|
Подведем итог пребывания Фрейда в Сальпетриере, ибо этот период имел для него решающее значение: именно в Париже зародились его теории. В письме от 24 ноября 1885 года мы видим как бы предчувствие этого: поделившись восторгами по поводу лекций Шарко, Фрейд задается вопросом: «Принесет ли плоды это семя?» [Freud, Correspondance, p. 197]. Восемь лет спустя в заключительной части «Предварительного сообщения», озаглавленной «Психические механизмы истерических феноменов», утверждается, что «открытие психического механизма истерических феноменов продвинуло нас на шаг вперед по пути, на котором таких успехов достиг Шарко...» [Freud, 1895, р. 13].
Можно указать и на ряд других прямых «воздействий» Шарко на Фрейда: так, исследователи Чикагского института психоанализа отмечают, что такой дальновидный клиницист, как Шарко, хотя и не оставил законченной теории психопатологии, но интуитивно понял роль некоторых психологических факторов в генезисе невроза, в частности воздействия травмирующих событий как на взрослого, так и на ребенка. Они указывают, что Шарко предугадал и проблемы «вторичной (паразитической) выгоды», которая лишь усиливает бо-лезнь, и возможность пагубного влияния родителей,
1 Не здесь ли истоки принципа «навязчивого повторения»? Больной вновь переживает травмирующие.ситуации: «истерик больше всего страдает от воспоминаний» [Freud, 1895, р. 5].
2 Как известно, Фрейд выйдет за пределы теории травмы и, не отбрасывая ее полностью, включит ее в более сложный этиологический комплекс (фантазматическая жизнь, история детства, предрасположенность и т.п.). Теория травмы останется важным этапом в истории психоанализа.
3 Мы уже отмечали, как редко встречаются теперь большие истерические припадки «по типу Шарко». Перед зрителем развертывается картина драматической борьбы между напором влечений и защитными реакциями, направленными на их вытеснение. Больная сражается с фантазмами, поднимающимися из глубин другого мира— мира бессознательного. Подобное зрелище не могло не подстегнуть творческое воображение Фрейда. 120
в связи с чем приходится иногда отрывать детей от семьи, чтобы их вылечить. Американские исследователи освещают, кроме того, малоизученную сторону личности Шарко: в своей психотерапевтической практике Шарко наряду с гипнозом и внушением использовал—и, по-видимому, успешно — свое влияние на больного, окружение (семью, общественную среду и т.п.); эти приемы Шарко очень напоминают методы, широко применяемые сегодня [Miller et al., 1969, p. 612]. Они обнаружили также, что в некоторых своих формулировках Шарко близок к «гипноидной гипотезе» Брёйера, развитой им в «Очерках истерии».
Эмоциональное влияние
Теперь, подводя итоги пребывания Фрейда в Сальпетриере, следует (как это ни парадоксально) остановиться на главном. Отвлекаясь от интеллектуального «вклада» Шарко в развитие мысли Фрейда, отметим, что в Париже Фрейд пережил полный переворот чувств. Брёйер, учитель Фрейда, был типичным представителем врачей, в страхе отступающих перед истерией, и в особенности перед ее сексуальными осложнениями. Вполне вероятно, что и сам Фрейд, останься он в Вене, вряд ли отважился бы углубиться в столь опасную область. Оказавшись в Сальпетриерской клинике, он убедился, что такой знаменитый ученый, как Шарко, обстоятельно и научно исследует истерию, не опасаясь ее эротических проявлений. Вдохновленный примером Шарко, Фрейд постепенно преодолел внутреннее сопротивление и занялся изучением большого истерического невроза. Описание обстановки, в которой он очутился в Париже, поможет нам лучше понять, как произошло
это обращение.
Мы располагаем ограниченными источниками. Все они относятся к переписке, а она, как мы уже говорили, никогда не была опубликована полностью. Джонс в своей биографии Фрейда приводит несколько неопубликованных писем, но нет сомнений, что остается еще немало неиспользованного материала, в частности по рассматриваемому периоду.
Начало пребывания в Париже было мучительным для Фрейда. 19 октября, через шесть дней после приезда, он писал Марте: «Мне не с кем говорить» [Freud, 121
Correspondance, p. 185]. Он чувствовал себя очень одиноким (поскольку недостаточно владел французским языком и к тому же говорил с сильным акцентом), а врачи клиники держались любезно, но несколько холодно. В тогдашней буланжистской Франции такой акцент вызывал насмешки. Однажды кто-то из французских врачей обратился к нему с шовинистической речью, на что Фрейд тотчас заявил, что он еврей, а не немец или австриец. В конце концов он сблизился с несколькими коллегами-иностранцами, как и он сам: один из них был русский врач Даркшевич, а другой—венский врач Рикетти, имевший практику в Венеции и приехавший в Париж с женой.
