|
Осознав усилия Джейн по его вовлечению в осуществление ее бредового плана, терапевт осмыслил и скрытые истины, зашифрованные в ее религиозных фантазиях. Его восприятие этих субъективных истин, в свою очередь, дало ему возможность принять такую позицию в обращении с пациенткой, которая бы отвечала ее глубинным потребностям. Он понял план Джейн достигнуть соединения с Богом через вхождение в Святую Троицу как символизацию в религиозных образах ее потребности восстановить связь с любимыми родительскими фигурами. Эта потребность доминировала в ее жизни со времени самоубийства отца. Привязанность к отцу была принципиальным условием, благодаря которому выкристаллизовывалось раннее самоопределение Джейн. Обстоятельства и последствия его смерти означали для нее не только потерю центральной Я-объектной привязанности, но также аннулировали весь опыт их взаимоотношений. Во-первых, его волевой акт самоубийства подразумевал неприятие Джейн; кроме того, сыграл свою роль переход отца после смерти в статус никогда не существовавшего. Потеря отца, последовавшая после того, как семья отвернулась от его жизни и смерти, вместе со скрытым требованием отказаться от привязанности к нему, обеспечило специфический контекст для первых тайных размышлений Джейн над фигурой Иисуса Христа. Таким образом, выбравшего ее Иисуса можно рассматривать как попытку сохранить то, что осталось от разрушенной Я-объектой связи путем ее инкапсуляции в символах католической веры. Субъективная истина, заключавшаяся в бредовой связи с Иисусом Христом, состояла в том, что сама суть существования Джейн была, по ее ощущению, в тесной связи между ней и ее любимым отцом. Более поздние утверждения о том, что Иисус Христос ее покинул, в равной степени отражали ядерную истину ее существования, основой которой служили опустошительные переживания брошенности, которые у нее возникали прежде в отношениях с отцом, семьей, учителями, а также с первым консультантом.
Просьба Джейн о восстановлении контакта с консультантом — человеком, которого она идентифицировала как воплощение Христа на земле,— снова выразила ее потребность в воскрешении и конкретизации потерянной прежней Я-объектой связи, следующей за ее ощущением аналитика как кого-то, кто снова настаивает на отрицании этой жизненно важной привязанности Ее возрастающие отчаянные усилия вовлечь своего нового терапевта в воплощение своего иллюзорного плана были поняты как крайне необходимое сообщение о ее потребности в другого рода отклике с его стороны. Он никогда не принимал во внимание или не замечал влияния на нее своих настойчивых попыток изменить направление их разговоров в сторону конкретных аспектов их взаимодействия. Теперь, однако, он осознал, что она нуждается в сильных интервенциях, в человеке, который мог бы создать для нее возможность воспроизведения в переносе, а не только в иллюзиях потерянной и страстно желаемой Я-объектной привязанности. Он также понял, что его неспособность постичь значение ее настойчивых требований и помочь в реализации ее плана переживалось ею как новое отвержение, повторяющее и увеличивающее долгую историю отвержений, которые так катастрофически влияли на ее жизнь. Это побуждало ее и дальше отстаивать свои бредовые идеи, в которых была инкапсулирована история ее брошенности и ее неудовлетворенные архаичные стремления.
Аналитик Джейн, обдумав эти главные идеи, выбрал другую стратегию для их следующей встречи. Прежде чем позволить ей продолжить говорить о религиозных планах или цели встречи с ее консультантом, он остановил ее рассказ и вместо этого ей впервые пришлось слушать, что он хотел ей сказать. Он недвусмысленно заявил, что не будет никаких встреч с ее бывшим консультантом. Он сказал ей, что привносит новый план в работу, план, благодаря которому она снова будет хорошо себя чувствовать и вернется жить к людям, которые ее любят. Затем многозначительно добавил, что в этом мире он является единственным человеком, о встречах с которым ей следует беспокоиться, потому что именно в их совместной работе цель нового плана будет достигнута. Несмотря на первоначальное сопротивление Джейн этим идеям, аналитик убедился в понимании сказанного им. Она больше не возражала и начала плакать. Около 20 минут она была вся в слезах и затем поблагодарила его и закончила встречу.
