|
Андерссон провел углубленное исследование случая Эмми фон Н. [Andersson, 1965], использовав разнообразные документы (в том числе неизданную автобиографию одной из ее дочерей, которую он любезно передал нам для ознакомления) и собрав свидетельства
1 Уже Брике [Briquet, 1859] выступил против этой враждебности по отношению к истерикам. Он пришел к выводу, что «истерия вовсе не является той позорной болезнью, одно упоминание о которой вызывает в представлении далеких от медицины людей, да и многих врачей, строку нашего великог о поэта: «Вся ярость впившейся в добычу Афродиты»; напротив, она объясняется тем, что женщина обладает чувствами, самыми благородными и достойными восхищения, чувствами, доступными только ей» [Briquet, 1859, р. VII]. Такая успокоительная «десексуализация» истерии вкупе с симпатией, которую питал Брике к своим больным, несомненно, помогала ему в его деятельности. И эта симпатия напоминает нам слова Фрейда об истериках, и в частности об Эмми фон Н. Однако отношение Фрейда в ряде пунктов отличается от отношения Брике. При всей своей благожелательности Фрейд не превозносил специфически женские черты своих пациенток; он даже с похвалой отзывается о «мужском» характере Эмми фон Н. Известно, что за исключением любви к жене, которая отличалась ярко выраженной женственностью, Фрейд испытывал интеллектуальное тяготение к женщинам с несколько мужским складом характера. Надо полагать, такова была его личная склонность, однако «андроцентризм», который ставят ему в упрек, был довольно распространенным в его эпоху. Так, например, Бенедикт посвящает женщинам целую главу, где немногие похвалы ни в коей мере не уравновешивают резких суждений о «неполноценности слабого пола» [Benedict, 1895, р. 181—188].
2 Мы бы перевели эти слова несколько иначе: «Она выгнала обеих дочерей, запретив себе оказывать им помощь, несмотря на их бедственное положение» [Freud, G.W., I, p. 162]. 166
многих знавших ее людей. Он установил, что она родилась в Германии в 1848 году и умерла в 1925-м. В 1871 году она вышла замуж за богатого промышленника, вдовца старше ее на сорок лет, и имела двух дочерей, родившихся в 1872 и1874 годах. Муж умер вскоре после рождения второй дочери, оставив вдове одно из самых больших состояний в Европе. В этот период и начались нервные расстройства и душевные терзания: молва обвиняла ее в отравлении мужа; началось судебное расследование, но эксгумация дала отрицательный результат. Однако подозрения упорно преследовали ее, и ее имя по-прежнему имело в «высшем европейском обществе» скандальную известность. С этого времени Эмми фон Н. ограничилась меценатской и филантропической деятельностью, отказалась от светской жизни и окружила себя художниками, учеными и писателями. С 1887 года она поселилась в замке в Швейцарии. Она проявляла явное пристрастие к врачам, с которыми она встречалась на водах или приглашала к себе на жительство в качестве «частных врачей» (Leibarzte!x). Страдая нервными расстройствами, она обращалась к врачам по всей Европе: к Огюсту Форелю в Швейцарии, к Фрейду в Вене. Зимой 1893/94 года она прошла в Стокгольме долгий курс лечения сном: Форель направил ее к Веттерстранду (стороннику Нансийской школы), известному тем, что он проводил лечение длительным гипнотическим сном [Wetterstrand, 1891]2. Конец ее жизни был омрачен тяжелыми конфликтами с дочерьми, о которых говорит Фрейд. Наконец, в возрасте 70 лет она влюбилась в человека моложе себя, но затем отказалась от брака с ним, обнаружив, что он присвоил значительную часть ее состояния. До этого эпизода окружающие не считали ее душевнобольной, а относились к ней как к экстравагантной женщине. Но после этой злополучной истории она, судя по всему, оказа-- лась во власти бредовых идей, считая (без оснований, как заверил Андерссона ее финансовый поверенный), будто она вконец разорена и ей не на что доживать остаток дней.
Напомним, что случай с Эмми фон Н. был одним из
1 Лейб-медик (нем).
