|
Душа-в-мире и «делание души»
Образная психология является скорее психологией «души», или глубинной психологией, чем эго-психологией. Хиллман (1964) использовал термин «душа» в значении «умышленно двусмысленного концепта», определяющего означающее (с. 46). «Душа», конечно, напоминает о множестве религиозных и культурных контекстов. Хиллман (1983) отмечает, что афро-американцы ввели слово «душа» («соул») в поп-культуру (с. 128). В образной психологии, однако, этот термин имеет множество совершенно особых дополнительных значений, наиболее важными из которых, возможно, являются ранимость, меланхо¬лия и глубинность. Хиллман отказывается от сильного, маниакального, стремящегося к превосходству эго и защищает душу, которую полагает слабой, депрессивной и глубокой. «Душа», говорит он, «не дается, ее нужно сделать» (с. 18). В связи с этим Хиллман (1975) цитирует Китса: «Назовите мир, если хотите, «долиной делания души». Тогда вы поймете, зачем нужен мир» (с. IX). Это намек на неоплатоническую «мировую душу», или anima mundi, которую Хиллман переводит как «душа-в-мире». Делание души в мире влечет за собой углубление опыта, в который эго погружается и удерживается там. Хиллман защищает не эго, которое нисходит к бессознательным глубинам только для того, чтобы достичь индивидуации в отношении самости, и затем восходит к поверхности сознания, а эго, которое нисходит к образным глубинам — и остается там — для того, чтобы быть оживленным в душе: подобно Юнгу, Хиллман подчеркивает, что «анима» означает «душа». В этом отношении целью психоанализа является не индивиду-ация, но анимация. Образный психолог Томас Мур популяризировал психологию души в работах «Забота о душе» (1992) и «Помощники души» (1994).Образная психология подчеркивает, что не только индивиды имеют души, но и мир имеет душу — или материальные объекты в мире имеют душу. В отличие от субъект-объектного дуализма Декарта, который утверждал, что только человеческие «существа» имеют души, Хиллман утверждает обратное — в метафорическом смысле, конечно, — что нечеловеческие «вещи» тоже имеют души. В результате, образная психология является «анимистической» психологией. В отличие от обычного представления, что мир — это только «мертвая» материя, что материальные объекты (не только природные, но также культурные, или произведенные объекты) — неодушевленные, Хиллман настаивает, что они — оживленные, или «живые». Он полагает, что не только индивиды, но также другие объек¬ты имеют определенную «субъективность» (с. 132), что вещи имеют определенное «существование». Согласно Хиллману, мир не мертв, но и не вполне хорош: он жив, но болен. Именно мертвящая (а не оживляющая, воодушевляющая) установка картезианского субъект-объектного дуализма по отношению к миру привела к его болезни. Хиллман рекомендует образной психологии анализировать не только индивидов, но и мир или материальные объекты в нем, как если бы они были сами субъектами. С этой точки зрения, мир нуждается в терапии, по крайней мере, в той же степени, что и люди. Следовательно, образная психология становится «средовой» или «экологической» психологией. За малым исключением, аналитики стремятся игнорировать или отрицать то, что Гарольд Ф. Сирз (1960) называет «нечеловеческим окружением». Образные пси¬хологи, такие как Роберт Сарделло в работе «Перед лицом мира с душой» (1992) и Майкл Перлман в работе «Власть деревьев: озеленение души» (1994), теперь начинают работать над этим.