Новое понимание аналитиком потребности Джейн в том, чтобы он занял центральное место в ее мире, стало поворотным пунктом терапевтических отношений и сопровождалось разительным сокращением религиозной вовлеченности в пользу возрождающегося интереса к реальным людям ее социального мира. Изменение терапевтической позиции увеличило понимание аналитиком ее глубочайших стремлений и потребностей, она же ответила формированием глубоких идеализирующих взаимоотношений с ним. Каждый день она приносила картины и другие подарки; когда она была расстроена, он был единственным человеком, который мог ее утешить. После периода первоначального улучшения, конечно же, были моменты, когда она снова начинала задумываться об образе Иисуса Христа и ее собственном особом месте в Святой Троице. В основном это происходило, когда новая связь оказывалась под угрозой или встречи временно прерывались. Она постоянно боялась и ожидала, что ее бросят, и на ранних стадиях реагировала даже на короткие перерывы в их работе так, будто хрупкая связь, соединяющая их, полностью прервана, как это было с ее отцом. В таких случаях аналитику необходимо было возобновлять частые встречи и вновь подтверждать свою более активную позицию в терапевтических отношениях. Как только связь в каждом случае восстанавливалась, бредовые конкретизации отступали и прогресс в выздоровлении Джейн продолжался.
Через несколько месяцев, в течение которых идеализирующая Я-объектная трансферентная привязанность казалась стабильной, смешанные чувства глубокой печали и гнева, сфокусированные на отце, начали всплывать на терапевтических сессиях. До этого времени Джейн была больше обеспокоена Иисусом Христом, чем своим отцом, и, вспоминая о его самоубийстве, говорила только о том, как сильно была расстроена мать. Но сейчас с возрастающим пониманием опустошающей правды, символизированной в ее религиозных иллюзиях, и с восстановлением сильной привязанности к отцу внутри терапевтического переноса она смогла в первый раз почувствовать ярость, направленную на своего отца, бросившего ее. Ее враждебность сменилась затем глубоким чувством горя и утраты. После того, как был найден подтверждающий интерсубъективный контекст в терапевтических взаимоотношениях, Джейн начала процесс горевания, который оставался блокированным около 20-ти лет, и восстановила архаическую связь, позволившую ей возобновить прерванный процесс психологического развития.
СЛУЧАЙ АННЫ
Анна — 19-летняя девушка, которая в течение нескольких лет была глубоко психотичной,— пришла на лечение вслед за ее переводом из школы для эмоционально нарушенных подростков по месту жительства в стационарную психиатрическую больницу. Она обратилась к аналитику со следующими словами: “Доктор, я превращаюсь в любого, кого я встречаю. Вы не допустите этого, не правда ли?” На первых же сессиях эта опасность реализовалась: она стала называть себя именем аналитика и обращалась к нему, используя свое собственное имя.
Переживание пациенткой спутанности Я и объекта в наибольшей степени было связано с неспособностью поддерживать свою собственную точку зрения и сопротивляться вос-приятиям и ожиданиям других людей. Она была глубоко уязвимой; при столкновении с взглядами других на себя и свою ситуацию она теряла чувство того, кто она, что она чувствует, является ли ее опыт истинным и реальным. Тема ранимости, спутанности между ее собственным Я и объектом, тема потери Я, заявленная Анной при первом взаимодействии с терапевтом, в процессе длительного курса лечения была понята как центральное противоречие ее жизни.
Представляем отчет о нескольких событиях, которые имели место в течение первого года лечения Анны. Это был период, во время которого были прояснены границы и значение многих ее иллюзий и была сформирована терапевтическая связь. Отчет организован вокруг серии тупиковых ситуаций, которые возникли на ранних стадиях аналитической работы. Каждый из этих тупиков заключал в себе особые сообщения пациентки, которые снова и снова повторялись, сообщения, которые вначале казались аналитику не поддающимися пониманию и препятствующими терапевтическому диалогу. В каждом случае становилось ясно, что они представляют собой усилия Анны в направлении символической конкретизации, а следовательно, отчетливо выражают важнейшие субъективные истины ее мира. Мы обращаем особое внимание на то, какое воздействие оказывало понимание аналитиком проявлений борьбы Анны за кристаллизацию и поддержание устойчивого чувства самости. В дискуссию также включена информация об истории жизни пациентки, определившей ее дальнейшие трудности.