2 Жане назвал клинику Веттерстранда «дворцом спящей красавицы». Сам Жане также практиковал лечение сном; в Советском Союзе к нему иногда прибегают и теперь [Chertok, 1954]. 167
пяти представленных Брёйером и Фрейдом в качестве типичных случаев истерии. В 1950-е годы диагнозы Брёйера и Фрейда были оспорены. Гошен [Goshen, 1952], например, который был не психоаналитиком, а скорее «антипсихоаналитиком», отнес все пять случаев к шизофрении. В 1956 году Сюзанна Рейхард (в статье, напечатанной в «Psycho-analytic Quaterly») высказалась за диагноз шизофрении у Анны О. и Эмми фон Н. и истерии у трех остальных пациенток.
Мы не будем обсуждать здесь справедливость этих по меньшей мере рискованных точек зрения. Тем не менее в наше время происходит пересмотр нозологических концепций; кроме того, диагнозы пограничных случаев (borderlines) становятся все более частыми. Так, Шур [Schur, 1972, р. 38] считает, что случай Анны О. следовало бы сегодня отнести к числу пограничных.
С исторической точки зрения нам важно проследить кривую подъема и падения интереса к истерии. В эпоху Шарко и Фрейда истерия составляла предмет исследований, продуктивность которых несомненна, затем интерес к ней стал все больше ослабевать, о чем, в частности, свидетельствует название работы Бабинского[Ва-binski, 1909] «Расчленение традиционной истерии. Пи-фиатизм». Даже сами психоаналитики посвятили ей в этот период мало исследований.
В годы перед второй мировой войной частота наблюдаемых истерических феноменов как будто уменьшилась, и одновременно возросло число некоторых проявлений «навязчивости», объясняемых, как принято думать, социально-культурными свойствами современного индустриального и чрезмерно «автоматизированного» общества. Это кажущееся уменьшение пытались объяснить тем, что наше общество в сексуальном плане стало менее репрессивным, чем прежде (поскольку считалось, что запреты «порождают» истерию). Ильза Вейт [Veith, 1965, р. 274] в уже упоминавшейся исторической работе утверждает даже, что истерия «почти исчезла».
В действительности ничего подобного не произошло. Форма болезни, возможно, изменилась (наблюдается меньше моторных нарушений и больше болевых ощущений), и, судя по всему, она чаще встречается теперь в терапии, чем в неврологии; но само существование истерии сейчас более неопровержимо, чем когда 168
бы то ни было. Среди прочих примеров важно отметить, что истерическая конверсия, выражение аффектов через тело, обнаруживает растущую неспособность наших врачей со всей их специализацией и «техническим оснащением» установить подлинный диалог с больным. Больной же, не имея того внимательного и исполненного готовности помочь собеседника, каким был в прежние времена старый семейный доктор, прибегает к тем или иным физическим знакам в своем стремлении к общению. В наше время, впрочем, признается, что по крайней мере половина больных, лечащихся у терапевтов, имеют те или иные «функциональные» нарушения, а среди них у известного количества больных (установление точного процента таких больных весьма затруднительно) обнаруживаются симптомы, вызванные конверсионными процессами истерического характера. Наблюдается и оживление интереса к истерии: она (вместе с трансфером) заняла заметное место среди тем, представленных на 28-м Международном психоаналитическом конгрессе, состоявшемся в Париже в 1973 году. Различные однодневные симпозиумы, посвященные истерии, проводились во Франции. В США в издании «Standard nomenclature deseases» 1951, 1961 годов фигурировал термин «Conversional reaction», в то время как термин «Hysterical personality» вновь появился только в издании 1961 года. Несмотря на эту «реабилитацию», некоторые авторы еще и сегодня хотели бы вовсе изъять из употребления само слово «истерия». Так, Гьюз [Guze, 1970] согласен сохранить термин «Conversion symptom»J (или reaction), однако по поводу того, что он называет истерией (что, по-видимому, в Standard nomenclature соответствует Hysterical personality, он напоминает, какой страх, позор и остракизм сопровождают проказу; подобно тому как проказа стала, как известно, «болезнью Хансена», Гьюз предла-
1 Conversional symptom отличается, по мнению Гьюза, моно-симптомностью: это или афония, или задержка мочи, или слепота и т. п. (все перечисленные им симптомы — классические для истерии). Истерию, напротив, он считает полисимптомной, ибо она дает картину (нередко созданную и драматически усиленную самим больным), где сочетаются различные виды боли, чувство тревоги, желудочно-кишечные нарушения, расстройства менструального цикла, нарушения в сексуальных и супружеских отношениях, патологическое пристрастие к лечению и приему лекарств, к хирургическим операциям и госпитализации и т. п. 169
гает, из тех же соображений, переименовать истерию в «синдром Брике». Такое запоздалое и неожиданное признание заслуг выдающегося французского клинициста отчасти компенсирует — если можно так выразиться— то забвение, которым окружено было его имя на родине: один из авторов настоящей книги (Л.Ш.) недавно опросил по этому поводу полтора десятка молодых (и не слишком молодых) психиатров-психотерапевтов: имя Брике было им совершенно неизвестно.