Социальная и политическая активность
Образная психология призывает людей заниматься своим миром и принимать на себя социальную и политическую ответственность. Одно из наиболее важных своих сочинений Хиллман посвятил, по-видимому, неразрешимой социально-политической проблеме: вере в превосходство белой расы. Хиллман (1986) считает, что эти дилеммы, вероятно, обусловленные «этническим фанатизмом», хотя и разрешимые в прин¬ципе, «очень сложно изменить», поскольку само представление о превосходстве «архетипически наследуется самими представителями белой расы» (с. 29). Он цитирует этнографические свидетельства, которые антрополог Виктор Тернер привез из Африки, чтобы продемонстрировать на транскультуральных аспектах, что не только белые, но также и черные склонны считать «белый» и «черный» цвета как, с определенной точки зрения, превосходящие (или хорошие) и подчиненные (или плохие). В работе «О человеческом многообразии» (1993) известный культурный критик Цветан Тодоров также настаивает, что расизм может быть обусловлен, отчасти, «причинами, имеющими отношение к универсальному символизму: белое-черное, светлое-темное, день-ночь — эти пары, по-видимому, существуют и действуют во всех культурах, причем первая компонента пары обычно имеет превосходство перед другой» (с. 95). И Хиллман, и Тодоров интересуются, почему расизм столь устойчив к серьезным социально-политическим попыткам уничтожить его, и они находят схожие объяснения: бессознательная проекция архетипического, или универсального фактора — оценка цвета (белый-светлый-день в оппозиции к черной-темной-ночи) переносится на людей. Согласно Хиллману, проблема в том, что расисты — это буквалисты, которые иррационально смешивают физическую реальность с психической реальностью и неправильно применяют оппозицию белого и черного цветов для своих предосудительных и дискри¬минационных целей. Для разрешения этого затруднения и преодоления расизма, он утверждает, что необходимо пересмотреть (дебуквализировать, или метафоризировать) фаль¬шивую оппозиционную логику, которая производит представление о превосходстве белой расы. С этой точки зрения, расизм является ошибкой воображения — особо красноречивый пример пагубной ошибки буквализации. В интервью с Адам-сом (1992b) Роберт Боснак, другой образный психолог, обсуждает «черноту» в контексте оппозиций белое-черное, светлое-темное, день-ночь. Боснак различает образы «африканской» черноты и образы черноты «Танатоса». Он утверждает: «Чернота Танатоса не имеет отношения к расе. Ночь и страх, и смерть, но также романтика и любовь — все эти вещи, кото¬рые связаны с ночью, — транскультурны. Существует что-то в ночи, производящее в людях нечто, заставляющее нас бояться, заставляющее нас воображать. Это иной сорт чер¬ного, чем расовое черное. Танатические черные фигуры могут встречаться в сновидениях людей любой расы» (с. 24). Адаме прямо рассматривает проблему «белого-черного» расиз¬ма в работе «Мультикультурное воображение: «Раса», Цвет и Бессознательное» (1996).Боснак является, возможно, наиболее активным в социально-политическом отношении среди образных психологов. В работе «Сновидения больного СПИДом» (1989) он интерпретиро¬вал целый дневник сновидений клиента, который страдал и умер от вируса приобретенного иммунодефицита. Он организовал три международные конференции на тему «Перед лицом апокалипсиса»: первую — на тему ядерной войны (Andrews, Bosnak, and Goodwin, 1987); вторую — на тему экологической катастрофы; третью — на тему харизмы и священной войны — и планирует четвертую — на тему «Золотого века». В работе «Таинство аборта» (1992) Перис также применяет образную психо¬логию к современным социально-политическим проблемам.
Постструктурализм, постмодернизм
Образная психология является постструктуралистской, постмодернистской школой, которая имеет значительное сходство как с семиотической психологией Жака Лакана, так и с деконструктивистской философией Жака Дерриды. Как Хиллман, так и Лакан питают отвращение к эго-психологии, и оба радикально децентрируют эго. «Воображение» Лакана сходно (хотя отнюдь не идентично) с «образным» Хиллмана. Пол Кюглер (1982, 1987) утверждает, что лаканово «воображение» также сходно с юнговским «имаго». Адаме (1985/ 1992а) утверждает, что то, что Хиллман подразумевал под «пересмотром», сравнимо с тем, что Деррида подразумевал под «деконструкцией». Как Хиллман, так и Деррида крити¬куют метафизическую логику, которая противопоставляет образы (или означающее) концептам (или означаемому), и отдает предпочтение концептам.
Институционализация архетипической психологии
Хотя и существует Институт Юнга, который готовит и сертифицирует аналитиков для профессиональной практики, не существует «Института Хиллмана». Spring Publications опубликовало много книг и с 1970 года выпускало журнал архетипической психологии «Spring». Лондонское сообщество архе-типических исследований выпускает «Sphinx: A Journal for Archetypal Psychology and the Arts*(Сфинкс: журнал архетипической психологии и искусств) ». Тихоокеанский институт последипломного образования в Санта-Барбаре отвел важнейшее место преимущественно архетипической психологии и учредил архив, который содержит частную переписку Хиллмана. Программа психоаналитических исследований Кентского Университета в Кэнтербэри, Новая школа социальных исследований в Нью-Йорк-Сити и Университет «La Trobe» в Мельбурне также включают в преподавание архетипическую психологию.Архетипическая психология возникла только четверть века назад, но за это время она сыграла важную роль. Она сформулировала критическую «ревизионистскую» точку зрения на юнгианский анализ. Возможно, наиболее значительным вкладом архетипической психологии явился упор на значение воображения как в клинической практике, так и в культуре. В этом смысле архетипическая психология изменила весь облик традиционного юнгианского анализа.