Первый тупик
Смысл первых слов Анны, обращенных к аналитику, состоял в том, что она “превращается” в любого, кого встретит. Она представила эту трансформацию как что-то неизбежное и ужасное и дала понять, что отчаянно хочет, чтобы терапевт помешал этому. Крайняя чувствительность Анны к спутанности Я и объекта приводила к тому, что обычный разговор с ней на раннем этапе работы был совершенно невозможен. Она отвечала вполне разумно на первые конкретные вопросы, но вскоре начинала называть аналитика своим именем, а себя — его именем и повторяла различные вещи, которые она совсем недавно говорила. Затем, замечая, что произошла перемена ролей и имен, она говорила: “Нет, вы Анна, а я — Джорж... Нет, я — Джорж, я — Анна ... Вы Джорж? Я Анна?” Такие замечания и вопросы переходили в невнятную болтовню с самой собой, где не было места прояснению. Такие моменты, часто имевшие место на первых сессиях, отражали неспособность пациентки сохранять устойчивое переживание собственной дифференцированной идентичности. Смена точек зрения символизировалась также в серии ночных кошмаров, о которых она сообщала в это время. В этих сновидениях она обнаруживала себя внутри прозрачной планеты. Она смотрела сквозь пространство космоса на другую планету. Внезапно она оказывалась внутри второй планеты, глядя обратно на первую, и затем она начинала перемещаться туда-сюда между двумя планетами в ужасающей ускоряющейся последовательности.
Сначала терапевт реагировал на такие эпизоды спутанности поощрением различных видов активности, в которых Анна могла бы участвовать, не подвергаясь слиянию и смене идентичности. Он присоединялся к ее любимому развлечению — рисованию и живописи, много времени тратил на рецензирование ее стихов, которые она приносила на сессии, слушал ее игру на гитаре и пение. Первый тупик возник после нескольких таких сессий, когда Анна стала повторять: “Ударь меня”. Несмотря на то, что вначале она хотела участвовать в различных мероприятиях со своим аналитиком, теперь все чаще повторялись просьбы ударить ее. Она также обращалась с этими словами к обслуживающему персоналу больницы. Каждое требование Анны ударить ее сопровождалось странной усмешкой, а несоответствие между тем, что она говорит, и тем, как она при этом выглядит, казалось странным и необъяснимым каждому, к кому она приближалась. В этом маскопо-добном выражении не было юмора или веселья, и, если ее спрашивали, почему она смеется, она неизменно отвечала: “Ударь меня”.
Со временем терапевтические сессии стали почти исключительно состоять из блуждания вокруг постоянно возобновляющихся требований Анны, чтобы ее ударили. Встреча начиналась с того, что на приветствия аналитика она реагировала словами: “Ударь меня”. Затем нередко она пододвигалась к его креслу, садилась на пол перед ним и нежно произносила нараспев слова: “Ударь меня, ударь меня, ударь меня”. Независимо от его ответа повторялись те же самые слова, и, когда сессия заканчивалась и Анна готовилась уйти, она всегда оборачивалась, чтобы напоследок заглянуть ему в глаза и сказать: “Ударь меня”.
Терапевт Анны не смог сразу вникнуть в смысл ее требований. Когда он спрашивал ее, почему она хочет, чтобы ее ударили, она просто повторяла: “Ударь меня”. Если он высказывал свои собственные идеи насчет того, что могло бы стоять за ее постоянными требованиями, она отвечала только теми же самыми двумя словами. Например, он пытался изучать, что могло бы послужить для Анны поводом чувствовать, что она заслуживает быть избитой. Она всегда отвечала на эти попытки просьбой, чтобы ее ударили. Он предполагал, что, возможно, она верит в неизбежность того, что он ударит ее, и вместо того, чтобы пассивно ждать своей участи, вызывает огонь на себя. Она отвечала на подобные рассуждения: “Ударь меня”. Раздумывая над смыслом ее требований, он однажды предположил, что она может чувствовать преступность самого ее существования и необходимость наказания только за то, что жива, занимает пространство и отнимает чье-то время. Она отреагировала как всегда с особенной полуулыбкой: “Ударь меня”.
