНЫЕ ОШИБОЧНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
Тесно связанными с обсуждавшимися нами нарушениями развития являются идеализации и грандиозность, которые нередко являются сквозными мотивами в лечении так называемых “пограничных” пациентов. Подобные восприятия себя и других регулярно интерпретируются как защита против зависимости и сопутствующей ей агрессии, направленной на субъект или на объект. Наш опыт свидетельствует о том, что очень часто идеализации и грандиозность представляют собой манифестацию Я-объектных переносов (Kohut, 1971, 1977). Это не патологические защиты — это, скорее, попытки возобновить в отношениях с аналитиком архаичные идеализирующие и зеркальные связи, которые были преждевременно травматически прерваны в течение формирующих лет развития пациента и опираясь на которые теперь он пытается восстановить и сохранить собственное самоощущение, а также возобновить и завершить задержанное психологическое развитие.
Большая часть клинических доказательств действия примитивных защит — не что иное, как свидетельство существования потребностей в специфических архаичных Я-объектных отношениях и их нарушения. Если это так, то каким же образом мы понимаем “чрезмерную догени-тальную агрессию”, которую большинство авторов считает этиологической основой пограничной патологии? Мы утверждаем, что глубокая, примитивная агрессия является неизбежным, непреднамеренным, ятрогенным последствием терапевтического подхода, предполагающего, что данные психологические конфигурации, в сущности, есть патологические защиты против зависимости и примитивной агрессии. В терапевтических отношениях пациент возобновляет архаическое состояние, потребность или прерванную ступень развития, а терапевт интерпретирует эту насущную потребность так, как если бы она была патологической защитой. Такая ошибочная интерпретация переживается пациентом как грубый провал в настройке на него терапевта, вызывает сильный надлом веры и травмирующую нарциссическую рану (Stolorow and Lanchmann, 1980). Стоит ли удивляться, что, когда в терапевтических отношениях жизненно важные потребности развития вновь сталкиваются с травматическими неэмпатичными реакциями и непониманием, пациент часто реагирует сильным гневом и проявлениями деструктивности? Иначе говоря, мы убеждены, что глубокая агрессия является не этиологической, а скорее вторичной по отношению к неспособности аналитика понять смысл архаичных состояний пациента и тех архаичных связей, в которых он нуждается во взаимоотношениях с аналитиком (Kohut, 1972, 1977; Stolorow, 1984a).
ИНТЕРСУБЪЕКТИВНАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ
Пришло время сформулировать тезис, отражающий наше понимание концепции пограничного состояния. Психологическая сущность того, что мы называем “пограничным”,— это не патологическое состояние, локализованное исключительно в пациенте. Скорее, это понятие относится к явлениям, возникающим в интерсубъективном поле—поле провальных, архаичных, Я-объектных отношений, заключающем в себе хрупкое, уязвимое Я. Для того, чтобы более полно осветить этот тезис, необходимо прояснить природу расстройства Я, вносящего свой вклад в появление пограничных явлений.
Мы рассматриваем различные расстройства Я скорее как точки, произвольно расположенные на протяжении некоторого континуума (см. Adier, 1981), нежели как дискретные диагностические сущности. Расположение этих точек на континууме определяется тем, какова степень повреждения и уязвимости самоощущения, насколько остра угроза его дезинтеграции и насколько неотложными в мо-тивационном отношении являются самовосстановительные усилия,— в зависимости от этого диагностируются различные патологические состояния. Степень тяжести расстройства может быть оценена с учетом трех основных характеристик ощущения Я: его структурной цельности, временной стабильности и аффективной окрашенности (Stolorow and Lanchmann, 1980).