Лишь будущее покажет, удастся ли свести «отжившее» понятие «истерия» к «синдрому Брике». И, быть может, последнее слово — по крайней мере в этом долгом отступлении — мы предоставим психоаналитикам: в мае 1968 года на своем 55-м ежегодном собрании Американская психоаналитическая ассоциация посвятила специальный коллоквиум «пересмотру понятия истерии». Организатор коллоквиума в письме к одному из авторов настоящей книги по поводу показанного нами фильма высказал такое трезвое соображение общего характера: теперь, когда как будто все сказано и сделано для того, чтобы точно определить («precise and literal understanding»), что такое истерия, выясняется, что мы нисколько не приблизились к цели.
Вернемся, однако, к Эмми фон Н.: в своем суждении об этой пациентке Фрейд, по-видимому, впал в заблуждение, которое не может нас не удивлять. Надо сказать, что он не раз ошибался в оценке людей (в частности, своих учеников) и, по собственному (парадоксальному) признанию, не был Menschenkenner, то есть не «разбирался в людях» [Sachs, 1945, р.56]. Эйсслер [Eissler, 1970, р.235], приводя сходное суждение из книги Джонса, отказывается сам в это поверить. Между тем разве нельзя допустить, что гениально одаренному человеку может быть свойственно и некоторое простодушие? Когда Фрейд полагал, что невроз у его пациенток возникает в результате сексуальных домогательств со стороны их отцов, он, несомненно, проявлял наивность — ведь он готов был даже допустить, что его собственный отец не составлял исключения1 и поступал подобным образом с его сестрами (напомним, что
1 «Mem eigner [Vater] nicht ausgeschlossen» [Freud, S. E., I, p. 259]. Стрейчи указывает, что эта фраза была опущена в немецком издании «Рождения психоанализа» [Freud, 1956]. Во французском издании она была заменена точками. 170
и Бенедикт рассказывал о сходных «фактах» насилования взрослыми маленьких девочек). Построенная на этих предпосылках теория («теория совращения») рухнула в 1897 году, оставив Фрейда в глубокой растерянности. Однако это недолгое «заблуждение» (состоявшее в том, что Фрейд принял за чистую монету вымыслы пациенток, порожденные инфантильными фантаз-мами инцеста) привело его к ряду открытий первостепенной важности, и в частности к открытию детской сексуальности (встреченному неодобрением и даже скандалом).
Другим проявлением легковерия со стороны Фрейда была его временная приверженность к некоторым экстравагантным теориями Флисса (например, к «теории периодичности» или к теориям невроза назального рефлекса; поверив в последнюю, Фрейд перенес несколько операций, проведенных самим Флиссом; самого же Флисса, многократно подвергавшего себя операциям в области носа, следует, по-видимому, отнести к категории больных, страдающих «патологическим пристрастием к хирургическим операциям»). Некритическая доверчивость — одна из многих черт сложных отношений Фрейда и Флисса (по этому поводу см.: Jones, 1953—1958: Freud, 1956; Mannoni, 1968; и особенно Schur, 1972, где приведен ряд неизданных писем).
Впрочем, никто не отрицает, что Флисс, несмотря на «невероятные» преувеличения в своих теориях, играл для Фрейда роль интеллектуального стимулятора, с одной стороны, и «аффективного катализатора»— с другой, то есть, как говорит Шур, нечто вроде лица, являвшегося объектом трансфера (transferenceli-ke figure) в период самоанализа Фрейда.
Что же касается Эмми фон Н., то напрашивается предположение, что Фрейд оказался под влиянием своей обаятельной пациентки. Возможно, он и в других случаях не оставался равнодушным к привлекательности, какой нередко обладали истерички; пользуясь выражением, которым Джонс определил чувства Брёйера к Анне О. [Jones, I, p. 247], можно сказать, что у Фрейда наблюдался «выраженный контртрансфер».