Во время одной из многочисленных встреч, где доминировала та же тема, когда казалось, что все коммуникации прекратились, терапевт прервал повторяющиеся требования Анны, попросив ее лучше писать, чем говорить. Он добавил, что сам будет отвечать тем же способом. Эта интервенция была основана на идее, что, возможно, в разговоре лицом к лицу Анне сложно выражать свои чувства. Была надежда, что менее прямой способ письменного общения мог бы позволить ей сказать больше о том, что она переживает. Первые слова, написанные Анной на листе, предложенном аналитиком; были: “Ударь меня”. Тогда он написал: “Почему ты хочешь, чтобы я ударил тебя?” Она письменно ответила:
“Ударь меня”. Тогда он заверил ее: “Я не хочу ударять тебя”. Снова она быстро и небрежно написала: “Ударь меня”. Аналитик попытался дать объяснение: “Я не хочу причинять тебе боль”. И тогда в первый раз она ответила ему по-другому — печатными маленькими буквами в верхнем углу листа: “Физическая боль лучше, чем духовная смерть”. Когда она посмотрела на него, причудливая полуулыбка исчезла, и на ее лице — он был уверен в этом — появилось выражение безмерного отчаяния.
Требования Анны, чтобы ее ударили, он понимал теперь как конкретную символизацию ее потребности чувствовать себя живой под влиянием присутствия аналитика в ее мире. Были приложены усилия, чтобы покрыть водораздел, отделяющий его от ее отчужденного внутреннего Я, которое могло ощущаться только как пустота и смерть. Теперь стало ясно, почему активность, поддерживаемая терапевтом на начальной стадии терапии, не способствовала обретению контакта с ее глубоко изолированным внутренним Я и что просьбой ударить ее она выражала свое стремление к этому отсутствующему контакту. Настойчивость требований отражала ее возрастающий ужас, что терапевт никогда не сможет понять, а также то, как ей недостает единения с ним.
Анна продолжала приносить на сессии стихи, где делался акцент на ее смерти подобном способе существования. Особой чертой ее субъективных состояний являлось то, что они принадлежали ее центральной части, которая, как она чувствовала, никогда не была понята другими людьми,— именно эту часть она представляла как истинную сущность собственного Я. В этой внутренней области она испытывала сильнейшие чувства изоляции, отчуждения и сомнения в самом своем существо вании. Следующая выдержка из стихов, написанных в годы, предшествующие ее помещению в больницу, выражает некоторые из этих чувств
все это свалилось на меня
поэтому я спряталась в своем любимом чулане
но вокруг никого не было
чтобы заметить мое отсутствие...
я ищу свою душу
в пустом коридоре моего разума ...
пустота — это моя душа
одиночество — это я
и я могу существовать лишь
как мертвый кусок древесины.
После того, как была обнаружена и понята “духовная смерть” Анны, она больше никогда не просила ударить ее. Она оставалась ранимой, несмотря на мертвящие эпизоды деперсонализации, особенно в периоды сепарации с аналитиком. Даже интервал в один или два дня между сессиями становился нестерпимой пыткой для нее, угрожая отбросить ее назад в смерти подобную изоляцию и пустоту. Однажды, на ранней стадии лечения, во время перерыва в лечении, длившегося одну неделю, она сделала многочисленные порезы на руках и груди украденным бритвенным лезвием. Переживание, вызвавшее такое поведение, как она объяснила позднее, было неописуемо ужасной “потерей всех чувств”. Причиняя самой себе боль и вызывая кровотечение из порезов, она пыталась “снова почувствовать” и возвратиться из смерти в жизнь.
В последующие встречи Анна начала прямо выражать переживаемое отсутствие своего собственного Я. Она повторяла: “Я не жива”, “Я не существую”, “У меня нет Я”. Она часто выкрикивала: “Меня здесь нет, меня здесь нет!” Однажды она охарактеризовала себя как “пустоту в мире”. Эти заявления передавали ощущение самой себя как неадекватной, отсутствующей, несуществующей. Ее аналитик, осознавая, что эти негативные описания олицетворяют усилия четко сформулировать подлинные чувства, стремился укрепить связь между ним и его пациенткой, передавал всеми способами, находившимися в его распоряжении, свое понимание того, что она выражала. Реакции понимания с его стороны всегда казались успокаивающими и утешающими ее.