У некоторых пациентов самоощущение имеет негативную окраску (переживания, определяющие низкую самооценку), но характеризуется по преимуществу временной стабильностью и структурной цельностью. Такие случаи мы можем считать легкими расстройствами Я. У других пациентов, помимо негативной окрашенности самоощущения, отмечается еще и временная нестабильность его организации (переживания, касающиеся спутанности идентичности), однако, несмотря на периодические проявления фрагментации, в целом Я у них обладает структурной цельностью. Такие случаи можно назвать расстройствами Я средней тяжести. В третьей группе пациентов самоощущение негативно окрашено, нестабильно во времени, но, кроме того, испытывает недостаток целостности и поэтому подвержено затяжной структурной фрагментации и дезинтеграции. Такие случаи могут быть обозначены как весьма серьезные расстройства Я. В самых общих чертах пациенты, которых называют “пограничными”, попадают примерно в диапазон между средней и сильной степенью расстройства Я.
Наша концепция расстройства Я как континуума или измерения психопатологии некоторым образом расходится с ранним кохутовским видением “пограничного состояния” как дискретной и четко отделенной от нарциссических личностных расстройств диагностической сущности. В соответствии с этим взглядом пограничная личность переживает хроническую угрозу возможности необратимой дезинтеграции Я-психологической катастрофы, которая более или менее успешно предотвращается благодаря различным характерным для пограничного функционирования проективным операциям. Такая уязвимость по отношению к перманентному срыву Я является результатом травматически сокрушительной и депривирующей истории развития, в которой не обнаруживается даже минимальной консолидации архаичного грандиозного Я и идеализированного родительского имаго. Следовательно, в отличие от нарциссической личности пограничный пациент не способен сформировать стабильный зеркальный или идеализированный Я-объектный перенос, а потому не поддается анализу классическим методом.
Наши взгляды, в противовес концепции Кохута, совпадают с наблюдениями аналитиков, дающих примеры анализа пограничных личностей, в работе с которыми терапевт был способен помочь пациенту постепенно сформировать стабильный и анализируемый Я-объектный перенос (Adier, 1980, 1981; Tolpin, 1980). Справедливо, что Я-объектные отношения, формирующиеся у так называемых “пограничных” пациентов, первоначально гораздо более примитивны и интенсивны, а также более лабильны и уязвимы к срывам. Вследствие этого такие пациенты в большей степени подвергают испытанию эмпатию и терпимость терапевта (Adier, 1980, 1981, Tolpin, 1980), чем те, которые были описаны Кохутом в качестве характерных нарциссических личностей. Поэтому, когда Я-объектные отношения пациента со средним или сильным расстройством Я встречают затруднения или прерываются из-за неверного понимания или из-за расставания, то реакции пациента могут быть чрезвычайно разрушительными и катастрофичными. Дело в том, что в случае этих пациентов угрозе подвергается не только аффективный тон их самоощущения, но и центральная са-морегуляторная способность, а следовательно, базисная структурная интеграция и стабильность самоощущения (Adier, 1980, 1981; Stolorow and Lanchmann, 1980). И наоборот, если архаические состояния и потребности в достаточной степени поняты, этим пациентам можно помочь сформировать более или менее стабильные Я-объектные переносы, причем после их установления так называемые пограничные свойства этих пациентов отступают или даже исчезают. Пока Я-объектная связь с терапевтом остается неповрежденной, их лечение имеет большое сходство с описанными Кохутом случаями анализа нарциссических личностных расстройств (Adier, 1980,1981)13.
Когда Я-объектная связь с аналитиком подвергается существенному срыву, пациент вновь может продемонстрировать пограничные свойства. Мы хотим подчеркнуть, что возможность развить и сохранить стабильные Я-объектные отношения (которая, в свою очередь, формирует очевидную диагностическую картину и оценку анализируемости) зависит не только от патологии ядерного Я пациента. Она также зависит от степени способности терапевта постигать природу архаического субъективного мира пациента (Tolpin, 1980), когда начинает структурироваться микрокосм терапевтического переноса.