При всем том Фрейд был человеком твердых принципов и стремился всегда, даже в мыслях, хранить верность своей невесте, а потом и жене; он не мог, следовательно, не мобилизовать систему защиты против 171
испытываемых им искушений. Описывая инцидент, возникший между Брёйером и Анной О., он отвергал даже возможность самому оказаться жертвой подобного злоключения, ссылаясь на то, что он не обладает неотразимостью своего друга. Стремясь еще больше успокоить самого себя даже после «изобретения» трансфера, Фрейд в течение некоторого времени закрывал глаза на роль сексуального фактора в истерии и гипнозе и придерживался их физиологической трактовки в духе Сальпетриерской школы.
Это заставило Фрейда игнорировать многие явления: маловероятно, чтобы такой эрудированный ученый, как Фрейд, не был знаком с докладом Байи и работами магнетизеров XIX века, которые ясно указывали на возможность существования в гипнозе эротического фактора. В своей работе «Psychische Behandlung» (1890) Фрейд затрагивает, правда, поверхностно и эпизодически, проблему любовного элемента в гипнотическом отношении. В связи с гипнотическими галлюцинациями он пишет: «Заметим попутно, что вне гипноза, то есть в реальной жизни, безоговорочная доверчивость, какую испытывает гипнотизируемый к гипнотизеру, встречается только у ребенка по отношению к любимым родителям; аффективное подчинение одного человека другому, включающее такую степень покорности, находит лишь один, но полный аналог в любовных отношениях при безраздельной преданности [voller Hingebung]. Это соединение глубокого восхищения и доверчивой покорности — самая характерная черта любви» [Freud, 1890, р. 296].
В приведенной цитате легко выделить две мысли, получившие существенное развитие в дальнейшем: во-первых, наличие в гипнозе отношения типа родители — ребенок (которое содержит в зародыше понятие повторения в настоящем прошлого опыта); во-вторых, сходство гипнотического отношения с любовью — как известно, Фрейд вновь обратился к этой идее и развил ее в работе «Психология группы» [Freud, 1921].
Вернемся, однако, в 1890 год, когда Фрейд лишь мимоходом коснулся этих идей; он не обратился к ним даже в работе о гипнозе, опубликованной в следующем году. Следует сказать, что идеи не были оригинальными, поскольку они высказывались и другими авторами: инфантильная регрессия у пациента под гипнозом была 172
описана еще в эпоху животного магнетизма, а сходство гипнотического отношения с любовью было известно, как мы видели, с конца XVIII века. Среди современников Фрейда о любовном характере отношений пациента к гипнотизеру писал Бине в своих «Этюдах экспериментальной психологии» [Binet, 1888], причем его изложение весьма сходно с фрейдовским из вышеупомянутой работы. Фрейд был хорошо знаком с работами Бине, поскольку в «Очерках истерии» [Freud, 1895, р. 4] он ссылается на другую его книгу, «Изменения личности» [Binet, 1892], где излагается метод, похожий на катарти-ческий метод Брёйера и Фрейда. Бине писал: «Магнетизируемый подобен восторженному любовнику, для которого на всем свете не существует ничего, кроме предмета его любви» [Binet, 1888, р. 249]. Фрейд как будто совершенно забыл эти фундаментальные положения: статья, где они содержатся, не была помещена в «Ge-sammelte Schriften» [1924] и появилась лишь в посмертном издании «Gesammelte Werke» [G. W]. Либо Фрейд упустил ее из виду, либо не счел достойной внимания. Впрочем, сам Фрейд [Freud, 1925 А, р. 25] говорил, что ничего не публиковал между 1886 и 1891 годами: первая вышедшая после 1886 года работа, которую он упоминает, — это статья о детских церебральных параличах, написанная совместно с О. Рие [Freud, 1891 А]. В статье 1921 года Фрейд не говорит о том, что вопрос о любовном характере гипноза уже рассматривался им в «Psychische Behandlung», а сравнение гипнотизера с родителем приписывает одному из своих учеников. С точки зрения Фрейда, Ференци [Ferenczi, 1909] «прав, когда говорит1, что гипнотизер, приказывая пациенту заснуть — с этого, собственно, и начинается гипноз,— играет в его глазах роль родителей» [Freud, 1921, р. 142].