Второй тупик
После разрешения тупика, вызванного просьбами Анны ударить ее, в их разговорах начала появляться новая тема о том, что у нее внутри существовали вещи, называемые ею “блоками” и “стенами”. Понятие “блоков” ассоциировалось с тщательно разработанной иллюзорной системой, которую она открыла в медитации, практикуемой ею на протяжении двух лет. Она утверждала, что медитация помогла ей “разбирать и разрушать огромное количество блоков и стен”. Судя по ее словам, произошел впечатляющий прогресс в этом “раз-бирании” до того, как ее перевели из местной школы в больницу. Она рассказала, что перестала говорить на целых два месяца и направила всю энергию на “разбирание блоков и стен”, которые беспокоили ее. Конечная цель ее усилий, достигнутая с помощью убирания последнего “блока” или “стены”, состояла в трансформации, определяемой словами “стать рожденной”. Цель “рождения” содержала для Анны все необходимые стремления жизни. Она считала это высшей точкой человеческого развития, состоянием нирваны, которого простые люди не способны достичь или даже представить себе.
Основное препятствие для “рождения” находилось в “стенах” и “блоках”, которые нужно было постоянно разрушать. Во время многочисленных разговоров с аналитиком постепенно стало ясно, что “блок”, как она себе представляла, был результатом акта психологического насилия над ней других людей. Она особым образом описала этот акт как некий выходящий из глаз враждебно настроенного человека луч (или вибрацию), пересекающий пространство и ударяющий ее по лицу, погружающийся в слои ее кожи и проникающий сквозь поверхность ее мозга. В результате такого преследования глубоко в нервной ткани откладывалась некая материальная субстанция, относящаяся попеременно к “стене” или к “блоку”. Описывая эти процессы, Анна однажды нарисовала картинку: человеческая голова и “блок”, установленный между затемненной областью в центре мозга и лицом. Рядом с затемненной областью в центре мозга она написала слова “полость души” и “полость сердца”, в то время как лицо было названо “мертвой поверхностью”. Эта диаграмма в действительности являлась портретом Я, показывающим дезинтегрирован-ную структуру ее переживания себя.
“Мертвая поверхность” — термин, часто употребляемый Анной,— иногда относился к ее лицу, иногда — ко всему ее физическому телу. Концепция состояла в том, что ее видимое воплощение в мире было поверхностным, не имевшим достаточной силы, неживой маской или щитом, не связанным с ее “душой” или с “сердечной душой”, которую она поместила в центр своего мозга. Иногда она думала, что эта центральная душевная часть имеет свое собственное тело, которое может быть “спроецировано” в другое место и время и в “высшие измерения”.
Образ “мертвой поверхности” конкретизировал для Анны ощущение самой себя в социальном мире. Человек, которым, по ее ощущению, она выглядела, не имел ничего общего с человеком, которым она была на самом деле. Ее более глубокое и более сущностное Я было полностью невидимым для других людей. Существование этого более глубокого Я было фактически определено негативно: оно было отсутствующим, невидимым, нерожденным; это была частица чистого небытия, пустая “полость” позитивно существующего человечества.
Однажды Анна заявила, что “члены религиозного ордена” проинструктировали ее, как создавать “мертвую поверхность”, и часто намекала на присутствие таинственных людей, которых еще никто не познал. Эти существа помогали ей в “разбирании блоков” и продвижении навстречу “рождению”. Позже она описала их как “ведущих” ее по жизни: это было нечто вроде духов-покровителей, присматривающих за ней и поддерживающих ее в испытаниях. Анна называла эти опекающие фигуры именами реальных людей, которых она знала в предыдущие периоды своей жизни. Часто в первые месяцы терапии та или другая из фигур присваивала себе контроль над телом Анны и говорила о ней другим людям, включая аналитика.