СЛУЧАЙ КАРОЛИНЫ
Случай Каролины может служить примером нашей концепции пограничного состояния как явления, возникающего в интерсубъективном поле. “Пограничные” симптомы, которые побудили Каролину пройти анализ, были вызваны серьезными нарушениями в отношениях с мужем. Иными словами, они проявились в специфическом интерсубъективном пространстве. Хрупкое, уязвимое Я воссоздавало архаическую Я-объектную связь. Однако в начале лечения аналитик недостаточно осознавал это, что осложнило и затянуло лечение. Мы очень часто замечали, что пациенты обращаются за лечением в те моменты, когда происходит срыв в архаических Я-объектных связях, которые они сохраняли до самого последнего времени, но уже любой ценой, зачастую жертвуя
13 В личной беседе Кохут утверждал (1981), что придерживается взглядов, вполне сопоставимых с концепцией, развиваемой нами в данной работе. Он также писал: "Насколько терапевт способен простроить мостик эмпатии к пациенту, настолько же пациент имеет шанс перестать быть пограничным случаем... и стать случаем (серьезного) нарциссического расстройства личности".
структурной слитностью, стабильностью Я и важнейшей са-морегуляторной способностью.
Две предшествующие попытки лечения не оказали существенного влияния на дефект, лежащий в основании структуры Я у Каролины. Когда она начала описываемый здесь анализ, ей было 42 года. Ее последний анализ окончился примерно три года назад: по словам аналитика, он не чувствовал, что может дать ей что-то еще. С тех пор она занимала себя различными делами. Она вернулась в колледж для того, чтобы завершить свое образование, которое она прервала много лет назад, незадолго до замужества. Кроме того, она участвовала в благотворительной и социальной деятельности, стремясь “чувствовать себя нужной” и занятой.
Каролина говорила с южным акцентом, который становился более выраженным в напряженные для нее моменты. Она страдала от лишнего веса, пытаясь скрыть его за свободными платьями, которые лишь подчеркивали его еще больше. Периодически она находилась в состоянии более или менее постоянной тревоги, временами становилась гиперактивной, в другие моменты — замкнутой, апатичной, теряя способность что-либо делать. С самого начала лечения она проявила себя как испуганная маленькая девочка, выражая ощущаемый ею дискомфорт, а нередко и просто ужас. Она почти всегда избегала смотреть в глаза аналитику. В первую неделю лечению она прямо говорила, что не верит в возможность чьей-либо помощи и не видит путей разрешения своих трудностей.
Постепенно выяснилось, что настоящее плачевное состояние началось примерно десять лет назад, вслед за ухудшением отношений с мужем (с которым они до того были женаты около двенадцати лет). Хотя Каролина была тогда вполне привлекательной молодой женщиной, ее застенчивость и неуверенность, а также пуританское воспитание ограничили ее развитие как в социальном, так и в сексуальном отношении. Собственно, муж и был первым мужчиной, с которым у нее сложились серьезные отношения. Она была подающей надежды студенткой (ее выраженный интеллект становился все более явным по мере прогресса лечения), но оставила учебу после замужества, чтобы поддержать мужа, который учился тогда в юридическом колледже и стремился сделать карьеру. Позже, когда муж начал работать, она ради него содержала дом, во многом ему помогала, воспитывала родившегося у них ребенка, а кроме того, занималась небольшим бизнесом, который обеспечивал им финансовую поддержку. Несмотря на это, их взаимоотношения стали более натянутыми, напряженными и конфликтными: муж все чаще проявлял недовольство, ему не нравились ее акцент, ее вес, ее тревога и депрессия. Закончилось все “пограничным” состоянием с прогрессирующими апатией, ипохондрическими симптомами и переживаниями омертвения, которые достигли крайнего предела и угрожали поглотить все ее тело, а также тревожными и бредовыми подозрениями, что муж приносит ей вред, отравляет и убивает се.