Любопытно, что сам Фрейд нигде и ни разу не указал на очевидную взаимосвязь между отношением родитель — ребенок в гипнозе (которое было уже отмечено им в 1890 году, как и другими исследователями) и происхождением самой идеи трансфера. Быть может, ему была неприятна мысль, что он «вывел» трансфер из гипноза? Напомним здесь, что еще в большей мере, чем само понятие трансфера, в основе всякого психоаналитического лечения лежит его фактическое применение,
1 «Hat herausgefunden» означает просто «открыл». 173
однако теория и практика его использования были окончательно разработаны только в 1912—1917 годах. В случае пациентки Доры [Freud, 1905 В, р. 105] Фрейд задним числом понял, что не использовал полностью это открытие и поэтому потерпел неудачу.
Таким образом, идеи Фрейда о любовном характере гипноза оставались в его сознании под спудом, на «теоретической стадии». Они как бы не затрагивали его. И лишь вследствие злополучного инцидента они всплыли из глубин его бессознательного и послужили материалом для разработки концепции трансфера и истолкования гипноза. Позднее Фрейд скажет, что он уже с давних пор «подозревал», каков истинный характер гипноза, и поначалу именно этим объяснялось его нежелание применять гипноз на практике. Однако страсть к исследованию оказалась сильнее сопротивления, но ненадолго. Резкая перемена произошла в день злополучного инцидента, когда Фрейду пришлось «почувствовать на самом себе» эротический заряд, таящийся в гипнотическом отношении. Его «подозрения» сразу же превратились в уверенность; начиная с этого момента система защиты, которой он ограждал себя, оказалась уже недостаточной. Таким образом, несмотря на всю свою предусмотрительность, Фрейду довелось пережить такую же сцену, что и Брёйеру, но он не относил ее на счет неотразимости, какой, по его мнению, обладал его друг. На собственном опыте Фрейд пришел к выводу, что личность врача, независимо от того, «неотразим» он или нет, не имеет отношения к возникновению подобных эпизодов и что чувства, проявляемые пациенткой, должны относиться к кому-то другому. Именно это он и объяснил Брёйеру, когда некоторое время спустя рассказал ему о своем приключении. В аналогичных ситуациях они повели себя по-разному: один обратился в бегство, другой сумел сохранить хладнокровие.
Можно считать, что найденное решение успокоило Фрейда, ибо концепция трансфера переносила аффективные устремления больных с личности врача на третье лицо. Добавим также, что в момент, когда эта мысль пришла Фрейду в голову, понятие трансфера было еще очень туманно и не могло обеспечить ему надежную систему защиты. Гений Фрейда проявился в том, 174
что он понял, какую пользу для науки можно извлечь из этой догадки, и путем дальнейших исследований довел ее до стадии зрелой теории.
От трансфера к сексуальной этиологии неврозов и к самоанализу
Итак, понятие трансфера зародилось у Фрейда в связи с вышеупомянутым инцидентом. Вероятно, мы вправе предположить, что мысль о сексуальной этиологии неврозов также возникла или прояснилась именно в этот момент. Фрейд писал в 1914 году: «Тот факт, что трансфер в его грубо сексуальной форме влечения или враждебности наблюдается в ходе лечения любого невроза, хотя ни одна из сторон (ни врач, ни пациент) не хочет и сознательно не вызывает его появления, всегда казался мне неопровержимым доказательством сексуального происхождения сил, порождающих невроз» [Freud, 1914, р. 76].
Фрейд не назвал точной даты, когда он пришел к концепции сексуальной этиологии неврозов, хотя указал дату возникновения своей теории сновидений. Можно, однако, предположить, что она появилась вскоре после открытия трансфера. Действительно, инцидент, приведший к открытию трансфера, произошел, по-видимому, незадолго до июня 1892 года, а первый набросок теории этиологии неврозов содержится в недатированной рукописи, относящейся, по-видимому, к концу 1892 года [Freud, 1956, р. 59]. Можно предположить, что открытие трансфера сняло последний внутренний запрет, который мешал Фрейду сформулировать положение о сексуальном характере неврозов.
Джонс заявляет, что второе открытие (сексуальная этиология неврозов) вызвало у Фрейда «сильный шок» и что иначе и быть не могло у человека столь «пуританского» склада, как Фрейд [Jones, I, p. 299]. К тому же Фрейд страдал невротическими расстройствами, и само возникновение этой теории внезапно поставило Фрейда перед его собственными сексуальными проблемами. Согласно Джонсу [ibid., p. 335—337], эти расстройства приняли серьезную форму к 1890 году, то есть именно тогда, когда Фрейд систематически практиковал гипноз. В 1895 году они особенно -обострились, а примерно к 1900 году исчезли. Можно предполо- 175
жить, что это обострение было связано с шоком, о котором говорилось выше.
