|
Первые формулировки наших постижений оказали на нас впечатление и вдохновили на то, чтобы продолжить единожды начатую деятельность. Вопросы сами раскрыли себя, и мы обнаружили в них спрятанные, словно зернышки в яблоках, ответы.
Вопрос 1. «Почему со мною происходит то, что со мною происходит?» — Ответ: «То, что происходит со мною, происходит в абсолютно точном и строгом соответствии с тем, что и как я говорю».
Вопрос 2. «Почему то, что со мною происходит, происходит именно со мной?» — Ответ: «Потому что именно я это говорю».
Вопрос 3. «Могу ли я изменить то, что со мною происходит, если происходящее со мною мне не нравится?» — Ответ: «Поскольку происходящее со мною зависит от того, что я говорю, то, если я изменю свою речь, поменяется и происходящее».
Полученные выводы, однако, не показались ни абсурдными, ни фантастическими, ибо их согласованность с данными лингвистики оказалась вполне соответствующей. И поэтому, прежде чем изложить собственно оригинальность и инновационность авторского метода, который я назвал психограмматическим, напомню классические положения.
Одно из них, известное как Принцип лингвистической относительности Сепира — Уорфа, заявляет о том, что не реальность определяет язык, а, наоборот, язык определяет реальность. Это значит, что язык, в первую очередь, создает реальность, структурирует ее, а не описывает.
То есть слова не описывают мир, они пишут мир.
В качестве иллюстрации достаточно вспомнить случай в лондонском метро, когда таблички на дверях «Выхода нет» по рекомендации социологов заменили надписью «Выход рядом», что уменьшило число самоубийств в Лондоне.
Столь же показательны примеры, которые я могу привести из собственной практики.
Однажды на консультацию ко мне пришел молодой человек и посетовал на собственную судьбу. На вопрос о том, что же его так удручает и печалит, он нерешительно пожал плечами, как-то нервно дернулся и выговорил нечто невнятное. Затем напрягся, сжался, съежился и вдруг заявил, словно, наконец, решился: «В последнее время меня преследуют долги. Я никак не могу расплатиться со своими компаньонами. И даже если подворачивается удачный вариант, в самую последнюю минуту он срывается. Тут еще ни с того ни с сего жена начала предъявлять повышенные требования, а сын стал дерзить. Наваждение какое-то».
Внимая его исповеди, я уловил, что в течение сорока минут он семь раз употребил слово «должен», причем безотносительно от описываемой ситуации.
Оказалось, что его основная жизненная опора приходится на слово «должен». И получилось, что его главное руководство к действию заключено в черной магии этого понятия: «Я постоянно кому-то должен — обществу, приятелям, родителям, детям, педагогам…» Наиболее коварный соблазн — расширение принципа долженствования и на себя — оказался также характерным для моего посетителя. Хотя бы такая его фраза, как: «Что я должен делать, доктор?», выразила довольно высокую степень его сцепления с проблемой.
Итак, мы выявили опорный, осевой тезис всей смысловой конструкции, которая ляжет в основу метода практической трансформации личности.
Жизнь есть текст. И конкретная жизнь отдельного субъекта складывается в точном соответствии с тем, что и как он говорит.
Однако в отношении вышесказанного мне довелось услышать довольно логичное возражение: «Как на счет тех, кто говорит хорошо, а живет плохо?» И на самом деле, замечание весьма существенное. Разве мы не встречаемся с великолепными говорунами, которым можно внимать беспрерывно, но при этом их жизнь оставляет желать лучшего.
Вроде бы все правильно. Но здесь следует учесть один момент. Наша речь это не только то, что мы произносим вслух, но и то, что говорим про себя. Внутренняя неосознаваемая речь называется мышлением. По определению мышление и есть внутренняя речь. Мы мыслим словами. И даже наши нечаянные фразы оказывают на нас существенное воздействие. Как-то раз одна женщина в шутку обронила: «Мой ребенок ну прямо одно наказание» — и через минуту уже забыла об этом. А фраза, тем не менее, записалась подсознательным умом и послужила своеобразным посылом для выстраивания логической цепочки, кстати формально совершенно непогрешимой. Поскольку наказание всегда связано с болью, то последняя не заставила себя ждать, и молодая мамаша с неприятным удивлением вскоре обнаружила у себя склонность к мигреням и травматизму, чего раньше за собой не наблюдала.