Фрейд находил французов «наглыми, высокомерными», а всех парижанок — безобразными. «Прекрасные дамы», которых он встречал на Елисейских полях, казались ему надменными. К этим тягостным впечатлениям добавлялось еще одно более будничное обстоятельство: стипендия Фрейда была невелика, и ему приходилось сталкиваться с денежными затруднениями 1.
Между тем подавленность первых дней через некоторое время рассеялась; 24 ноября Фрейд писал: «Неужели я подпал под обаяние этого волшебного города, одновременно притягательного и отталкивающего?» [Freud, Correspondance, p. 198]. Ибо при всех огорчениях, которые приносил Фрейду Париж, он дарил ему и радости. Это были прежде всего театры, которые он начал усердно посещать. Фрейд видел Сару Бернар в «Теодоре» Викторьена Сарду; пьеса ему не понравилась, зато он был совершенно пленен актрисой, хотя и заявил, что «снова заплатил за удовольствие мигренью» [Freud, Correspondance, p. 194]. В этот период Фрейда часто мучили мигрени, иногда его охватывала тоска — словом, он находился в том состоянии, которое позднее назвал неврастенией, посвятив ему отдельное исследование. Изредка, чтобы поднять «тонус», он прибегал к небольшим дозам кокаина. Впрочем, Фрейд живо интересовался музеями и памятниками, ходил в Лувр и в музей Клюни, с особым восторгом отзывался о соборе Парижской богоматери.
Однако ни одно из парижских открытий не произве-ло на Фрейда такого впечатления, как личность Шарко.
1 Гиклхорн [Gicklhorn, 1960, р. 10] попытался рассчитать бюджет Фрейда в период стажировки. 122
Он был покорен его умом, его манерами, он видел в нем «одного из самых великих врачей, чей ум граничит с гениальностью» [Freud, Correspondance, p. 197]. Восемь лет спустя Фрейд посвятит Шарко некролог (уже упоминавшийся выше), где выразит такое же восхищение: «Как преподаватель Шарко был просто ослепителен. Каждая из его лекций по своей композиции и конструкции представляла собой маленький шедевр; они были совершенны по стилю, каждая фраза производила глубокое впечатление на слушателей и вызывала отклик в уме каждого из них; лекции Шарко давали пищу мысли на весь последующий день» [Freud, 1893 В, р. 17]. В своей статье Фрейд не колеблясь сравнивает творческое наследие учителя с наследием Пи-неля.
КРИЗИС
Удалось ли Фрейду в пору стажировки в Париже преодолеть внутренние трудности с помощью тех положительных впечатлений, о которых мы говорили выше? Известно, что в какой-то момент он разрывался между стремлением уехать и желанием остаться; в письме от 19 октября мы читаем: «Я так мало жду от своего пребывания здесь», а двумя днями позже (после первой встречи с Шарко): «Я ясно сознаю, что мое пребывание здесь имеет смысл» [Freud, Correspondance, p. 184, 189].
В начале декабря 1885 года Фрейд, видимо, пережил период острого кризиса. На основании писем этого времени Джонс полагает, что Фрейд чувствовал себя угнетенным и едва не вернулся в Вену [Jones, I, p. 230]. 3 декабря он заявил о своем намерении покинуть лабораторию в Сальпетриере1. Затем 9 декабря он поделился с Мартой своим планом — просить разрешения Шарко на перевод третьего тома его «Лекций». Ответ не заставил себя ждать, и 12 декабря Фрейд сообщил Марте о согласии Шарко; больше не было и речи о том, чтобы уйти из Сальпетриерской клиники: собираясь вскоре
1 Фрейд ушел из лаборатории не сразу: из письма к Марте от 17 января 1886 г. [Freud, Correspondance, p. 212] явствует, что он продолжал работать там, хотя и принял решение прекратить занятия анатомией мозга. 123
навестить Марту (в Вандсбеке близ Гамбурга), он тут же планирует немедленно вернуться в Париж. Таким образом, в настроениях Фрейда произошел крутой перелом, причины которого интересно было бы выяснить.