Конечно, открытие трансфера должно было успокоить Фрейда по поводу природы любовных притязаний и порывов пациенток. Но быть может, он не был спокоен относительно своих собственных желаний: отсюда и конфликт со своим «Сверх-я», который осложнился другими факторами и отозвался в глубинах его бессознательного. В 1897 году с целью исследовать этот конфликт и, возможно, таким образом излечиться Фрейд провел самоанализ, в результате которого его душевное состояние улучшилось. Джонс справедливо указывает, что период, когда Фрейд больше всего страдал от своего невроза, совпал с годами самой плодотворной творческой активности. «Невротические симптомы были одними из тех окольных путей, которыми материал бессознательного пытался всплыть на поверхность» [Jones, I, p. 335].
Если психоаналитическая литература охотно превозносит роль Анны О. в возникновении психоанализа, то она равным образом могла бы воздать должное и той неизвестной больной, которая в один прекрасный день бросилась Фрейду на шею и способствовала тем самым появлению ряда фундаментальных открытий.
Но можно предположить—и в этом весь юмор ситуации,— что больная, несомненно, подавила бы свой порыв, если бы Фрейд следовал обычаю (столь распространенному в то время) проводить сеансы гипноза в присутствии третьего лица.
Гипотеза, уточняющая историю открытия трансфера, которая была выдвинута одним из авторов настоящей книги [Chertok, 1968], не была отвергнута Эйссле-ром [Eissler, 1971, р. 305], поскольку он оценивает упомянутый эпизод как «решающий» в создании психоанализа и считает, что с этого момента Фрейд оказался «вынужденным (was bound) открыть трансфер и его природу». Он напоминает мимоходом фразу Фрейда («Я был достаточно хладнокровен 1, чтобы не отнести этот инцидент на счет моей личной неотразимости...») и задается вопросом, в котором, по сути, уже содержит-ся проблема ее истолкования. «Но много ли найдется
1 «Nuchtern genug» лучше перевести «достаточно хладнокровен», чем «modest enough» (достаточно скромен) лондонского издания, которое цитирует Эйсслер. 176
людей, — восклицает Эйсслер, — обладающих достаточной силой характера, чтобы противостоять такому искушению? Даже теперь, когда психоаналитикам в силу их профессиональной подготовки известна природа трансфера и они должны быть готовыми к тому, что их ждет, многие из них склонны относить на счет своих собственных достоинств положительные высказывания пациенток, а на счет трансфера — только отрицательные».
Что именно понимает Эйсслер под «искушением» (temptation)?
Испытываемое Фрейдом искушение пойти навстречу любовным призывам своей пациентки? Или приписать себе особую привлекательность? Слово «temptation» по крайней мере двусмысленно (мы убеждены, что Эйсслер имел в виду вторую гипотезу).
В любом случае мы не собираемся отрицать, что Фрейд был, как повторяет Эйсслер, гениальным ученым. Но стоит ли изображать его сверхчеловеком? Если Эйсслер хотел сказать, что Фрейд сознательно отверг призывы своей больной, то в этом он как врач не проявил никакой особой доблести. Если же рассматривать сдержанность Фрейда по отношению к своим донжуанским побуждениям, то здесь речь идет, как нам кажется, о менее «лирических» вещах: Фрейд как мужчина (в этот период, то есть до своего самоанализа) попросту был недостаточно уверен в себе; это, как мы знаем, было свойственно его характеру.
Отметим, впрочем, что пациентки не бросаются на шею к своему врачу без всякой причины; возможно, поведение Фрейда выдавало «выраженный контртрансфер»: он бессознательно испытывал известное влечение к своей больной и она бессознательно это почувствовала 1.