Основное правило
Продолжая развитие темы, перейду к представлению оригинальной части повествования, излагающей базовые положения разработанного мною метода, получившего название Психограмматика (Лингвопсихоанализ).
Итак, мы выяснили, что разгадка жизни заключена в разгадке слов — своеобразных кодов, конденсирующих в себе все мистерии Бытия.
Мы сами не подозреваем о том, сколь мощная и сакральная сила обитает в недрах слов, которые мы произносим. Связывая друг с другом слова и предложения, мы связываем варианты своих судеб. Исходя из этого мы можем обозначить и суть лингвопсихоанализа, которая сводится к тому, чтобы выявить в языке или в речи пациента определенные закономерности, в поле его бытия проецирующиеся в явления, называемые им проблемами.
Поскольку язык первичен, а ситуация лишь следствие, то, внося определенные коррективы в собственный лексикон, мы автоматически корректируем и контекст наших обстоятельств. Данное высказывание является основным правилом лингвопсихоанализа. Выражаясь проще: как говорим, так и живем. Если хочется жить по-другому, то следует и начать говорить по-другому. Преимущество данного метода состоит в том, что он не требует от нас особых усилий, напряженного самокопания, болезненной рефлексии, затрат времени, но предполагает лишь наличие карандаша, да листка бумаги, с помощью которых можно изменить собственную жизнь. Мы выполняем несложные, но точно согласованные действия, и в это время кардинальным образом меняется наша жизнь.
Жизнь каждого из нас — это грамматическая конструкция. Несмотря на свою очевидность, это утверждение нуждается в определенном прояснении, которое станет вполне ясным, если совершить короткое погружение в глубину эволюционных пластов той мистической руды, которую мы называем душой.
С точки зрения лингвопсихоанализа семантическая структура любого слова, а таким образом и текста, состоит из трех уровней.
Первый, самый поверхностный пласт — повествовательный, или буквальный. Он заключен в пределах внешнего, экзотерического круга восприятия и представляет собой значение, привитое обычным обучением. Экзотерический круг можно назвать профанным. В данном случае, когда мы говорим о профанном понимании, то имеем в виду, прежде всего, уровень понимания, свойственный общественному сознанию, не проявляющему особой склонности к устремлению в глубины явлений. Представленный уровень, если проводить аналогию с психоаналитической композицией психики, можно обозначить как — «сознание слова».
Следующий уровень — мезотерический. Он уже несет в себе информацию, расположенную за пределами буквального понимания, и потому раскрывает в себе контексты метафорические, иносказательные. Они просачиваются в глубины сознания и оказывают свое влияние изнутри. Открывающаяся многомерность смыслов сдвигает психический аппарат с мертвой точки, делает его сопричастным логике иррационального. Створки внешней обыденности раздвигаются, открывая пространство иных измерений, затаившегося инобытия. Здесь обнаруживают себя наши душевные ресурсы. Через подобное обращение внутрь себя происходит обращение к таинству и в таинство. Посредством интуитивного озарения постигается сокровенное. Это — «подсознание слова».
Внутренний, или ядерный пласт — эзотерический. Сокровенное становится откровением, постигаемым мгновенно. Инобытие перестает быть инаковым и становится «своим». Пробужденное сознание расширяется до такой степени, что оказывается способным узреть скрытые связи мироздания. Единым домом становится Космос. Перешедший на этот уровень уже перестает быть просто говорящим слова и внимающим словам, но становится со-творцом, со-автором загадочного текста Судеб, осуществившим свой таинственный процесс инициации. Просвещенный стал посвященным. Что касается самого текста, то формально он, конечно же, не меняется в пределах языка, но при этом обнаруживает в полной мере свою семантическую многомерность, ибо восприятие познающего к этому вполне готово. Повествовательные ходы вдруг оказываются разветвленными символами. А «темные пятна» неопознанных смыслов вдруг вспыхивают ярким светом. Именно на данном уровне сотворя-ется действенная молитва, и в ней мы узнаем «архетип слова».
