|
свойственная ей в этом возрасте, и было обнаружено, что она может прекрасно видеть обоими глазами. Следовательно, она потеряла зрение в шестилетнем возрасте. При каких обстоятельствах? По пробуждении Мари твердила, что не знает. Приведя пациентку в состояние сомнамбулизма, я осуществил ряд последовательных перевоплощений, заставив ее вновь пережить основные события этого периода ее жизни, и заметил, что слепота поразила ее в определенный момент в связи с одним незначительным эпизодом. Однажды, несмотря на слезы протеста, ее насильно уложили спать вместе с ребенком ее возраста, у которого левая сторона лица была сплошь покрыта сыпью. Некоторое время спустя лицо Мари также покрылось сыпью, по виду почти такой же и на том же самом месте. Эта сыпь несколько раз появлялась в течение ряда лет, а затем исчезала; при этом, однако, никто не обратил внимания на то, что именно с этого момента левая сторона ее лица потеряла чувствительность, а левый глаз перестал видеть. Чувствительность так с тех пор и не восстановилась; во всяком случае, не выходя за рамки моих наблюдений, можно сказать, что, в какое бы время я затем ни переносил ее путем внушения, чувствительность левой стороны лица не восстанавливалась, хотя во всех других частях тела эта чувствительность полностью соответствовала ее возрасту в тот или иной период. Через некоторое время я предпринял еще одну попытку излечить больную, весьма сходную с первой. Я вновь показал ей ребенка, который вызвал у нее ужас, и заставил ее поверить, что он очень мил, что у него нет никакой сыпи. Я лишь наполовину убедил ее в этом. Повторив эту сцену дважды, я достиг успеха: она обняла воображаемого ребенка без страха. Чувствительность левой стороны лица сразу же восстановилась, и когда я разбудил Мари, она могла хорошо видеть левым глазом. Со времени этих опытов прошло уже пять месяцев. У Мари не появлялось ни малейших признаков истерии, она вполне здорова, и состояние ее все улучшается. Совершенно изменилась и ее внешность. Я не придаю этому излечению большего значения, чем оно того заслуживает, и не знаю, надолго ли его хватит. Я полагаю, однако, что эта история заслуживает внимания: она показывает, как велико значение подсознательных навязчивых идей и их роль как в те-
213
лесных, так и в душевных болезнях» [Janet, 1889, р. 439—440].
Этот опыт отличается новизной: Жане удалось не только заставить пациентку вновь пережить под гипнозом изначальную травму, но также посредством ряда внушений, проводимых под гипнозом, снять вновь переживаемые эмоции, которые и вызвали некогда потерю чувствительности.
Этот опыт — а мы могли бы назвать и другие, ему подобные,— показывает, что в этот период разрабатывалась теория неврозов и их лечения. В самом начале своей книги Жане сформулировал важное оТли-чие, которое должно было привлечь экспериментаторов к вопросам терапии. Он писал: «Большое различие, по-видимому, существующее между теми состояниями, которые мы сравниваем, заключается в том, что во время искусственно вызываемой каталепсии движения субъекта, его позы всегда определяются извне — теми изменениями, которые ему передаются, тогда как во время приступа истерии страстные позы, по-видимому, обусловливаются изнутри — воспоминаниями пациента» [ibid., 1889, р. 51].
По многим другим отрывкам из книги Жане можно судить о том, что у него было весьма ясное представление о динамике бессознательного, хотя он нигде и не придает значения трансферу. Он признавал лечебную роль гипноза и необходимость искать в бессознательном причины истерических симптомов, оставаясь при этом, однако, скорее экспериментатором, нежели врачом. Лишь позднее он заинтересовался собственно терапией.
В различные периоды XIX века исследователи сосредоточивали внимание то на наблюдениях, то на терапии. До 1889 года преобладал интерес к воздействию бессознательного на сознание, а затем в центре внимания оказались личностные изменения и их объяснение ослаблением внимания (понимаемым как особого рода «диссоциация»). После открытия бордоским исследователем Азамом [Azam, 1860] множественных личностей особый интерес к исследованиям Нансийской шко-
214
лы переключился на феномены раздвоения личности*.