Второй тупик в лечении Анны возник, когда ее иллюзии относительно мнимых покровителей, “блоков” и “стен” стали манифестироваться внутри терапевтических отношений. Сначала она обнаружила существование покровителей, которые “вели” ее по жизни, заявляя терапевту, что с самого начала он главным образом общался с ними, а не с самой Анной. Одна из фигур — молодой человек, известный под именем “Том”,— заметил, что Анна была ужасно испугана, так как ее аналитик не сознавал, что не всегда говорил с ней. Длительное время большинство аналитических сессий велось этим “Томом”, который все больше и больше проявлялся как главный покровитель. Когда-то она знала реального человека с таким именем и чувствовала себя горячо любимой им. В бредовой концепции его продолжающегося присутствия она, таким образом, восстанавливала связь с кем-то, кого она ощущала связанным со своей наиболее живой частью.
Для терапевта наиболее тяжелым аспектом многих бредовых построений Анны были ее обвинения: ей казалось, что он проецирует в нее “блоки” и “стены”. Вначале она отзывалась об этом преследовании в прошедшем времени так, будто это было что-то определенное, о чем не было упоминания и что другие сделали с ней гораздо раньше. Вначале она объясняла эти предпосылки своему аналитику, веря, что он сможет помочь ей разрушить много сформировавшихся “блоков” и побудит ее прогрессировать к “рождению”. Однажды она даже сказала ему, что он “величайший хранитель ее рождения”. Позднее, однако, она заявила, что он начал “блокировать” ее и фактически уничтожил результаты ее многолетней работы по “разбиранию”. Часто во время аналитических сессий, как казалось, в безобидном разговоре о дневных событиях Анны она, внезапно пристально вглядываясь в него, говорила: “Вы блокируете меня, вы блокируете меня! Прекратите, пожалуйста, прекратите!” Услышав эти обвинения впервые, аналитик был еще не в курсе различных подробностей ее бредовых концепций и не понимал их символического значения. Когда он в ответ на требования Анны попросил ее уточнить, что, по ее ощущению, он с ней делает, она скептически посмотрела на него и повторила свое требование, чтобы он немедленно остановился. Она откликнулась на его вопросы словами: “Перестаньте блокировать меня! О Боже, это убивает меня! Я была на поверхности, но сейчас я опускаюсь!” Терапевт обнаружил, что крайне тяжело беспомощно высиживать сессию за сессией, неделю за неделей, слушая постоянно повторяющуюся мольбу Анны о том, чтобы он перестал “блокировать” ее, особенно когда он не мог связать ни малейшего аспекта своего собственного поведения с ее заявлениями. Он знал, что ей видятся “лучи”, хлынувшие потоком из его глаз и пронзающие ее голову, но не мог найти отклика на эти слова и облегчить ее боль. Ему слышались здесь обвинения в совершении психического насилия и убийстве мозга своей пациентки, и он отреагировал на такую безжалостную атаку отрицанием своей виновности. Он сказал, что не “блокировал” ее, не было лучей, исходящих из глаз, или чего-либо подобного в любом случае, эти вещи были бы физически невозможны; такое бывает только в научной фантастике. Не в состоянии постигнуть ее требования на другом уровне, кроме как в их буквальной конкретности, терапевт начал ощущать ее обращения как нападки на его представление о себе и чувство реальности. Его реакция отрицания валидности ее иллюзий была, таким образом, частично вызвана его собственной потребностью вновь подтвердить свои убеждения. На это отрицание Анна ответила молчанием. В течение нескольких встреч повторялась схема: вначале Анна говорила аналитику, что он “блокирует” ее или “выстраивает стены”, он отрицал обоснованность ее обвинений, и тогда она отворачивалась и замолкала до конца сессии.