Я возвращаюсь к положению, согласно которому слова оказывают на нас решающее влияние. Только теперь данную мысль мы можем рассмотреть более конкретно, с учетом вышесказанного. Итак, слово имеет явное значение, скрытый смысл и на самом глубинном уровне являет собой символ, архетипическую матрицу. Благодаря явному значению мы обмениваемся информацией, скрытый смысл которой нас программирует, а символ обладает предопределяющим действием.
Техника психограмматики
Теперь, когда мы уяснили философию метода, нам остается изучить и освоить его практическое содержание. Одним из инструментов технического оснащения лингвопсихоанализа является этимологическая методика.
Определимся с необходимыми понятиями. Этимология — наука о происхождении и первичном значении слова. Этимон — это и есть первичное значение слова, исходное слово, его основа, от которой произошли последующие слова.
И нашей задачей в данном случае становится выявление этимона, который и оказывает решающее влияние на судьбу и состояние говорящего.
Обратимся к уже известному примеру с пациентом, который слишком часто употреблял слово «должен». Как и следовало ожидать, он на самом деле залез в долги. Сработал механизм «что говорим, то и получаем».
Однако это еще не все. Если мы выявим этимон приведенного понятия, то обнаружим еще более глубокую подоплеку того, что происходит в жизни данного человека.
Проведем этимологический анализ слова «долг».
Древнерусское должен — «обязанный, грешный».
Древнеанглийское dolg— «рана».
Старославянское рана — «наказание, кара, горение, болезнь, удар».
Этимология понятия «болезнь» уходит в разветвленную систему смыслов: чешское bol — «скорбь, печаль, ехидство». Древневерхненемецкое balo: balu — «уничтожение, гибель». Древнеисландское bol— «зло, вред, бедствие, несчастье». Древнеанглийское bealu — «бедствие, несчастье». Индоевропейская база bhel-eu — «зло».
Комментарии излишни, так как ситуация более чем ясна.
С целью проявления причинных перводвигателей того, что с нами происходит, я в данной книге отвожу значительное место лингвистической, этимологической стороне изучаемых понятий, что позволяет довольно легко определить эти обусловливающие факторы. Таким образом, приведенные в нем лингвоаналитические ракурсы открывают доступ к первозначению понятий, которые мы привыкли считать обыденными. Но, как уже выяснилось, за обыденным скрывается Бытие.
Азесмь…
Аз есмь — пресловутая загадка языка…
Но мы продолжаем биться над ней. Кто приступом, кто осадой, в одиночку и стадом. Неисчислимые битвы — во имя Бытия. Ибо Бытие и есть битва. На самом деле, весь единый и сплошной вой человечества, все его войны — это призыв сакрального Слова, некой таинственной формулы, обладание которой дарует власть.
Все заклания — ради одного заклинания. Скрежетание скрещивающихся клинков и скрежет зубовный — кровавая попытка извлечения звука из вакуума безмолвия.
Что в первую очередь предпринимают те, кто приходит к власти? Производят реформы языка. Это хорошо известно из истории. Еще свежо в памяти гнетущее явление чудовищного советского новояза с вождем — генеральным языковедом во главе.
«Сумевший оживить символы, владеет умами», — так сказал однажды математик Альфред Кожибский, и с математической меткостью попал в точку.
Вожди и шаманы понимают это интуитивно. Ведь, в сущности, перевороты сначала происходят в языке, потом свершаются в сознании и уж затем вершатся в социуме.
Создатель привел к Адаму животных, чтобы тот назвал их, дал им имена, — тем самым Господь даровал Первочеловеку свободу и власть.
Первочеловек обрел дар речи и уподобился Богу, ибо теперь стал сопричастен Логосу, изначальному и всеначальному Слову, сотворившему мир. Следовательно, язык являет собой воплощение и выражение чистого творчества как такового.
И по сей день мы творим всякий раз, когда произносим слова. Мы создаем свои тексты и плетем ткань своей Судьбы.
Сплетение словес и плетение судьбы следует понимать буквально. Это не метафора. Дабы убедиться в правомерности сказанного, сверимся со словарем.
Понятие «текст» происходит от латинского texo, которое, в свою очередь, восходит к протоязыковым индоевропейским семантемам: t'euk — «вести», teks — «изготовлять», teik — «предначертание». — 1. Ткать. 2. Строить, сооружать, изготовлять. 3. Составлять, слагать, сочинять. 4. Вплетать, переплетать, сочетать. Из приведенного глагола образуется ряд значений.