Библиография:
Adams, M. V. (1902a). "Deconstrucrive Philosophy and Imaginal Psychology: Comparative Perspectives on Jacques Derrida and James Hillman [1985]." In R. P. Sugg (ed.), Jungian Literary Criticism. Evanston, 111.: Northwestern University Press, pp. 231-248. Adams, M. V. (1992b).
Эстер Мак, Фарланд Соломон.
Школа развития.
Аналитическая психология в том виде, в котором она была разработана Юнгом и его ближайшими учениками, не занималась глубинно-психологическими аспектами раннего детского развития. Кроме того, в то время недостаточное внимание уделялось изучению различных отношений, в которые вступают анали¬тик и пациент в процессе терапии. Несмотря на то, что Фрейд и его последователи совершили творческий прорыв, связав две области исследований и ранние этапы детского развития и психические стадии, с одной стороны, и характер переноса контрпереноса, с другой, — и включив их в психоаналитическую теорию, аналитическая психология не скоро последовала этому примеру, хотя Юнг с самого начала настаивал на важности отношений аналитика и пациента (например, CW16).Эти области аналитических исследований не относились к главному интересу Юнга и его соратников. Они гораздо больше интересовались богатой и занимательной областью творческой и символической деятельности, ее коллективными и культурными аспектами. Тем не менее, можно сказать, что источники такой деятельности в некотором смысле находятся как раз в тех областях и по праву относятся к связи между первичными процессами (т. е. более ранними, более примитивными психическими процессами, имеющими инфантильную основу) и более поздними вторичными психическими процессами.Отсутствие клинической и теоретической традиции исследования этих двух важных областей, т. е. ранних детских психических стадий и переноса/контрпереноса, с вытекающим отсюда недостаточным интересом к анализу инфантильного переноса, привели к отставанию аналитической психологии в этом важном направлении. Нужно было это исправить для развития аналитической психологии как достойной доверия профессии и клинической дисциплины. Значительный вклад Юнга в понимание проспективной функции психики и Самости, основанный на диалектике роста и трансформации, мог бы не иметь будущего из-за отсутствия тщательного обоснования в историческом и генетическом понимании ранних психических процессов.
Исторический контекст
Юнг не исследовал детские психические стадии детально. Он вообще не рассматривал ребенка как существо, отдельное от бессознательного своих родителей. И его не особенно интересовало, как ранний опыт отражается на переносе пациента на аналитика. Он относил подобные темы к редуктивному подходу психоанализа, который следует использовать, когда стоит задача найти источник текущего невротического конфликта и симптомов пациента в его ранних детских конфликтах.Юнг интересовался моделью психики, которая относилась бы к высшим стадиям психического функционирования, включающим мышление, творчество и символическое отношение. В значительной степени он сосредоточивался на второй половине жизни, где, как он считал, эти аспекты наиболее вероятно проявляются. Он посвятил много своей творческой энергии исследованию некоторых из наиболее развитых за многие века культурных и научных течений. Его увлеченность мифами, сновидениями, художественными произведениями, а также обширные познания алхимических текстов и интерес к новейшим открытиям в физике, по-видимому, отвлекали его от исследования детского развития, которое оказалось больше в сфере компетенции психоанализа. Подобно тому, как религии разделили мир с древних времен, Фрейд и Юнг поделили карту человеческой психики, причем Фрейд и его последователи сконцентрировались на ее глубинах, на ранних детских стадиях развития, а Юнг и его ученики — на ее высотах, на более зрелых уровнях психики, включающих творческие состояния, ответственные за лучшие культурные, духовные и научные достижения человечества (Юнг рассматривал их как аспекты и активности Самости).Это условное деление психики на высоты и глубины можно расценивать как результат различия философских установок, выраженных в подходах Фрейда и Юнга к психике. Фрейдовский психоанализ основан на редуктивном методе, который пытается дать детальный отчет о развитии личности с самого раннего детства. Психоаналитическое понимание раннего развития основано на том, что возможна реконструкция психики через внимательное исследование скрытого или латентного содержания, стоящего за явным содержанием психологического функционирования. Считается, что явное содержание представляет собой компромисс между бессознательным давлением, возникшим из-за подавленных либидных (т. е. психосексуального происхождения) импульсов, и требованиями интернализированного родительского образа в виде суперэго. Целью .