В конце концов тупик был преодолен, когда терапевт понял, что между мирами их переживаний развивается глубокое разобщение. Это понимание дало ему возможность абстрагироваться от буквального содержания ее бредовых убеждений и добиться нового понимания их значения в контексте ее жизненной истории. Больше всего в истории Анны, реконструированной в терапии, поражало, каким образом заботящиеся о ней лица последовательно сводили на нет ее восприятие себя и подрывали ее усилия по дифференциации Я и установлению своей автономии. Семья Анны включала родителей и сестру семью годами моложе. По утверждению ее мамы, в младенчестве Анну “никогда не удавалось накормить должным образом”: “она извергала назад большую часть пищи, которую ей давали, в течение первых двух лет” и всегда “отказывалась от объятий”. Анну с раннего возраста совершала “беспричинные действия, чтобы расстроить родителей”,— действия, убедившие ее мать в первые пять лет жизни Анны, что ребенок эмоционально нездоров. При первых же попытках родителей проявить нежность Анна начинала плакать и отворачивалась, как будто переживая невыносимое вторжение. Она также настойчиво сопротивлялась их усилиям дисциплинировать ее и научить различать приемлемое и неприемлемое поведение. Мать помнила случай (Анне было четыре года), который служил типичным примером паттерна взаимодействия, преобладавшего в ее ранние годы. Однажды днем, когда она одела Анну, собираясь повести с собой в магазин, та внезапно сорвала с себя одежду, залезла в ванную, села на корточки и помочилась. Мать помнит ее взгляд с выражением “полнейшего злорадства” и слова:
“Я буду писать там, где хочу!” Это поведение, призванное подтвердить контроль Анны над собственными телесными функциями, рассматривалось матерью как бесспорный знак душевного заболевания и ускорило первый из длинной серии визитов к детскому психиатру.
Отношения с отцом также были преисполнены трудностей. Он страдал тяжелыми депрессиями и приходил к ней, будучи уверенным, что Анна смягчит его унылое настроение и укрепит его низкую самооценку. Анна приспособилась к давящим требованиям отца, и их псевдоромантическая связь служила для того, чтобы отгонять его периодическую депрессию. Эта связь была наиболее важной в ее взаимоотношениях от пяти до десятилетнего возраста. Отец гневно исключал мать из их особенной связи. Он часто отводил Анну в сторону, говоря ей, как будет хорошо, если мать умрет, тогда у нее будет он, а у него — она, и это будет важнее всего. В то же время он был не способен переносить выражение даже самых легких негативных чувств по отношению к нему. Он переживал такие разрывы их связи как ужасное эмоциональное повреждение. Однажды, когда она отказалась сделать что-то, чего он хотел, и сердито ему ответила, он попытался задушить ее; жена физически удержала его. Во время терапии, вспоминая те годы, Анна написала поэму, описывающую выбор: быть “живым монстром” или “мертвой принцессой”. Жизнь “принцессы” своего отца для удовлетворения его ожиданий и потребностей в архаичных Я-объектах влекла за собой ее психологическую смерть: ее собственная идентичность как отдельного человека аннулировалась. Любая попытка восстать против его ожиданий и создать жизнь в соответствии со своим собственным замыслом приводила к тому, что он воспринимал ее как нечто чудовищное и деструктивное.
Семья Анны переезжала из одного города в другой восемь раз в течение ее первых десяти лет жизни. Она никогда не развивала успешных взаимоотношений с ровесниками в этот период, и, по словам матери, другие дети всегда находили ее странной. Не способствовали взаимоотношениям с ровесниками и постоянные перемещения семьи, но, кроме того, родители часто прямо вмешивались, когда им не нравились друзья Анны. Их вмешательства были мотивированы страхом за благополучие дочери и недостатком доверия к ее способности самой соблюдать свои интересы. Анна рассказала горькую историю о том, как родители разрушили одну из ее глубоких привязанностей, когда ей было девять лет. Это была девочка ее возраста, которая жила в соседнем квартале и которая была неразлучна с собакой, многие годы жившей в их семье. Однажды Анна пришла домой с раной на ноге. Когда ее спросили, как она поранилась, Анна ответила, что играла с подругой и ее собакой. Тогда родители немедленно сделали заключение, что рана была от укуса собаки. Несмотря на то, что Анна отрицала это, родители, однако, вынудили семью подруги Анны поместить любимого пса на карантин и обследовать на бешенство в местной ветеринарной лечебнице. После этого инцидента родители подруги запретили своей дочери играть с Анной, и девочки никогда больше не проводили время вместе.