Textus — 1. Сплетение. 2. Строение, структура. 3. Ткань. 4. Связь, связное изложение.
Textor — «ткач».
Textrinum — 1. Ткацкая мастерская. 2. Ткацкое искусство, ткачество.
Textum — 1. Ткань. 2. Связь, соединение, строение. 3. Слог, стиль.
Таким образом, выясняется, что любой из нас вполне оправданно может сказать про себя: «Я — текстор, жизнь моя — текстум, душа моя — текстринум».
В 1931 г. в статье «О формально неразрешимых предложениях Principia Mathematica и родственных систем» Курт Гедель сформулировал теорему о неполноте: «Если система Z непротиворечива, то в ней существует такое положение А, что ни само А, ни его отрицание не могут быть доказаны средствами Z».
Гедель показал, что в достаточно богатых формальных системах имеются неразрешимые предложения, т. е. такие предложения, которые в их рамках недоказуемы и неопровергаемы. Это положение означает утверждение принципиальной невозможности полной формализации научного знания.
Если экстраполировать теорему Геделя за пределы математики, то можно получить обобщение, которое окажется практически весьма ценным, скажем, в той области, которая изучает человеческую психику и поведение.
Данное обобщение можно сформулировать как теорему неполноты системы. Здесь имеется в виду любая система вообще, которая может быть и языковой, и ситуативной, и поведенческой.
Обратившись к философскому словарю, мы найдем следующее определение: «Система (греч. systema — «составленное из частей, соединенное») — совокупность элементов, находящихся в отношениях и связях между собой и образующих определенную целостность и единство».
Само по себе понятие это довольно загадочно и имеет длительную историю. Уже в античности был сформулирован тезис о том, что целое больше суммы его частей. Такая целостность является неотъемлемым свойством системы. Что же касается основных свойств системы, то они характеризуются следующими особенностями.
1. Уже указанная целостность — свойства целого принципиально несводимы к сумме свойств составляющих его элементов. (Например, мелодия есть нечто большее, чем простая сумма нот.)
2. Структурность — поведение системы обусловлено не столько особенностями ее отдельных элементов, сколько свойствами ее структуры. (Все та же мелодия.)
3. Взаимозависимость системы и среды — система формирует и проявляет свои свойства в процессе взаимодействия со средой. (Ухо слышащего является внешней средой по отношению к мелодии).
4. Иерархичность — каждый компонент системы может рассматриваться в свою очередь как система (например, музыкальная фраза), а исследуемая в данном случае система (мелодия) сама является элементом более широкой системы (звуковой организации вообще.)
5. Множественность описаний — в силу принципиальной сложности каждой системы ее адекватное познание требует построения множества различных моделей, каждая из которых описывает лишь определенный аспект системы. (Музыкальное произведение можно описать с точки зрения физики, математики, теории композиции и т. д.)
Теорема неполноты системы формируется из двух последних свойств и определяется следующим образом: «Никакая система не может быть исчерпывающе описана теми средствами, которыми располагает данная система. Средства любой системы всегда ограничены, и невозможно произвести качественные изменения внутри этой системы, используя возможности самой данной системы».
Отсюда возникают неизбежные следствия, которые вполне закономерно порождают новые понятия, заключенные в последующих следствиях.
Первое следствие: произвести качественное изменение в системе можно, только выйдя за пределы этой системы. Иными словами, система не может измениться сама по себе. Но систему можно изменить извне.
Второе следствие: выход за пределы определенной системы подразумевает построение некой метасистемы, т. е. такой, которая включала бы данную систему в качестве составного звена.
Третье следствие: исчерпывающее описание данной системы возможно только языком метасистемы или — метаязыком.
В теореме неполноты системы я не случайно на первое место ставлю понятие описания, а уже потом понятие изменения. Такой подход мне мыслится наиболее обоснованным, особенно если еще раз возвратиться к определению реальности. Реальность — это, прежде всего, описание. И с помощью слов я конструирую некий мир, некую реальность, полностью адекватную самой себе.
Однако на этом этапе возникает сложность иного порядка — проблема понимания, или взаимопонимания, которая, предположим, является центральной в психотерапии. Если последнюю рассматривать как систему, то вполне допустимо, что данная проблема не может быть разрешена средствами одной только психотерапии. Для этого нам необходимо сделать следующий шаг и выйти за пределы этой системы, чтобы переместиться в метасистему, которую в данном случае уместно обозначить как метапсихотерапию. Такой метасистемой является язык.