1 Искушение, принимающее форму опасного поступка (acting out), существовало во все времена (и уже Секретный доклад Байи привлекал к этому внимание). Такое искушение существует еще и в наше время. Однако (не в этом ли особенность нашего permissive society— общества вседозволенности?) кое-кто рекомендует в некоторых случаях и для блага больного love treatment (лечение любовью). По крайней мере именно так благодушно назвал д-р Шепард [She-pard, 1971] свою книгу, посвященную sexual intimacy between patients and psychotherapists (сексуальной близости между пациентами и психотерапевтами). Заглавие невольно вызывает в памяти «Влюбленного магнетизера» де Виллера, хотя сходство между ними на этом и кончается. В книге Шепарда говорится об одиннадцати случаях 12—1033 177
Если бы это было и так, это ничуть не умаляет гения Фрейда. Не служит ли ошибочное истолкование его собственных побуждений — провидческое заблуждение, приведшее к открытию трансфера, — парадоксальным, но непреложным свидетельством его гения? В дальнейшем мы еще вернемся к этим гипотезам.
Проблемы, связанные с трансфером
Защитная функция трансфера для врача была показана в работе Саса [Szasz, 1963], который, как и мы, приводит пример Брёйера, успокоенного объяснением Фрейда. Автор считает, что это объяснение было поводом для открытия Фрейда, но не объясняет, каким образом Фрейд к нему пришел. Он замечает только, что, раз Фрейд был в этом инциденте не участником, а наблюдателем, ему нетрудно было соблюдать дистанцию. «Я попытался показать,—пишет Сас, — что, поскольку Анна О. не была пациенткой Фрейда, ему легче было взять на себя по отношению к ее эротическим токам роль наблюдателя, чем в том случае, если бы они были направлены на него самого» [Szasz, p. 441].
Конечно, случай Анны О. должен был взволновать Фрейда и побудить его к размышлениям о роли врача по отношению к больной. Однако мы думаем, что на самом деле идея трансфера возникла в уме Фрейда лишь тогда, когда с ним самим произошло нечто подобное, когда из наблюдателя ситуации он превратился в ее участника. Ибо если, как полагает Сас, трансфер должен защищать врача от исходящей от пациента «эротической угрозы», то возможно, что Фрейд «изобрел» его в ситуации, где он был затронут лично.
Ясно, что при отсутствии точных биографических
(сам автор не участвовал ни в одном из них) более или менее продолжительных сексуальных отношений между больной и врачом, не имевших лечебной цели. Согласно автору, в шести случаях наблюдается положительный результат, в трех- отрицательный и в двух — никакого. Автор, не колеблясь, делает выводы насчет правил соответствующего «терапевтического поведения».
Мастере и Джонсон [Masters, Jonson, 1970], работающие в институте, где лечат сексуальные расстройства, рекомендуют в качестве «практических работ» в редких случаях, касающихся «одиноких холостяков», прибегать к помощи добровольных и специально отобранных «партнерш». Однако, отвечая на вопросы Шепарда [Schepard, p. 7—8], оба исследователя чрезвычайно скептически отозвались о love treatment как психотерапевтическом средстве.
178 ' •. ..
данных любое объяснение приобретает характер гипотезы. Строя нашу гипотезу на основе пережитого Фрейдом опыта, мы надеемся все же, что она находится в русле психоаналитической эпистемологии. И разве знаменитый сон Фрейда памятного 24 июля 1895 года об «инъекции Ирме» не утвердил его в мысли, что сновидение есть реализация скрытого желания?
Хотя Фрейд открыл трансфер в ходе практического применения гипноза, он все же решил вскоре отказаться от него. Трансфер как самая надежная защита врача должен был его успокоить (если только у Фрейда не сохранилось бессознательное опасение: быть может, любовь гипнотизируемого к гипнотизеру возникает не только в результате трансфера?)1. К тому же трансфер в глазах Фрейда представлял собой препятствие для лечения, сопротивление процессу восстановления в памяти прошлого опыта, как он сам указывал в 1895 году в «Очерках истерии». Отсюда и решение Фрейда отказаться от гипноза. Но, перейдя к новой методике, он почти сразу открыл трансфер. Открытие удивило Фрейда, но он сумел превратить препятствие в полезное орудие: анализ сопротивлений и трансфера стал, как известно, главным элементом психоаналитического лечения.
Если мы считаем, что упомянутый инцидент послужил отправной точкой для открытия трансфера, то мы должны признать, что истолкование этого эпизода ставит немало проблем. Мы уже касались вопроса о чувствах, которые мог питать Фрейд к своей больной. А каковы были ее чувства? Что означал этот эмоциональный порыв, толкнувший ее к врачу? Нет никакой уверенности в том, что чувства, проявленные к Фрейду, не были обращены лично к нему, тем более что применявшиеся им сеансы массажа приводили к тесной физической близости между ним и пациентками. Приемы гипнотизации в то время предполагали более частые непосредственные контакты с больным, чем в современной практике гипноза2 (уже хотя бы потому, что транс-ферентные «токи» были тогда еще неизвестны). Нет,
1 См. главу «Любовь и трансфер».