анализа является расшифровка свидетельств, полученных с уровня явного содержания, чтобы обнаружить латентные, вытесненные и скрытые содержания бессознательного и вынести их на свет сознания. Задача психоанализа — посредством интерпретации разоблачить подлинные мотивы и намерения, стоящие за поведением индивидуума. Этот эпистемеологический под¬ход Поль Рикер назвал «герменевтикой подозрительности» (1967), потому что он не признает ценности сознательной мотивации в любом действии или замысле, но вместо этого предлагает бессознательный компромисс между противоположны¬ми требованиями суперэго и Оно, включенный в любое сознательное психическое содержание.В отличие от этого философский подход Юнга основан на телеологическом понимании психики, когда все психологические события, включая даже самые суровые симптомы, рассматривались как имеющие цель и значение. Вместо того, чтобы смотреть на них только как на подавленный и замаскированный материал бессознательного инфантильного конфликта, их можно считать средствами, благодаря которым психика достигает лучшего из возможных решений проблем. В то же время, они могут действовать как начальные точки для дальнейшего роста и развития. Значение этих симптомов доступно сознанию через аналитический метод интерпретации, ассоциации и амплификации. Юнговский подход включает признание вклада ранних переживании в развитие личности, в осно¬ве которого лежит процесс аккумуляции сознательных и бессознательных переживаний и взаимодействий этой личной истории с архетипическими содержаниями коллективного бессознательного. Юнг интересовался процессами интеграции и синтеза этих аспектов через внутренние ресурсы творческой и символической деятельности. Именно этот интерес привел Юнга к исследованию раннего психического развития.Юнг придал новое направление исследованию стадий развития личности, отличное от фрейдовского. Хотя Юнг всегда признавал важность психоаналитического понимания ранних стадий детского развития, его интересовало не изучение регрессивных состояний пациента во время аналитических сессий, как многих других аналитиков. Вместо этого он предложил понимание основ человеческой личности, построенное на его собственном открытии глубинно психологических структур психики — архетипов коллективного бессознательного. Он считал, что архетипы выражаются через определенные универсальные образы и символы. Эти глубинные структуры, сложившиеся веками и существующие в каждом индивидууме с рождения, понимались Юнгом как непосредственно связанные с самыми развитыми, сложными и выдающимися художественными и культурными творениями человечества. В то же время, он рассматривал эти глубинные структуры как источник самых грубых, примитивных и диких чувств и форм поведения, на которые только способны человеческие существа.Юнг отбирал информацию для своих клинических изысканий из своей основной группы пациентов — взрослых с серьезными психическими нарушениями, а также из самоанализа. Юнг интересовался пациентами, чьи симптомы и патологии происходили из самых примитивных уровней функционирования комбинированной психосоматической системы. Его исследования нарушений их поведения были равносильны изучению самых ранних расстройств восприятия, мышления, чувств и отношений. В особенности через свою работу с психически больными пациентами, а также через свой собственный драматический и волную¬щий самоанализ Юнг изучил выраженные в архетипических образах коллективного бессознательного истоки личности и различные психопатологии. Теперь эти самые ранние нарушения чаете рассматриваются как патологии самости, относящиеся к ядру личности, более ранним этапам в развитии, чем невротические нарушения, которыми занимался Фрейд в начале своих психоаналитических поисков.Однако среди некоторых юнгианских клиницистов и теоретиков росло осознание того, что лечению взрослых пациентов и детей мешает недостаток традиции понимания и конкретного анализа структуры и динамики детских стадий психики и проявления этого в переносе и контрпереносе. А также их беспокоило, чтобы юнгианский акцент на более развитых, дифференцированных, творческих и символических стадиях психики не позволял избегать исследования более трудного примитивного материала, который может возникнуть в состояниях регрессии, столь часто встречающихся на сессиях. В некоторых обучающих институтах с сожалением и тревогой относились к недостатку адекватного теоретического понимания ранних психических стадий, включая психотические и психосексуальные состояния. Ряд клиницистов считал неотложной задачу развить такую теорию, которая к тому же была бы в духе широкого юнгианского контекста.