История первая. Я лгу
Наглядным доказательством неполноты самой системы логики, ее ограниченности и неспособности в достаточной мере описать себя самое и разрешить собственные противоречия является знаменитый Парадокс Лжеца, который в свое время произвел настоящий фурор в философском мире и оказался одной из драм идей, без всякого преувеличения. Об этом свидетельствуют любопытные факты из античной истории. Некто Филет Косский даже покончил с собой, отчаявшись разрешить этот парадокс. Диодор Кронос дал себе обет не принимать пищу до тех пор, пока не найдет решение этого парадокса. Мыслитель умер голодным.
В кратчайшем варианте этот парадокс звучит в одной фразе: «Я лгу», или «Это высказывание ложно». Но если высказывание ложно, то я говорю правду и, значит, сказанное мною не является ложью. Если же высказывание не является ложным, а я утверждаю, что оно ложно, то мое высказывание ложно. Оказывается, что если я лгу, то говорю правду, и наоборот.
Традиционная формулировка парадокса гласит: «Если лгущий говорит, что он лжет, то он одновременно лжет и говорит правду».
Существует и другой вариант: «Сказанное Платоном — ложно», — говорит Сократ. «То, что сказал Сократ, — Истина», — говорит Платон.
Вариацию на эту же тему подарил нам поэт Федор Тютчев, сокровенно выдохнув: «Мысль изреченная есть ложь». В таком случае это высказывание (то есть мысль изреченная) — истинно или ложно? Если оно истинно, то мы не должны верить ему, ибо всякое высказывание есть «мысль изреченная», которая всегда есть «ложь». Если же оно ложно, то мы можем принять его и поверить ему, так как оно об этом и говорит. Получается следующее: если данное высказывание истинно, то оно ложно, если же ложно, то — истинно.
Очевидно, что средствами логики и логического языка этот парадокс неразрешим, на что указывает и наша теорема: невозможно дать описание решения парадокса внутри системы, используя возможности этой системы. Однако решение возможно, если мы воспользуемся третьим следствием теоремы неполноты — необходимостью применения метасистемы и метаязыка. Такой метасистемой может стать диалектика, в частности, один из ее законов о взаимодействии и единстве противоположностей. Любая вещь, процесс, событие несет в себе как утверждение, так и отрицание.
Вспомним китайскую натурфилософию, утверждающую, что «Все — есть взаимодействие Инь и Ян. Когда Ян достигает своего максимума, оно переходит в Инь, и наоборот». Именно в разгаре лета зарождается зима, и в разгаре зимы зарождается лето.
С этой точки зрения никакое высказывание не может быть абсолютно ложным и абсолютно правдивым, хотя бы в силу того, что, во-первых, ничего абсолютного нет (данное высказывание тоже не абсолютно), а во-вторых, нам неизвестны достоверные критерии ложного и правдивого. Поэтому, когда я заявляю, что «Я лгу», — я одновременно и лгу и говорю правду!
Я лгу в том смысле, что мое описание мира не может быть равно самому миру, точно так же, как никакая картина, никакая фотография природы не может адекватно соответствовать самой природе.
И я говорю правду — потому что с помощью слов я конструирую некий мир, некую реальность, полностью адекватную самой себе.
История вторая. Гуссерль и феноменология
Действительный мир действительно существует. Но существует он по ту сторону нашего сознания. И потому наши познания о действительном мире, мягко говоря, недостоверны. Ибо наши познания лежат в пределах нашего сознания, по отношению к которому, как уже было сказано, действительный мир является потусторонним.
Таков посыл учения немецкого философа и математика Эдмунда Гуссерля — феноменологии. Дословно данное понятие означает «учение о являющемся, кажущемся», «учение о показывающем себя».
Загадочный мыслитель вкрадчиво заявляет — сознание обнаруживается всегда как «сознание о чем-то». Такое его свойство основателем феноменологии было названо интенциональностью — стремлением быть направленным на что-то и конструирующим что-то.