Это был эпизод, от которого Каролина оправилась за несколько недель, но многие симптомы (кроме мании преследования) рецидивировали, а некоторые сохранялись постоянно. У нее появилось компульсивное пристрастие к еде; периодически она собирала картинки из детской игры-головоломки или принималась за вышивание,— этим занятиям она могла посвящать долгие часы. В первые месяцы лечения Каролина казалась настолько нарушенной и дезорганизованной, что, как представлялось аналитику, только назначив ей сессии шесть раз в неделю, он сможет предотвратить длительную госпитализацию или суицид (относительно которого она давала некоторые намеки).
Независимо от содержания сессий, Каролина реагировала на их окончание сильной тревогой, “прилипая” к аналитику по мере приближения окончания их часа и ускоряя течение ассоциаций, чтобы он не мог ее прервать. Когда аналитику удавалось сказать, что сессия окончена, она либо продолжала разговор, пока дверь за ней не закрывалась, либо приходила в ярость оттого, что он прерывает ее, и уходила с сердитой гримасой. Перерывы на выходные и более длительные расставания вызывали у нее сильные регрессивные состояния и многочисленные кошмарные сновидения. Ей снились наводнения, потопы, дом на крутом обрыве, преследующие ее черные мужчины. Содержанием ее фантазий в такие дни становились разнообразные увечья.
В первом сновидении в ходе анализа Каролина увидела своего мужа и аналитика, сидящих в общей комнате. Она пошла к холодильнику и что-то вынула. Это было тело замороженного трупа без конечностей. Она показала его мужчинам, а те начали им забавляться, подбрасывая его и смеясь.
Ранние сессии были отмечены почти непрерывным потоком ассоциаций. Аналитик обнаруживал, что ему трудно думать и самостоятельно формулировать цельное понимание их скрытого значения. Из-за этого ему не удалось избежать убеждения, что пациентка проективно вкладывает в него свою тревогу и беспомощность, чтобы избавиться от этих чувств.
Однако постепенно стало ясно, что Каролина была напугана аналитиком и терапией: она боялась, что ее подвергнут жестокому лечению, сведут с ума и потом оставят как безнадежный случай. Эти страхи были проинтерпретированы ей как свидетельства отсутствия доверия и нежелания зависеть от аналитика. Такие интерпретации успокоили ее на время и вызвали воспоминания раннего детства.
Каролина была у родителей первым ребенком. Они поженились, когда ее матери было приблизительно 40 лет. Ее отец, вдовец, оставшийся с двумя сыновьями-подростками, был бухгалтером, работал усердно и нуждался в ком-то, кто бы взял на себя ответственность за воспитание детей. В молодости мать Каролины отчаянно хотела избежать тяжелой работы в маленьком городе, где они тогда жили, а ее любовь к музыке, как казалось, предоставляла ей такую возможность. Она довольно поздно осознала, что ее надеждам стать оперной певицей или репетитором музыкально одаренных детей не суждено сбыться. К тому времени она упустила хорошие шансы выйти замуж и вышла за отца Каролины, став “птичкой в клетке”, больше покоряясь судьбе, чем по-настоящему желая этого.
Каролина родилась через два года, и ей многократно говорили, что роды были очень трудными. Через три года у нее родился брат. Это рождение было еще более тяжелым и привело к серьезным повреждениям тазовых тканей у матери. Впоследствии мать слегла в постель с депрессией, которая продолжалась в течение многих месяцев, во время которых ее болезнь выражалась в целом спектре ипохондрических и соматических симптомов. После этой болезни мать стала относиться к Каролине так, как будто эта маленькая девочка была продолжением ее собственного дефектного, нездорового Я. На каждый чих она реагировала как на предвестник смерти, таскала Каролину от доктора к доктору и не отпускала ее в школу в течение двух лет. Поскольку Каролина и ее здоровье стали единственным занятием матери, возникли сильные конфликты, главным образом сосредоточенные на том, что ребенок должен есть, когда он должен спать, но особенную озабоченность у матери вызывала проблема стула Каролины.