Совершенно естественно, что это побудило некоторых юнгианцев обратиться к психоанализу, чтобы получить более ясную картину детской психики. Юнг всегда настаивал на важности обнаружения корней либидо в самых ранних психосексуальных стадиях. Это относилось к важному открытию Фрейда о хронологически организованных пережива¬ниях маленького ребенка по либидонозным зонам: оральной, анальной, уретальной, фаллической, генитальной. Юнг говорил об этом еще в 1912 году в работе «Символы трансформации», предвещавшей прекращение сотрудничества с Фрейдом. Однако собственные интересы Юнга лежали в другой сфере, и поэтому юнгианские изыскания стали обходить стороной вопрос о фазах раннего детского развития. Более того, они не приняли в расчет более поздние работы тех психоаналитиков, замечательные открытия которых были ориентированны на ревизию базовой психоаналитической теории.Случилось так, что ряд выдающихся клиницистов и теоретиков, включая Мелани Клейн, Уилфреда Биона, Дональда Винникотта и Джона Боулби, обосновались в Лондоне и опубликовали главные работы в течение 1940, 1950, 1960-х годов и позже. Они стали центральными фигурами в истории «школы объектных отношений», которая выросла из Британского психоаналитического общества в течение этих десятилетий и продолжает развиваться и поныне. Внутри школы объектных отношений сформировалось несколько расходящихся теоретических линий. Основным теоретическим моментом расхождения был вопрос, стремится ли ребенок к удовлетворению базовых инстинктивных импульсов, психически представленных в персонификациях частей тела, или ребенок, в сущности, мотивирован поиском другого человека, в первую очередь матери* (Caretaker — в переводе с английского в контексте этой статьи «лицо, присматривающее за ребенком и заботящееся о нем». Далее для простоты будет переводиться как «мать». Но следует учесть, что в этой функции могут выступать кормилица, сиделка, гувернантка и другие люди из окружения ребенка, которые полностью или частично заменяют мать), в отношения с которым он вступает для удовлетворения своих базовых потребностей, включая потребность в человеческом контакте и общении, чтобы не только найти защиту и питание, но расти и учиться.Каковы бы ни были источники разногласий, основным положением, разделяемым различными течениями в школе объектных отношений, было следующее: неверно, что ребенок в первую очередь руководствуется инстинктами, как изначально формулировала фрейдовская экономическая теория на манер «научной биологии ума» (Kohon, 1986). Скорее, он с рождения обладает базовой способностью общаться со своей матерью или с объектом, как они ее называли. Термин «объект» является техническим и первоначально использовался в психоанализе для обозначения другого человека, служившего объектом инстинктивных импульсов. Этот термин использовался теоретиками объектных отношений двумя разными путями:
1.Для обозначения мотиваций, которые ребенок приписывает другому, обычно матери, но в действительности они относятся к отдельным либидонозным импульсам, которые являются на тот момент активными внутри самого ребенка.2.Для обозначения человека в окружении ребенка (снова это обычно мать), с которым ребенок ищет связи.Очевидно, они могут пересекаться, и границы между внутренним и внешним восприятием объекта расплывчатые. Это становится особенно очевидным, если попытаться описать переживания пациента. Клейн сумела соединить эти два взгляда, предположив, что в бессознательных фантазиях ребенка, а также в инфантильных фантазиях взрослого содержатся динамические отношения между собой и другим (или объектом), который представлен внутри как мотивированный импульсами, фактически связанными с инстинктивными влечениями (оральными, анальными, уретальными и т. п.). Например, таким объектом для ребенка может быть материнская грудь (и тогда с технической точки зрения она должна быть названа «частичным объектом», т. е. частью материнского тела). Однако качество общения с реальными людьми определяет, будет ли у ребенка преобладать более позитивное или более негативное отношение со значимыми другими и их внутренними отражениями с прямыми последствиями для последующего эмоционального и интеллектуального развития.Клейн придерживалась взгляда, что ребенок ответственен за приписывание другим мотиваций, которые фактически принадлежат ему самому и выражают его инстинктивные импульсы. Центром горячих теоретических дебатов стал вопрос, надо ли рассматривать восприятие объекта как восприятие реального человека в реальной ситуации или объект является исключительно внутренней репрезентацией собственного инстинктивного репертуара ребенка.В те времена в Лондоне, когда шли эти дебаты по теории объектных отношений, доктор Майкл Фордхам и некоторые его коллеги — юнгианские аналитики основали Общество аналитической психологии и разработали систему обучения анализу для работы со взрослыми и, позже, для работы с детьми. Они с интересом читали материалы новейших психоаналитических исследований и начали собственные изыскания, пытавшиеся выработать адекватную теорию детского развития, соответствующую юнгианской традиции и в то же время способную включить подходящие новые психоаналитические открытия и техники, особенно те, которые относились к раннему детскому развитию и переносу/контрпереносу.