Таким образом, получается, что каждый акт сознания, прежде всего, служит тому, чтобы с самого начала дать всему воспринимаемому обозначение, название, определение. Поэтому изначальной функцией сознания является функция толковательная. Сознание не знает, а толкует. И поскольку оно в первую очередь занимается определениями, то тем самым устанавливает пределы. Разве это не явствует из прямого корня слова, что определение — это не что иное, как обозначение, установление предела?
Следовательно, сознание не проникает в мир и не познает его, а создает собственные конструкции. И в данном своем действе оно отождествляется с Бытием. Наше сознание — это наше бытие. И наоборот. Получается, что наше Бытие — мыслимое и, соответственно, мыслящее.
Представитель строгой научной парадигмы «объективного знания» может, однако, возразить, что имеет дело с точными научными приборами, беспристрастно фиксирующими факты. Но «фактов» для прибора не существует! Они существуют только для наблюдателя и, стало быть, присутствуют лишь в его сознании. Никакое техническое устройство само по себе ровным счетом ничего не стоит без того, кто его обслуживает. Так или иначе, цепочка замыкается на субъективном. Нет объекта без субъекта.
Поэтому подобный позитивистский образ мышления, по мнению Гуссерля, не имеет никаких оснований для того, чтобы называться исследующим реальность. И он развивает свою методику наблюдения, которая воздерживается от всякого рода утверждений и суждений касательно «действительности», уклоняется от категоричных интерпретаций и устойчивых определений. Подобное воздержание от суждений есть остановка внутреннего диалога с сознанием, что в феноменологии обозначается как эпохе' (от греч. epoche «остановка»). Такая позиция не отрицает сам мир и существование наличествующей реальности, но как бы «заключает в скобки» наше представление о реальности, не претендуя на тождественность истине. Сам же процесс подобного исключения предварительных суждений в отношении мира вещей он называет феноменологической редукцией.
Такая редукция позволяет нам быть беспристрастными, непредубежденными и непривязанными к собственным оценкам, которые по сути своей иллюзорны, и позволяет применить то, что Гуссерль называет «созерцанием сущностей».
Практика созерцания сущностей неизбежно приводит к видению чистых феноменов и явлений такими, каковы они есть на самом деле, и возвращают нас к до-рациональной области чистого созерцания, опыт которого каждый из нас несет в себе со времен младенчества.
Таким образом, опорными понятиями феноменологии являются:
интенциональность сознания — направленность сознания на что-то и его склонность к конструированию понятий;
эпохе' — прерывание и остановка внутреннего диалога;
феноменологическая редукция — исключение суждений в процессе описания мира.
Для того чтобы овладеть техникой «созерцания сущностей», попробуйте осуществить следующие действия.
Выберите первый предмет, попавший в поле вашего зрения. На какое-то время умышленно «забудьте» его название, предназначение, функцию. Просто смотрите на него, будто видите его в первый раз. Параллельно наблюдайте за своим восприятием, чувствами и ощущениями. Возможно, вскоре вы испытаете переживание измененного сознания и в нем обнаружите непривычную для себя реальность. Это может означать прорыв в чистое «созерцание сущностей». Проведите аналогичный эксперимент, теперь используя слух. Сконцентрируйтесь на каком-либо звуке и только слушайте. Не проводите никаких ассоциаций, а если таковые возникают, мягко ускользайте от них. Игнорируйте склонность вашего ума к фантазированию и игре воображения. Следующий опыт касается сферы ощущений. Возьмите в руку любой предмет, который под эту самую руку попадется. Тщательно ощупайте его, сосредоточив внимание лишь на пальцах. Ни в коем случае не вовлекайтесь в игру «на что это похоже» или «что это мне напоминает». Тогда вы плавно перейдете в состояние «созерцания сущностей».
После освоения этой техники вы можете с легкостью приступить к исследованию человека, применяя сходные способы. Ваши постижения и открытия могут превзойти всякие ожидания.