По мере прогресса лечения аналитик отметил, что Каролине в начале недели становилось лучше, а к ее концу — хуже. Выходные были катастрофами; в эти периоды уровень мышления и вообще функционирования пациентки был минимальным. Аналитик считал, что этот материал свидетельствует о неспособности Каролины сохранять выстраиваемый на сессиях образ хорошего объекта: ее состояние практически полностью возвращалось к исходной нарушенности за время расставаний. Она возобновляла анализ в полной беспомощности. Каролина вновь и вновь жаловалась, что анализ ей не помогает, а порой, по-видимому, забывая то состояние, с которого она начала лечение, гневно заявляла об ответственности аналитика за ее боль и отсутствие прогресса.
Аналитику было нетрудно придти к заключению, что архаические состояния спутанности и дезинтеграции, в которые впадала Каролина, связаны с устойчивым расщеплением, что ее хорошие объекты удерживались на расстоянии от плохих объектов, что их синтез активно избегался и, наконец, что она не могла одновременно принять “хорошесть” аналитика и разлуку с ним. Она сопротивлялась его недоступности по выходным, а интерпретации, которые аналитик считал содержательными и полезными, она умышленно истолковывала как стремление принести ей страдание. Любая попытка с его стороны объяснить ей эту ситуацию, несмотря на всю его осторожность, тактичность и эмпатию, воспринималась ею как еще одна атака на нее.
В процессе лечения возник еще один “симптом”. Однажды она появилась в красивой юбке и жакете, хорошенькой блузке, модных туфлях и с сумочкой, что поразительно контрастировало с ее обычным нарядом — джинсами и кроссовками. Сильно смущаясь, она сообщила, что “закутила”:
купила себе три модные вещи, несколько пар обуви и кучу украшений. Она призналась, что делает это периодически помимо своей воли. Каролина знала, что, придя домой, спрячет все эти вещи и, возможно, никогда не сможет надеть, потому что муж был бы в бешенстве. Он бы испугался ее выходок и ужаснулся. Муж полностью контролировал семейные финансы и видел в ее “кутежах” симптомы безумия и опрометчивое нарушение их соглашения. Кроме того, его вполне понятные сомнения в успехе лечения супруги теперь получали дополнительное подтверждение. Аналитик чувствовал, что если ее намерение состояло в том, чтобы спроецировать на него тревогу за собственное поведение и таким образом избежать ответственности, то она не могла изобрести более эффективного средства. Он также был поражен тем, в какие крайности она внезапно и бесконтрольно впадала, и пытался, смотреть на ее “кугежи” с этой точки зрения (что ни к чему не привело). Позднее он узнал, что Каролина не покупала других вещей в течение трех лет.
Однако всякий раз, когда старые симптомы возвращались, она безжалостно ругала себя. Многократно проработав эти темы и возможные альтернативы, аналитик пришел к мнению, что нечто в пациентке противостояло успеху, делало невозможным улучшение с помощью лечения в ее браке и жизни в целом. Она предпринимала множество различных попыток, но каждый раз ее энтузиазм быстро улетучивался, она впадала в печаль, разочарование и злилась на себя. Казалось, столь длительное лечение смогло лишь подкрепить ее фантазию всемогущества о том, что переживание некоторого опыта магически разрешит ее трудности при полном отсутствии активности с ее стороны.
Было похоже, что анализ зашел в тупик. Хотя основные проблемы не были еще решены, перспектива окончания несомненно маячила, поскольку, как считал аналитик, продолжение анализа лишь воспрепятствует использованию важных инсайтов, полученных Каролиной в ходе предшествующей работы. Рационализации появлялись, подобно сорнякам после дождя. В ее возрасте проблемы привязанности или отделения от мужа казались непреодолимыми. Вполне можно было сказать, что в определенной степени она достигла некоторых результатов и уже не была столь подвержена той угрозе срыва, которая привела ее в анализ.
|