О мотивах, побуждавших Фрейда покинуть Париж в начале декабря, можно догадываться на основании следующих данных: намерение уехать совпадает по времени с решением Фрейда уйти из анатомической лаборатории Сальпетриера. Тут мы располагаем более точными данными. 3 декабря Фрейд сообщает о плохих условиях для работы; в следующем письме он снова пишет об этом и приводит, по словам Джонса [Jones, I, р. 232], «семь убедительных доводов» в пользу своего решения. Джонс, однако, не называет эти доводы. Биограф Фрейда считает, кроме того, что здесь могли быть и причины личного порядка, как эмоционального, так и практического характера. Возможно, Фрейд опасался, что работа в лаборатории будет отнимать у него слишком много времени и он не сможет уделять достаточно внимания будущей жене. Кроме того, в связи с предстоящей женитьбой Фрейд мог считаться и с тем, что в материальном отношении частная практика будет более доходной.
И все же, по мнению Джонса, не эти соображения определили решение Фрейда. «Семь убедительных доводов» были лишь рационализацией, скрывавшей главную причину — страстный интерес к изучению психопатологии, возникший у него под влиянием Шарко. В этом отношении Фрейд нашел гораздо больше, чем ожидал. В докладе о результатах стажировки сам Фрейд говорит, что в Париж его влекла прежде всего «уверенность в том, что в Сальпетриере он получит богатый клинический материал».
За время своего пребывания в Париже Фрейд сумел изучить не только многочисленные случаи неврологических заболеваний, но также (преимущественно) неврозы, которые в свете новаторских теорий Шарко влекли Фрейда к изучению психопатологии.
На первый взгляд, казалось бы, нет связи между решением Фрейда покинуть лабораторию и его намерением вернуться в Вену. Явный интерес к психологии должен был бы, напротив, побуждать его остаться в Париже. Это он в конце концов и сделал — но, дума- 124
ется нам, ценой внутренней борьбы, которую мы попытаемся здесь проанализировать.
Что же видел Фрейд на знаменитых сеансах Шарко? Мы уже говорили о том, что, собственно, он мог видеть в Сальпетриерской клинике, и в частности о том, сколь полезными для создания его этиологической теории истерии оказались наблюдения больших истерических припадков. Но если демонстрации истерических припадков были столь плодотворны для Фрейда, то что же побуждало его к бегству? Поскольку ни сам Фрейд, ни его биографы не дают никаких сведений на этот счет, мы хотели бы высказать такую гипотезу: при всей интеллектуальной пользе, которую извлекал из этих показов Фрейд, на эмоциональном уровне истерические припадки одновременно и притягивали, и отталкивали его в силу их очевидного эротического характера1. В ходе экспериментов, проводившихся в Сальпетриере, у некоторых пациенток возбуждение «истеро-генных зон» вызывало сексуальные реакции, доходившие порой до оргазма.
Разумеется, у Фрейда не впервые возникала мысль о существовании связи между истерией и сексуальностью: еще раньше история Анны О. навела его на эту мысль; но о том случае он знал только по рассказам, теперь же он видел все собственными глазами. Если история Анны О. вызвала у него чувство тревоги и опасения, то на этот раз он оказался в гораздо более мучительной ситуации, ибо эротические сцены, разыгрывавшиеся на его глазах, не могли не вызывать у него одновременно и желания, и вытеснения.
Несомненно, такие же чувства внушала ему и атмосфера парижской жизни, которую он ощущал как эротическую. 3 декабря он писал сестре своей невесты Минне Бернайс: «Достаточно тебе сказать, что этот город и его жители не внушают мне доверия, люди словно принадлежат к другому виду, чем мы, они одержимы тысячей демонов... Мне кажется, им неведомы стыдливость и страх, и мужчин, и женщин так и тянет к обнаженному телу, точно к трупам в морге2, и к мерзким уличным афишам, которые рекламируют очередной роман в какой-нибудь газете и тут же пред-
1 Это легко видеть при просмотре фильма, о котором шла речь выше.
2 Эрос и Танатос? 125
лагают образчик его содержания» [Freud, Correspon-dance, p. 200].
Так или иначе, в отличие от многих иностранцев Фрейд не поддался «эротическому мифу» французской столицы. Насколько известно, он ни разу не соблазнился посмотреть канкан в Мулен Руж. Правда, однажды он все же попал в «злачное место», но это вышло случайно: супруги Рикетти, друзья Фрейда, пригласили его пообедать в ресторане, который оказался публичным домом.