История третья. Серф и волапюк-терапия
Джорж Серф — профессор лингвистики, в конце концов оставил преподавание в университете и занялся частной психотерапевтической практикой, которой дал название волапюк-терапия (производя термин от английского world speak — «мир говорит»). До этого он вел семинары по интерлингвистике и самозабвенно занимался изобретением собственных языков. Но однажды одна из его бывших студенток попала в психиатрическую клинику с приступом психотического расстройства. Наряду с остальными симптомами, у пациентки присутствовали непонятные для врачей словесные новообразования, характерные для шизофренического процесса. Как-то ее навестил Серф и завел с ней разговор на одном из своих искусственных языков. Лечащие врачи заметили, что подобная тактика привела к неожиданному терапевтическому эффекту. Ее состояние стало заметно улучшаться. Через некоторое время пациентка поправилась, и ее выписали, после чего ее жизненный путь изменился. Она вернулась к своему учителю и стала принимать активное участие в его интерлингвистических штудиях. Они сформировали группу студентов, которые собирались для того, чтобы поговорить на непонятных, только что изобретенных языках. Помимо удовольствия, от подобных занятий они получали и существенную психологическую помощь. Вскоре практика и метод Джорджа Сер-фа приобрели широкую известность.
Родной язык — язык обыденный, рутинный. Все беды и несчастья происходят именно на этом языке. Обилие неологизмов при шизофреническом расстройстве есть не что иное, как активизация компенсаторных механизмов самоисцеления. «Болезнь сама проделывает над языком ту работу, которую каждому следовало бы проделывать в норме. Мы передаем наши компенсаторные языковые возможности болезни, в то время как задача заключается в том, чтобы этими возможностями овладеть», — писал Джордж Серф.
Он также обратил внимание на богатое и бурное словотворчество маленьких детей. И такое явление было им расценено не только как проявление познавательного инстинкта, но и как своеобразная аутопсихотерапия. Серф полагал, что «словесные новообразования на самом деле создаются под давлением чувств, ищущих выхода наружу».
По его мнению, на общепринятом языке возможно только поверхностное условное общение, на самом деле — отчужденное и болезненное. Над индивидуумом довлеет социальный диктат языка. И социальная «дрессировка» есть, прежде всего, «дрессировка» вербальная, языковая. Общепринятым становится язык телевидения и журналов — стерилизованный, выхолощенный, «пластиковый», механический, мертвый и отчужденный, где все чаще появляются машины говорения — спикеры, воспроизводящие заранее сделанные заготовки, напоминая собой настенные часы, откуда постоянно раздается монотонное «ку-ку».
И один из путей освобождения — возвращение к неоформленной детскости языка, к изначальному, исконному словотворчеству — словотворению-«гулению», построенному на фонетических играх.
Педиатры полагают, что «гуление» совершается «между языком и молоком», когда младенец пережевывает слоги, получая от этого фонетическое наслаждение. Тем самым первое магическое удовольствие ребенка связано с возможностью услышать, как он сам бормочет. В сущности, это и есть праязык — «языковой карнавал творчества в языке».
Такая речевая феерия, близкая к праязыку младенца, присутствует и в творчестве великих поэтов. Ни один из них не пишет на своем родном языке, но переводит самого себя, переходя от материнского языка к языку трансгрессивному (своему собственному).
Серф цитирует известное изречение немецкого мыслителя Мартина Хайдеггера — «язык есть дом бытия», и прибавляет: «Печальная судьба человечества распорядилась так, что все живут всю жизнь в домах, построенных не ими, часто даже не имея возможности подогнать их под себя».
Стало быть, осознанное языковое творчество можно представить как «медленное возвращение домой».
Примечание. Может ли быть, на самом деле, бессмыслица бессмысленной? И насколько абсурден индивиду, ально изобретенный язык? Любое слово состоит из слогов. Слог же является ядерным носителем смысла. Какие бы варианты новояза мы не изобретали, при их анализе мы все равно получаем в качестве конечного продукта известные и нерасщепляемые атомы предзаданных значений — слоги. Получается, что любой наш неологизм, на первый взгляд самый нелепый и эксцентричный, в действительности, представляет собой рестимуляцию традиционного, самого что ни на есть естественного, целительного языка, к которому мы прорываемся через собственное речевое преображение.
Соотношение очевидного и непостижимого, понимаемого и ускользающего приводит к осознанию того факта, что психотерапевт является профессионалом, имеющим дело с человеческими фантомами.