Клейн, Винникотт, Бион: Лондонская школа объектных отношений
Некоторые юнгианские клиницисты посчитали клейнианские разработки наиболее подходящими для психоаналитического исследования ранней психической жизни. Клейнианская кон¬цепция тела или основанных на инстинкте переживаний в качестве корня всех психологических явлений и процессов резонировала с находками Юнга, относящимися к глубинным психологическим структурам, укорененным в инстинктивных переживаниях и представленным психически через архетипические образы. В этом смысле теорию Юнга можно было соединить с редуктивным взглядом на психику, поскольку он исследовал, также как и Клейн, корни самых ранних фаз психической жизни, самые ранние психические репрезентации инстинктивного опыта. Юнг называл эти психические образы связанного с телом опыта архетипическими образами, тогда как Клейн называла их частичными объектами. Несмотря на различие терминологии, обе концепции относятся к ранним отношениям между самостью и внутренними репрезентациями различных функциональных способностей матери. Например, на языке Юнга это выражалось как переживание дуальных аспектов матери, тогда как на клей-нианском языке это описывалось как переживание «хорошей» и «плохой» груди. Так что считалось, что человек воспринимает мать/грудь (или аналитика) как любящую, питающую, доступную или как отравляющую, нападающую, отвергающую, либо пустую, безучастную и неживую. Таким образом, жизненную важность имеет качество восприятия человеком функционирования другого по отношению к себе.В то же время юнговская концепция относится к спонтанному проявлению архетипического воображения как функции самости и его развитию на протяжении всей жизни. Таким образом, оно способно привносить новые смыслы, которые могут творчески развивать человека, приобщая его к универсальным культурным сокровищам. В этом отношении его концепция богаче и сложнее, чем клейнианская концепция частичного объекта, которая, в сущности, относится к раннему миру параноидно-шизоидной позиции, предшествующему достижению постоянства объекта в депрессивной позиции.Юнг в своей работе со взрослыми психотиками и Клейн в своей работе с доэдиповым ребенком исследовали в основном ту область в психике, которая не выражается позже на эдиповой стадии детского развития, когда в психике ребенка могут одновременно удерживаться и хороший (защищающий, поддерживающий или питающий) и плохой (фрустрирующий, агрессивный или запрещающий) аспекты одного и того же человека. Чтобы показать постепенное достижение этой способности, юнгианская теория использует такие термины, как «интеграция и синтез противоположностей». Клейнианская теория изобрела термин «целый объект», чтобы выразить эту способность удерживать вместе в уме в одно и то же время позитивные и негативные переживания и осознавать амбивалентные чувства к матери. И для Юнга, и для Клейн это знание никогда не было окончательно достижимым, скорее индивидуум всегда колеблется между большей и меньшей способностью к такой интеграции.Какую бы терминологию вы не выбрали, Юнг и Клейн допускали существование глубинных внутренних психических структур, которые прямо связаны с самыми ранними биологическими и инстинктивными переживаниями ребенка, выраженными в терминах архетипических фигур (Юнг) или частей объекта (Клейн). Оба понимали, что переживания, возникшие из этих глубинных врожденных структур, опосредованы реальным опытом в реальном окружении через действия кормления и ухаживания со стороны находящейся рядом матери. Особая привлекательность Клейн для лондонских юнгианцев, которые хотели включить анализ инфантильного материала в свою практику, была связана с работой с детьми, проделанной ею, чтобы понять активность ранних психических, стадий в переживаниях взрослых пациентов.Основной вклад в психоанализ Клейн сделала разработкой игровой техники (19206, 1955), адаптацией и использованием традиционной психоаналитической техники к лечению маленьких детей. Поскольку в психоаналитической обстановке Лондона можно было более свободно развивать ее идеи, чем в Вене или Берлине, Клейн разработала метод анализа детей через наблюдение их игры, что позволило ей внести значительный вклад в психоаналитическое понимание ранних детских психических стадий. Свои выводы она делала из аналитической работы с детьми, в которой ребенок организовывал свои переживания и процессы, психические и физические, в терминах мотиваций, относящихся к телу или частям тела, находящимся или внутри него или в матери. Она называла их бессознательными фантазиями, где «ph» позволяло отличить их от фантазий, произносимых через «f» и относящихся к доступным для сознания психическим содержаниям, таким как грезы (Isaacs, 1948).