Судя по имеющимся сведениям, Фрейд вел целомудренный образ жизни. Когда навестивший его в Париже племянник Джон спросил у Фрейда, не завел ли тот себе любовницу, Фрейд принял вопрос за шутку [Freud, Correspondance, p. 199]. Можно предположить, что подобное воздержание среди соблазнов парижской жизни усилило вызывающие чувство вины привычки одиночества, которые угнетали его и вызвали состояние неврастении; позднее (1893) Фрейд скажет, что неврастения есть не что иное, как сексуальный невроз, наблюдаемый у мужчин в возрасте от двадцати до тридцати лет и связанный с мастурбацией. «Мужчинам, рано вступившим в связь с женщинами, не грозит неврастения»,— писал он [Freud, 1956, р. 62].
Интерес Фрейда к неврастении заслуживает особого внимания, ибо он наряду с изучением истерии сыграл важную роль в развитии его мысли.
В 1886 году Фрейд, говоря о себе самом, так определял этиологию неврастении: «Мое недомогание — это неопасная болезнь, которая называется неврастенией и объясняется переутомлением, тревогами, волнениями последних лет...» [Freud, Correspondance, p. 212].
Напомним, что и понятие, и само слово «неврастения» ввел в 1869 году Берд; они быстро привились и стали обозначать комплекс таких расстройств, как психическая и физическая астения, бессонница, разного рода боли, диспепсия и др., а также целый ряд симптомов, относимых сегодня к числу психосоматических или психофункционалъных. Понятие сексуальной неврастении (возникающей изгза половых излишеств) появилось, по-видимому, в 1880 году1, а в 1885 году
1 Уже в работе 1869 г. Берд называет сексуальные излишества в числе причин неврастении [Beard, 1869, р. 218]. 126
была опубликована в немецком переводе другая книга Берда на ту же тему (оригинальное американское издание вышло посмертно в 1884 году). В третьем издании «Учебника психиатрии» Крафт-Эбинга (1888) неврастения рассматривается подробно (и еще более «ригористически», чем у Берда).
В феврале 1893 года Фрейд послал Флиссу первоначальный рукописный вариант исследования об этиологии неврозов (с советом не показывать текст молодой жене Флисса). В нем Фрейд использовал столь важные в то время и часто встречающиеся у Крафт-Эбинга термины, как «сексуальная неврастения», «спинальная неврастения». Более того, придерживаясь традиционной точки зрения, согласно которой неврастения часто возникает в результате отклонений в сексуальной жизни, Фрейд выдвинул гипотезу о том, что неврастения — это всегда сексуальный невроз [Freud, 1956, р. 61—64].
Тезис о сексуальной этиологии неврастении составил первое звено общей теории неврозов Фрейда.
Фрейд выделял в особую группу актуальные неврозы, причина которых чисто «соматическая»: она кроется в каком-либо нарушении сексуальной жизни пациента в данное время (например, прерывание коитуса или мастурбация).
В противоположность актуальным неврозам, то есть неврастении и неврозу страха (они недоступны психоанализу), психоневрозы, согласно Фрейду, имеют «давнее» происхождение (не соматическое, а психическое, коренящееся в конфликтах, пережитых пациентом в прошлом). Эти последние — истерия и невроз навязчивых состояний—поддаются психоанализу.
Различия между этими двумя категориями (первая из них заменена в наши дни психосоматическими понятиями) очевидны, но общие для них обеих причины, то есть «связь с сексуальностью», присущая и той, и другой, отмечались, как мы видели, задолго до Фрейда, который обнаружил — парадоксальным образом отстав от современников,— что «связь с сексуальностью» присутствует в любом неврозе. Здесь отчетливо проявилось бессознательное уклонение Фрейда от сексуальных проблем, которое было ему свойственно в течение долгих последующих лет.
Оставалось объяснить природу этой «сексуальной причинности» и вскрыть механизм ее действия. Конеч- 127
но, некоторые исследователи, как, например, Бенедикт, догадывались, каковы могут быть последствия пережитой в прошлом сексуальной травмы, но только Фрейд, вызвав в обществе настоящий скандал, разработал теорию детской сексуальности и включил ее в качестве главного элемента в свою общую теорию неврозов.