Отказавшись от опытов и вновь обратившись к клиническим наблюдениям, Шарко особо подчеркивал значение психических травм в этиологии неврозов. Его достойным преемником на этом пути был и Пьер Жане. Однако открытие множественных личностей столь глубоко поразило воображение ученых того времени, что даже Жане свернул с пути, указанного его учителем, и посвятил себя объяснению раздвоения личности, которое стало средоточием всеобщего интереса, почти манией. Казалось возможным объяснить это явление состоянием ослабления внимания; это состояние исследовалось крупнейшими учеными того времени. Нам сейчас трудно даже представить себе, насколько все умы были во власти этой проблемы. Представление об этом дает нам введение в книгу Бине «Изменения личности».
«В наши дни наблюдается любопытное явление: множество исследователей, живущих в разных странах, принадлежащих к разным школам, проводящих опыты с разными объектами, ставящих перед собой разные цели и порой не подозревающих о существовании друг друга, приходят, не ведая о том, к одинаковому выводу. Вывод этот, получаемый столь различными путями и составляющий, по сути, основу множества явлений психической жизни, состоит в констатации особого типа личностных изменений, раздвоения личности или скорее множественного «я». Оказывается, что у многих людей при самых различных условиях нормальное единство сознания распадается: возникают отдельные обособленные сознания, каждое из которых может обладать своим собственным восприятием, памятью и даже нравственными установками. Цель нашей работы заключается в том, чтобы подробно изложить результаты новейших исследований в области личностных изменений» [Binet, 1892, р. VIII].
Подытоживая опыты Буррю и Бюро, Бине пишет: «Я уверен, что метод внушения, позволяющий нам переносить пациена в ранние периоды его жизни, рано
1 В 1816 году появляется первое описание неустойчивых состояний личности: это случай Мэри Рейнолдс (1811), известный как «Американка Мак-Ниша». Можно назвать также знаменитые случаи Фе-лида, Луи В. и др. [Chertok, 1960]. Поистине судьбе было угодно, чтобы история Анны О., ничем особенно не примечательная среди многих других, стала известна Фрейду, ибо этот случай, это совпадение и привели в конечном счете к его открытиям. 215
или поздно найдет себе широкое применение в медицине. Ибо, с одной стороны, он позволяет прояснить диагноз, всесторонне раскрыть источник и механизм истерического симптома; а с другой — показывает, что, перенося пациента (особыми приемами воздействия на психику) в прошлое — в то время, когда впервые появился тот или иной симптом,— можно сделать его более податливым к лечебному внушению 1. В любом случае этот опыт заслуживает внимания.
С чисто психологической точки зрения, которая нас здесь, собственно, и интересует, внушения, переносящие пациента в прошлое, дают нам новое знание о механизме раздвоения сознания. Прежде всего они показывают нам, что все те воспоминания о прошлом, которые кажутся нам забытыми навсегда, поскольку мы не можем вызвать их по нашему желанию, продолжают жить внутри нас. Следовательно, нет абсолютной границы между тем, что хранится в нашей памяти, и тем, что присутствует в нашем сознании в данный момент. За границами этого нашего сознания есть и воспоминания, и восприятия, и размышления: то, что мы знаем о себе,— это лишь небольшая часть того, каковы мы на самом деле.
Законы ассоциации идей, которые, вслед за английскими психологами столь часто и порой неверно использовались для объяснения всей совокупности психических явлений, оказываются в данном случае недостаточными. Они неспособны объяснить нам, какие механизмы не дают хранящимся в нашей душе воспоминаниям оживать по ассоциации с новыми впечатлениями. Таково какое-нибудь событие детства, о котором мы более не вспоминаем, но которое может быть восстановлено путем обращенного в прошлое внушения и в обычной жизни не раз могло бы всплыть на поверхность сознания — ведь с тех нор произошло множество сходных событий. Однако коль скоро сходные сигналы остались без ответа, значит, механизм ассоциации идей недостаточен для этого и тем самым недостаточен для объяснения развития нашей психической жизни. Наши идеи, конечно же, связаны не этими тонкими нитями, а чем-то иным. Под действием более глубоких причин, природу которых вскрыть не так-то легко, ибо они бес-
1 Фрейд цитирует конец этого высказывания в своих «Очерках истерии» [Freud, 1895, р. 4, note]. 216
сознательны, наши идеи, восприятия, воспоминания и все состояния нашего сознания складываются в самодостаточные независимые целостности. Находясь внутри одной из них, трудно вызвать идею, относящуюся к другой. Вообще ассоциации идей здесь недостаточно, однако, когда по той или иной причине оживает сразу несколько элементов внутри этой второй целостности, тогда она вновь появляется вся целиком» [Binet, 1892, р. 242—244].