Клейн считала, что цель этой ранней формы психической организации в том, чтобы защитить возникающую самость от опасности избыточно эмоциональных состояний, таких как гнев, ненависть, тревога и других форм психической дезинтеграции. Позже Клейн считала, что эти интенсивные негативные состояния могут быть направлены назад на себя, если мать будет неадекватна в своих реакциях. Клейн называла эти деструктивные импульсы, обращенные на самого себя, выражениями внутреннего инстинкта смерти. Защищаясь от разрушения из-за сильных эмоций ненависти, агрессии и зависти, существующих внутри себя, ребенок активирует то, что называется примитивными защитами (Klein, 1946). Ребенок недостаточно физически развит, чтобы самому проявлять сложные, интегральные и адаптивные действия на физическом уровне, и зависим в физическом выживании и защищенности от лругих людей. Психический аппарат ребенка также недостаточно развит, чтобы без помощи другого человека самому управлять психическими задачами, адекватными для самозащиты, такими как мышление, восприятие, эмоциональный отбор и анализ. Клейн понимала, что для того, чтобы организовать свои психические и физические впечатления, которые могут оказаться настолько мощными, что будут угрожать разрушить или дезинтегрировать его ощущение себя, младенец в типичном случае добивается установления в себе рудиментарное психической организации, особенно если рядом с ним неадекватная мать. Процессы, посредством которых может возникнуть эта организация, включают такие психические защиты, как расщепление, идеализация и идентификация.В сущности, именно из-за того, что раннее психическое развитие ребенка является рудиментарным и, следовательно, неустойчивым к тому влиянию изнутри или снаружи, которое может вызвать невыносимые состояния тревоги и дезинтеграции, вытекает необходимость найти способ организации своего восприятия (самого себя или матери или других элементов окружения) в терминах хороших и плохих аспектов. Юнгианцы привыкли размышлять о некоторых неинтегрированных психических состояниях как о расщепленных аспектах архетипа и использовать концепцию компенсации для обозначения естественной тенденции психики удерживать противоположности в их взаимодействии друг с другом. Открытия Клейн, сделанные на основе ее клинической работы с детьми, были приняты теми юнгианцами, которые хотели привнести понимание ранних психических состояний и процессов непосредственно в свою клиническую практику. Клейн показала, что в зависимости от различных обстоятельств хорошие и плохие переживания воспринимались ребенком как относящиеся к внешнему или внутреннему миру через процессы идентификации, включавшие проекцию и интроекцию. Следовательно, если ребенок видел источник хороших чувств внутри себя, то источник плохих чувств проецировался во вне и отождествлялся с матерью или с частями ее тела, такими как грудь. Однако плохие чувства могут быть снова помещены (реинтроецированы на клейнианском языке) внутрь себя через последующий процесс идентификации. Они могут переживаться как чувство преследования и привести к дальнейшему расщеплению хороших и плохих чувств, приводя даже к большей про-ективно-реинтроективной активности. Характер реакций окружающих на эти драматические состояния наряду с собственной способностью ребенка к саморегуляции определяли бы его тенденцию к нормальному и адаптивному или патологическому и болезненному развитию. В терминах Клейн это определяло бы больший или меньший контроль и степень овладения инстинктом смерти, инстинктом, который пытается разрушить хорошие части себя. В юнгианской модели это описывается с помощью терминов энантиодромии — неожиданного превращения состояния в противоположное при определенных обстоятельствах и тени, часто использующейся для обозначения негативных аспектов самости, от которых самость пытается отмежеваться и, следовательно, проецирует их на других.хороший
внешний/реальный внутренний/архетипический
плохой
|