Вернемся, однако, к первоначальным идеям Фрейда о «неврастении, вызываемой мастурбацией». Следует иметь в виду, что в конце XIX века мастурбация считалась пороком, стоящим на грани извращения, и уж в любом случае вредной для здоровья. В то время не знали (или не хотели знать?) о степени ее распространенности и даже обыденности и о том, что патологические последствия мастурбации вовсе не являются неизбежными. Разумеется, тогда не существовало анкет о сексуальности «нормальных» людей (лишь через полвека появятся доклад Кинси и другие подобные работы). Парадоксальным образом именно исследования Фрейда в корне изменили общепринятые ограниченные воззрения, о которых красноречиво свидетельствует библиографический «Каталог медицинских наук» Национальной библиотеки [том II, 1873, раздел «Онанизм», с. 164—175]: там указывается книга Тиссо (1760) о «болезнях, вызванных мастурбацией»,— непререкаемый авторитет с середины XVIII века. Каталог перечисляет около сорока различных ее изданий, выходивших вплоть до 1905 года. В течение XIX века появилось также много других книг, предостерегающих от опасностей мастурбации уже одними своими названиями: «Страдания юного Юбера» (1805), «Предостережение молодым людям обоего пола» (1810), «Современный Тиссо» (1815), «Руководство для отца семейства» (1860) и т.п.
Наряду с этими научно-популярными книгами, содержание которых оставалось неизменным до первой мировой войны, светила психиатрии выступали с многочисленными теориями о пагубном действии мастурбации. В частности, Крафт-Эбинг (упомянутое третье издание его учебника вышло в свет в 1888 году; в нем развивались идеи издания 1879 —1880 годов) видел в мастурбации половое извращение, грозящее душевным расстройством («Irresein») и тяжелейшими психозами («onanistische Psychosen») лицам невропатического склада («neuropathische Constitution»). У лиц, не отяго- 128
щенных предрасположенностью к психозам, последствия сводятся к неврастении («Neurasthenia sexualis»)1 [Krafft-Ebing, 1888, S. 514 — 515].
Простые (непроизвольные) поллюции Крафт-Эбиш рассматривает как признак патологии, утверждая, что они тяжело поражают центр эякуляции (спинной мозг поясничной области) и ведут к нарушениям эрекции, к заболеваниям пояснично-крестцовой области и к общей астении («Neurasthenia spinalis»). Заметим попутно, что Крафт-Эбинг [Lehrbuch, 1879, S. 184] предостерегает широкую публику от опасного, с его точки зрения, чтения научно-популярной литературы, посвященной вредным последствиям мастурбации.
В наше время утвердились совершенно противоположные представления: сегодня внимание врача привлекает только навязчивая мастурбация (у лиц, страдающих неврозом навязчивых состояний); считается, что как раз полное отсутствие мастурбации у подростка предвещает какую-то патологию. Представления в этой области менялись очень медленно; в 1912 году эта тема вызвала долгие споры в Венском психоаналитическом обществе; в составленном Фрейдом отчете говорится, что, хотя мастурбация больше не считается извращением, ее безвредность все еще остается по меньшей мере спорной2.
1 Крафт-Эбинг вместе с большинством психиатров тех лет целиком поддерживал теории патологической предрасположенности и вырождения, которые во Франции были разработаны и развиты Морелем (1857); во Франции и других странах эти теории господствовали в течение полувека. В 1913 году Жениль-Перрен опубликовал подробную историю этого направления, а Аккеркнехт в 1957 году — его полезный обзор.
В парижский период Фрейд также разделял эти воззрения, что можно видеть из письма к Марте от 1886 года [Freud, Correspondan-се, р. 222]. Он делится с невестой неприятным чувством, которое возникло у него при мысли, что среди его родственников имеется один гидроцефал, один душевнобольной и один эпилептик. Фрейд усматривает в своей семье отчетливо выраженную наследственную предрасположенность к неврозам («neuropathologische Belastung»). Фрейд-невролог опасается возможных последствий, «как моряк боится моря»: быть может, Фрейду казалось, что он на пути к безумию? Или что он остановится на стадии неврастении? Возможно, что и подобные страхи тоже способствовали обращению Фрейда к изучению психопатологии.
2 В 1971 году Оливер Фрейд дал интервью, из которого следует, что Зигмунд Фрейд как отец и воспитатель не был свободен от предрассудков своего времени (Zeitgeist): он строго предостерегал своего
9—1033 129
Тогда же, в 1912 году, было впервые единодушно признано и возникновение чувства вины в связи с мастурбацией. Исчезло ли оно в современном, более терпимом обществе? Конечно же, нет. Возможно, это чувство вины стало менее сильным (впрочем, это еще нужно доказать), но истинные его истоки (первичные или же вторичные) выяснены далеко не полностью. В конце своего отчета о дискуссии 1912 года Фрейд писал: «Эта тема неисчерпаема» [Freud, 1912, р. 254]. Приходится признать, что таковой она остается и поныне.