Допустим, на прием ко мне является пациент со страхами. Он достаточно детально описывает свое состояние, и вскоре мне кажется, что я начинаю его понимать. Но что-то внутри меня сопротивляется, и в конце концов оказывается, что это что-то — не что иное, как сомнение. Сомнение порождает целую систему цепных реакций мысли: а что, собственно, такое страх? Я пробую представить его себе, или ощутить его, но все подобные попытки оказываются неудачными. Тогда я извлекаю материал из своего прошлого опыта, вспоминая опасные или рискованные ситуации, в которых когда-то оказывался, и в какой-то степени воспроизвожу реакции, испытанные мною тогда. Однако по мере более тонкого сравнения подобных сопоставлений ко мне приходит постепенное понимание того, что наши опыты переживаний оказываются качественно различными.
К примеру, я достаточно отчетливо могу воспроизвести ощущение полета.
По мере того как самолет набирал высоту и я наблюдал в иллюминатор за удаляющейся землей, во мне нарастало тихое чувство сомнения в безопасности того, что мне предстоит сделать. Сердцебиение несколько участилось, и во рту я ощутил сухость. Вскоре, однако, зазвенел сигнальный звонок. Мне предстояло прыгать первым, и инструктор уже сделал жест по направлению к открытой дверце. Стараясь казаться спокойным, я подошел к зияющей дыре, куда мне через несколько секунд предстояло вывалиться с парашютом. Было прохладно, пасмурно. Сквозь сероватую пелену далеко внизу виднелась земля, разлинованная зелеными квадратиками лужаек, ниточками дорог и спичечными коробками домов, — высота почти километр. Я выглянул в открытую дверцу самолета, и в этот момент меня охватило ощущение одиночества. Оно длилось всего лишь миг, потому что в следующую секунду надо было уже прыгать. Но этот миг был заполнен до предела. Одиночество новой волной накатило на меня, оттуда, из открывшейся подо мной и передо мной пропасти. Естественно, я не мог тогда сформулировать все свои мысли, да я и не мыслил — я переживал. И когда резковатый окрик инструктора «Пошел!» вонзился в мое ухо, то почти сразу же я ощутил холодный порыв ветра и промелькнувший борт самолета в опрокинувшемся небе. Затем хлопающий звук раскрывшегося парашюта резко дернул меня, и теперь я уже плавно летел в подвешенном состоянии.
Вначале, когда меня спрашивали о моих ощущениях, я рассказывал о чувстве страха на пороге открытого люка. Однако история с пациентом, состояние которого я не мог понять, заставила меня еще раз вспомнить о своем прыжке, и теперь я уже осознаю, почему мое восприятие оказалось неадекватным его описанию. Дело в том, что каждый из нас пережил разный опыт. Внезапно я обнаружил, что начал понимать нечто ценное для себя — страх, как и любой другой аффект, нельзя почувствовать, его нельзя ощутить, его можно только пережить. Возвращаясь к своему небольшому приключению, я обнаружил, что испытанное мною тогда переживание в пиковый момент не являлось переживанием страха. Это было переживание одиночества. Быть может, то же самое испытывает и младенец, появляющийся на свет? Салон самолета мог легко ассоциироваться с материнской утробой, где чувствуешь себя в полной безопасности и знаешь, что о твоем существовании заботятся. Но по мере того, как самолет приближается к определенной высоте, нарастает внутренняя тревожность — так же как она нарастает в эмоциональной жизни плода, который предчувствует, что вскоре ему придется покинуть это теплое и уютное место. Звонок, приглашающий к прыжку, символически связывается с сигналом, возвещающим о приближении родовых схваток, и, наконец, необходимость прыгать в пустоту может напомнить о другой необходимости, пережитой нами когда-то в момент рождения, — раскрытый люк и простирающееся за ним чужое пространство, куда мы вынуждены выскочить.
…Я напрягаю мышцы, тяжело отталкиваюсь, и в следующий миг пуповина троса, на котором крепился мой парашют, оказывается оторванной от меня, а я в полном одиночестве погружаюсь в новый мир, где моя безопасность зависит теперь исключительно от того, насколько правильно я в нем сориентируюсь.
Впрочем, своими ассоциациями я не поделился с пациентом, но проведенный мною анализ собственного опыта изменил тактику психотерапевтического процесса. Ту работу, которую я проделал над самим собой, я обозначил как технику расслаивания смыслов. Теперь мне оставалось только перенести ее на другого человека.
Сущность метода заключается в том, чтобы отделить обозначения переживания от самого переживания.
|