Первое психотическое переживание Анны произошло, когда ей было 12 лет. Оно было спровоцировано разрывом тесных романтических взаимоотношений с мальчиком, которого она встретила на улице. В этот год она впервые в жизни нашла группу сверстников, к которым действительно чувствовала принадлежность. Она разделяла их интерес к рок-музыке, переняла их стиль одежды и речевые манеры, а также их вызывающую установку по отношению к взрослому миру. К сожалению, эти молодые люди, включая приятеля Анны, употребляли наркотики. Родители Анны снова были встревожены выбором друзей и особенно ее экспериментами с наркотиками, которыми те ее снабжали. Предвидя ужасную возможность того, что жизнь их дочери будет загублена зависимостью от психоактивных химических препаратов, они решили положить конец ее роману и прервать все ее контакты с новыми друзьями. Несмотря на то, что временами Анна боролась против вмешательства родителей, они все-таки добились успеха, и ее короткий роман был разрушен. Она реагировала на этот разрыв тем, что впала в пара-ноидное состояние. Она рассказывала, что слышала голоса, говорящие о ней в школе, обвиняла людей, “наблюдающих” за ней, “высмеивающих” ее и “подшучивающих” над ней, и полагала, что разные люди в тайном сговоре незаметно для других “нападали” на нее. Эти переживания так встревожили семью, что были приняты меры к ее первой психиатрической госпитализации. Началось долгое странствование Анны по заведениям для душевнобольных.
Установив историческую достоверность этой информации, терапевт Анны в конце концов получил возможность уловить смысл ее бреда. Он узнал, что самоощущение Анны и ее мир не получали статуса действительности и подрывались в течение всего ее развития. Опустошающее воздействие этого опыта было живо символизировано в сновидении, о котором она рассказала в одной из терапевтических сессий. Это сновидение последовало непосредственно за исполненными конфликтов выходными, проведенными дома вместе с родителями. Конфликтовала она, в основном, с матерью, которая типичным образом реагировала на протестующее поведение Анны, напоминая ей, что она эмоционально больна, и заставляла принимать прописанные ей лекарства. Анна ощущала реакцию матери как уничтожающее неприятие ее чувств в течение всего их совместного пребывания. Таким образом, визит домой воспроизвел давно установившийся цикл действий и реакций, который главным образом и обусловил трудности Анны. Сновидение начиналось с образа большого зеркала, стоящего в спальне родителей. Анна выглядывала в дверной проем перед этим зеркалом. На заднем плане через этот проем проходили мать и отец. Мать несла заряженный револьвер. Она поместила оружие перед зеркалом (таким образом, перед Анной) и выстрелила. Стекло разлетелось на тысячи кусочков, и самой Анны там больше не было. Через несколько секунд голос, освобожденный от телесной оболочки, начал мягко нараспев произносить слова “но тень на стене, но тень на стене”. В то же время было такое впечатление, что слабый силуэт быстро двигался вдоль белой стены, рядом с которой стояло зеркало. Реакции ее родителей разрушили индивидуальность Анны и фактически свели ее существование к небытию — не более чем к быстро проплывающей тени, силуэту чего-то смутного.
Терапевту теперь стало ясно: чтобы почувствовать свое реальное существование, Анна требовала погружения в действительную, обладающую силой архаичную Я-объек-тную связь. Позже он узнал, что ее ранимость доходит до такой степени, что даже мимолетные упущения в настройке на ее субъективное состояние вызывают переживание уничтожения самого ее существования. Теперь стало ясно, что опекающие фигуры, которые Анна охарактеризовала как “ведущие” ее по жизни, олицетворяли ее попытки создать поддерживающее окружение, которое бы защищало ее от неспра-ведливости и разрушения. Преследующие иллюзии, относящиеся к “блокам” и “стенам”, были поняты как способ выражения усилий Анны по защите ее собственного психологического существования. Выяснилось, что “блок” был конкретным символом воздействия на Анну инвалидизиру-ющего недостатка настройки других людей. Легко было понять и опустошающее влияние ошибок аналитика, на которые она попыталась обратить внимание, вплетая его в ткань своей иллюзорной системы. Она переживала такие упущения как крайнее насилие над самой ее сутью и символизировала это насилие с помощью образа лучей, проникающих сквозь ее лицо и оставляющих инертное вещество в центре ее мозга. Это сосредоточение “блокирующих” субстанций конкретизировало трансформацию ее чувства внутренней спонтанности в инертность мертвого вещества. Работа по “разбиранию” и подготовке условий для ее “рождения”, наоборот, конкретно инсценировала ее борьбу, призванную дать отпор насилию и установить чувство своего собственного существования в мире как выдержавшего испытание временем переживания.
|