Сексуальное воздержание Фрейда в период его жизни во Франции продолжалось затем в течение' четырех лет от помолвки до свадьбы. И тот факт, что зародыш «new psychology»1, которой суждено было наложить печать на всю западную цивилизацию, развился и обрел форму за время этого долгого периода фрустрации, не был простой случайностью, как замечает Эйсслер [Eis-sler, 1971, p. 261]. В связи с этим Эйсслер размышляет о «сексуальной жизни гениев» (причем в отличие от тех, кто на основании письма к Флиссу2 заключает, что Фрейд совершенно отказался от половых отношений
сына он опасностей масхурбации, чхо породило извесхное напряжение в их взаимоохношениях [Roasen, 1971, р. 59].
1 «Новая психология» (англ.).
2 Эйсслер писал, что он «reasonably certain» (почти уверен), что все это не соохветсхвовало действихельносхи и что Фрейд просхо поддался в хот день приступу минутного пессимизма; он приводит всего несколько слов, вырванных из контекста «I have finished with be getting children» («Я перестал зачинахь детей»). Между тем полная фраза из этого письма (написанного действительно в момент депрессии) гласит:
«За пределами моей профессиональной деятельности я веду существование филистера, жаждущего удовольствий. Тебе известно, сколь они немногочисленны; курить мне запрещено, алкоголь не доставляет никакой радости, я перестал зачинахь дехей и прервал общение с людьми» («Ich lebe so als genussiichtiger Philister, sowie ich vom Handwerk frei bin. Du weisst, wie eigeschrankt meine Genusse sind, ich darf nichts Gutes rauchen, Alkohol leistet mir gar nichts, mit dem Kinder-zengen bin ich fertig, der Verkerhr mit Menschen ist mir abgeschnitten») [Freud, 1956, p. 278: письмо ox 11 марта 1900].
Фрейд схавих, хаким образом, в один ряд удовольсхвие от курения, удовольствие от спиртного и зачатие детей. Даже допустив, что в день написания этого письма он был в мрачном расположении духа, приведенные слова не могут быть истолкованы однозначно. К тому же в октябре 1897 года в возрасте 41 года Фрейд писал Флиссу: «Такому человеку, как я, ни к чему сексуальное возбуждение» [Freud,
1956, р. 201].
Нам кажется, что прийти к окончательному выводу невозможно, здесь никто и никогда не узнает истину. 130
в 40 лет, Эйсслер в это не верит [ibid., p. 243]; он перечисляет имена прославленных личностей, чей талант сочетался с полным воздержанием в сексуальной области: Ньютон вообще не знал половой жизни, никогда не мастурбировал и видел в поллюции тяжкий грех; Грегор Мендель ни разу не имел половых сношений; Гёте впервые вступил в любовную связь в 35 лет; Бальзак приходил в отчаяние от малейшей ночной поллюции и считал ее, если позволительно так выразиться, потерей мозгового вещества и т. д. (см. данные Эйс-слера).
Все эти примеры представляются нам все же недостаточными для далеко идущих выводов: ведь нетрудно вспомнить имена многих гениев, чья сексуальная жизнь была «нормальной» или даже чрезвычайно активной. Тем не менее в каком-то плане мы готовы согласиться с теорией Эйсслера, а именно, в признании роли четырехлетнего «воздержания» Фрейда. Если учесть, что это воздержание сопровождалось мастурбацией, что последняя (как он считал) вызвала неврастению и что Фрейд немедленно принялся за ее изучение, тогда при всех оговорках действительно можно допустить, что наряду с другими причинами это «воздержание» направило интерес Фрейда к сфере, где его ждали научные открытия.