2 Из статьи «Psychische Behandlung» [Freud, 1890] нам известно, что при гипнотической индукции Фрейд иногда делал пассы на очень близком расстоянии от лица и тела пациентов. В работе «Гипноз» [Freud, 1891 В] он упоминает о подобной методике пассов, которую он использовал для погружения пациента в более глубокий сон. 12* 179
следовательно, ничего невозможного в том, что эротизм пациентки Фрейда был вызван непосредственно физическим возбуждением, что вовсе не благодаря гипнозу она достигла состояния регрессии, способствующей возникновению трансферентных чувств.
Нельзя полностью исключить предположение, что именно ошибочное объяснение этого случая и привело Фрейда, как это ни парадоксально, к одному из самых плодотворных его открытий. Но разве не ошибки суждения проложили путь и к другим его открытиям? Разве не излишняя доверчивость по отношению к пациенткам, якобы совращенным их отцами, подтолкнула Фрейда к исследованию психической реальности, к созданию теории детской сексуальности и эдипова комплекса? В истории науки, как мы уже говорили в связи с Шарко, встречается немало примеров подобных «провидческих ошибок»1.
Эта проблема истолкования наряду с другими проблемами, о которых здесь уже шла речь, вынуждает нас признать, что в теоретическом плане понятие трансфера еще далеко не полностью изучено. Тем не менее оно представляет собой важнейшее операциональное понятие и основу любого лечебного процесса. Существует много других научных понятий, которые, оставаясь теоретически неясными, оказываются бесспорно эффективными при их практическом применении.
В известном докладе Лагаша «Проблема трансфера» [Lagache, 1952] приводится множество различных трактовок этого понятия. Ида Макалшш [Macalpine, 1950] показала недостаток наших знаний в этой области. И наконец, в уже упомянутой более поздней статье Саса [Szasz, 1963], к которой нам еще придется вернуться, дан критический обзор различных определений трансфера.
Мы не собираемся здесь останавливаться на всех нерешенных вопросах и рассматриваем лишь период «возникновения идеи трансфера», когда была известна только его либидинозная форма. В заключение мы хотели бы остановиться на весьма дискуссионном вопросе о природе любви, возникающей на основе трансфера.
1 Академик Жан Бернар в работе «Величие и соблазны медицины» [J. Bernard, 1973] расценивает «истерию Шарко» просто как «период увлечения мифами». Он пишет в' заключение: «Всем известно, чем это кончилось». 180
Любовь и трансфер
Любовь, возникающая в гипнотическом состоянии, считается типичным примером любви, связанной с трансфером. Между тем фраза Фрейда о «мистическом элементе, скрытом в гипнозе» [Freud, 1925 А, р. 41], далеко не ясна. Двусмысленно уже само слово «мистический», ибо во французском языке оно имеет религиозную окраску, в немецком же (mystisch) может приобретать также значение (этимологически обоснованное) «таинственный», «загадочный» (в английском переводе mysterious). Можно допустить, что в уме Фрейда сосуществовали оба эти значения, так что, определяя любовь, возникающую при гипнозе в условиях трансфера, словом mystisch он хотел подчеркнуть ее двойственный характер— необычный и возвышенный. Уже в 1921 году он говорил: «Гипнотическое отношение заключается в полном любовном самозабвении, лишенном какого бы то ни было сексуального удовлетворения» [Freud, 1921, р. 128]1. Гипноз, пишет далее Фрейд, обладает «такими чертами, как состояние влюбленности без прямых сексуальных проявлений, чертами, пока недоступными для рационального объяснения. Во многих отношениях гипноз еще трудно понять, и характер его представляется мистическим» [ibid., p. 129]2.
Когда Фрейд опять столкнется с любовью, связанной с трансфером в психоанализе, он снова припишет ей ту же безличность и чистоту, что и любви в гипнотическом состоянии. «Любовь пациентки,—скажет он в 1915 году, — вызвана самой психоаналитической ситуацией, а не личными достоинствами, которыми он [врач] может отличаться» [Freud, 1915 А, р. 118]3. Пос-
|