Вернемся, однако, к парижскому периоду Фрейда. Стремление избежать эротических соблазнов в какой-то мере определило выбор его знакомств. Трудности с языком и ксенофобия французских коллег были, возможно, не единственной причиной одиночества Фрейда. Сотрудники Сальпетриерской клиники вели вольный образ жизни, они ухаживали за женщинами, имели любовниц. Фрейду случалось завтракать в компании практикантов-медиков, однако, насколько известно, он ни разу не участвовал в их шумных пирушках с обильными возлияниями, известных в узком кругу как «поднятие тонуса». Он подсознательно чувствовал, что такое поведение может увлечь его на «опасный» путь. Возможно, по этой причине он подружился с русским коллегой Даркшевичем, столь же сдержанным в поведении, как и он сам. Они прекрасно понимали друг друга, замечает Фрейд 4 ноября: «Я узнал, что он влюблен и ждет писем, как и я, и это сблизило нас. Он не падок на светские знакомства и не ищет никаких удоволь- 131
ствий, и поэтому он — именно тот человек, который мне нужен» [Freud, Correspondence, p. 191].
Однако даже самое благоразумное поведение не могло оградить Фрейда от эротических переживаний, вызванных наблюдениями сальпетриерских пациенток (и просто обычными уличными сценками). В какой-то момент постоянный внутренний конфликт достиг такого накала, что Фрейд решил вернуться в Вену (и тем самым «убежать от истерии», как это еще раньше сделал Брёйер). Вспомним, что это намерение возникло у Фрейда вскоре после его решения покинуть гистологическую лабораторию: пока он там работал, он еще мог уверять себя, что не поддается своим эротическим влечениям; но с того дня, как он ушел из лаборатории— независимо от интеллектуальных или эмоциональных причин его решения, — он должен был почувствовать, что барьер рухнул и что отныне он беззащитен перед сексуальными искушениями. Тогда у него и возникла мысль об отъезде.
РЕШЕНИЕ
И все же Фрейд не уехал. Его письмо к Марте от 12 декабря (он получил согласие Шарко на перевод книги, и вопрос об отъезде отпал) проникнуто оптимизмом и радостью. Между тем перевод лекций вовсе не требовал дальнейшего пребывания в Париже, и создается впечатление, что он решил остаться уже в тот день, когда обратился к Шарко со своим предложением. Он нашел выход из собственного кризиса, идентифицировав себя с личностью профессора ( и полученное от Шарко согласие послужило ему поддержкой). Как же удалось Фрейду найти путь разрешения своих конфликтов, идентифицировав себя с Шарко?
Ответ на этот вопрос следует, как нам кажется, искать в двух различных планах. С одной стороны, нужно идти вглубь: Фрейд чувствовал, что он получил от учителя разрешение заняться изучением сексуальности, подобно тому как отец дает такое позволение повзрослевшему сыну. С другой стороны, Шарко дал ему модель объяснения, позволявшую «обесшютить» сексуальность, ибо она в каком-то смысле нарушала 132
связь — правда, пока только этимологическую, которую заметил еще Гиппократ, — между маткой (а следовательно, генитальной сферой) и истерией, превращая тем самым истерию во вполне благопристойную болезнь нервной системы.
Ученики Шарко «механизировали» сексуальные проявления истерии, сводя их к чисто физиологическим и безличным процессам. На этой же точке зрения долго стоял и Фрейд. В своем докладе о парижской стажировке Фрейд подчеркивает, что Шарко, говоря о связях невроза с генитальной системой, «соблюдал правильные пропорции, показав неожиданную частоту случаев истерии у мужчин» [Freud, 1886, р.11]. Этот же взгляд он развил позднее в лекции, прочитанной в Венском медицинском обществе в октябре 1886 года (см. выше); не изменился он и в 1888 году, когда вышла статья в «Handworterbuch»1 Вилларета: значение сексуальности в развитии истерии «обычно преувеличивается», считает Фрейд, ссылаясь на то, что эта болезнь встречается у мальчиков и девочек, еще не достигших половой зрелости [Freud, 1888, р. 80].
Пройдет около десяти лет, прежде чем Фрейд освободится от этого успокоительного рационалистического истолкования истерии: только в 1894—1895 годах в результате событий, о которых речь пойдет ниже, он публично выступил с гипотезой сексуальной этиологии неврозов. Фрейд настойчиво подчеркивал свой приоритет в создании этой гипотезы и в 1896 году писал: «Я ограничусь замечанием, что у меня самого по крайней мере не было никакой предвзятой идеи по поводу важной роли сексуального фактора в этиологии истерии. Шарко и Брёйер, два исследователя, у которых я учился в тот период, когда обратился к этой проблеме, не высказывали ни малейших догадок на этот счет; сам предмет внушал им скорее отвращение, которое поначалу разделял и я» [Freud, 1896, р.199].
Впрочем, в 1914 году Фрейд, противореча себе, утверждал, что оба его учителя говорили ему о сексуальной природе истерии. Хорошо известен связанный с Шарко эпизод, приведенный в книге «Введение в историю психоанализа». На каком-то приеме Шарко рассказал Бруарделю о супружеской паре, в которой жена
Словарь (нем.). 133
была истеричкой, а муж — импотентом. «В подобных случаях, — воскликнул Шарко, — причиной всему гени-тальный фактор... всегда... всегда» [Freud, 1914, р. 67]. Что касается Брёйера, то в 1881 —1883 годах он говорил Фрейду, что в основе неврозов всегда лежат «альковные тайны». Фрейд сообщает также [ibid., p. 79], что в начале его врачебной деятельности (1886) видный венский гинеколог Хробак направил к нему больную, у которой не было нормальных сексуальных отношений с мужем, прописав ей в качестве лекарства только регулярный прием «penis normalis». Возможно, что Фрейд обошел молчанием и другие сходные высказывания, поскольку в эти годы идея связи истерии с сексуальными расстройствами ( как и сексуальных излишеств с неврастенией) «носилась в воздухе» и даже служила предметом исследований; укажем в этой связи на книгу Бенедикта [Benedikt, 1863, р. 713] и на его работу о важной роли сексуальных травм (изнасилование или мастурбация девочек взрослыми и т. п.) [Benedikt, 1889, р. 1613] в возникновении истерии.
В Вене конца XIX века, несмотря на царившее там (по крайней мере внешне) викторианское пуританство, а возможно, и благодаря ему, много рассуждали о сексуальности. В 1886 году Крафт-Эбинг опубликовал «Psychopathia sexualis» (именно он ввел в обиход термины «садизм» и «мазохизм»), а в последующие годы в Австрии, Германии и других странах появилось много работ, посвященных сексуальной патологии.
Почему же в таком случае исследования Фрейда вызвали столь бурную и враждебную реакцию? Одна из причин состоит в том, что ученые того времени описывали сексуальные нарушения у ограниченного числа лиц, которые считались аномальными и даже «аморальными», в то время как Фрейд, бросая вызов «буржуазной морали», обнаружил у всех людей, представителей всех общественных слоев1,—и притом с самого раннего детства — скрытые тенденции к такому аномальному поведению; конечно, эти тенденции оставались в большинстве случаев нереализованными, но Фрейд считал их нормальными и даже неизбежными этапами в процессе формирования личности.
1 У врачей, например, которых это касалось так же, как и всех прочих. 134
Клаврель полагает что современники Фрейда и Крафт-Эбинга судили об обоих ученых примерно так: «Фрейд говорит вещи совершенно неприличные и лежащие вне медицины, а Крафт-Эбинг, напротив, старается дать правдивое описание психопатологии душевнобольных...» [Clavreul, 1970, р. 201]. А в наши дни, продолжает Клаврель, «положение странным образом диаметрально изменилось: тот, кого обвиняли в непристойности, превратился в серьезного ученого, в то время как труды почтенного профессора питают эротическую литературу» [ibid., p. 202]. С какой целью, спрашивает Клаврель, Крафт-Эбинг пользовался сложным языком, изобиловавшим латинизмами (Psychopathia sexualis и т.п.)? Да, конечно же, ради того, чтобы «выхолостить эротический элемент из информации, которую он предлагал читателям. Сам же он нисколько не сомневался в непристойном характере своего научного труда» [ibid., p. 202].
В заключение нам хотелось бы подчеркнуть: Фрейд, несомненно, был знаком с работами конца века, посвященными проблемам сексуальности. Но ясно, что в течение долгих лет он, намеренно или нет, забывал их так же, как и высказывания своих учителей: фраза Шарко о «генитальном факторе» в свое время даже глубоко шокировала Фрейда. Замкнувшись в своей системе защиты, о которой уже шла речь, он был неспособен «прислушаться» к подобным предположениям. Тот Шарко, кого сам Фрейд выбрал своим наставником и образцом, был ученым, который в своих лекциях разграничивал истерию и сексуальность. Другого же Шарко, высказывавшего в частных беседах блестящие интуитивные догадки, Фрейд как бы не замечал — по крайней мере сознательно. Фрейд откроет — или повторно откроет—для себя этого «другого» Шарко лишь десять лет спустя и разовьет тогда эти догадки своего учителя, мудро используя богатый клинический опыт. А пока открытие основополагающего понятия трансфера позволило ему «манипулировать сексуальностью», ограждая себя от ее воздействия.
|