Приведенный текст датируется 1892 годом, текст Брёйера и Фрейда, в котором Фрейд делает акцент на механизмах защиты и вытеснения, написан в 1895 году *. Пожалуй, можно даже сказать, что все творчество Фрейда было ответом на этот отрывок из книги Бине, которую он, конечно, читал. Однако Бине в это самое время был слишком поглощен теорией диссоциации и, конечно, не мог от нее отказаться. Вот заключение его книги: «Не следует, однако, преувеличивать значение подсознательных образов и без разбора применять выводы из наших исследований к обычной жизни. Как мы уже говорили, первично не расщепление личности, а распад психических элементов; лишь спустя какое-то время— нередко благодаря специальной тренировке и внушению—эти разрозненные элементы организуются в новые личностные структуры» [Binet, 1892, р. 315].
Стоит отметить, что в этих пространных цитатах из Бине речь всегда идет об идеях, а не об эмоциях.
Поразительно, что в конце XIX века во Франции совершенно отсутствовала какая-либо единая господствующая теория. С одной стороны, ряд врачей проводили опыты, связанные с гипнотическими явлениями; хотя они и вынуждены были признать, что бессознательное существует и может отчасти определять сознательные действия, обычно они ограничивались экспериментальной работой. Были и попытки использовать выводы из этой работы для объяснения причин неврозов. Жане был крупнейшим из экспериментаторов, однако и он не обратил внимания на динамический аспект вытеснения, оставаясь приверженцем теории, разделяв-
1 В то время эти два термина были равнозначны. В самом деле, в «Предварительном сообщении» 1893 года [Breur, Freud, 1895, p. 10] есть краткое упоминание о вытеснении. В работе «Нейропсихозы защиты» [Freud, 1894] употребляется термин «защита» и разъясняется его значение.
2!7
шейся в начале века многими психиатрами, а именно теории диссоциации или отвлечения внимания.
С другой стороны, психологи не замыкались в экспериментах с гипнозом: они догадывались о том, что большая часть нашей психики остается бессознательной—правда, эта мысль не получила у них дальнейшего развития. Они не пытались обнаружить ни законы бессознательного, ни законы, управляющие отношениями между сознанием и бессознательным как двумя состояниями нашей психики. Тем более не пытались они дать полное описание бессознательного. Сколь бы глубокими ни были их замечания, например о вытеснении, они не привели к созданию общей теории бессознательного. Не будем, однако, забывать и о том, что в это время все наблюдения производились как бы «извне». Психологи XIX века ни в коей мере не допускали мысли, что исследуемый феномен касается и их самих, и, за редкими исключениями (например, Майе и Рише, которые говорят «мы»), пишут так, как если бы у них самих бессознательного вовсе не было.
Можно только удивляться тому, какое незначительное влияние на общую психологию оказали опыты Бо-ниса [Beaunis, 1886] и других исследователей. Рибо говорит о бессознательном в связи с памятью [Ribot, 1881] или личностью [Ribot, 1885], но в «Психологии чувств» [Ribot, 1896], более поздней его работе, упоминание о бессознательном почти полностью отсутствует.
Предупреждая читателей, что некоторые авторы (которых он не называет) злоупотребляют понятием бессознательного, он допускает, не приводя, однако, никаких примеров, что «причина некоторых фобий заключена в детском опыте, воспоминания о котором не сохранились» [Ribot, 1896, р. 213].
Правда, эта работа появилась в 1896 году, то есть через семь лет после того, как исследования гипноза достигают своего апогея. Хотя Рибо и рассматривал проблемы аффективной памяти, он стоял при этом на позициях интеллектуалистской психологии, основанной прежде всего на ассоциации идей. На наш взгляд, этот любопытный факт можно объяснить следующим образом. Психологи Нансийской школы занимались прежде всего опытами, связанными с постгипнотическим внушением, однако они даже не пытались углубиться
в проблему содержания бессознательного. Конечно, Рише, Тэн, Тард и некоторые другие исследователи понимали, что бессознательное зачастую господствует над сознанием и что человек — существо не столь свободное, как это ему кажется, но они фактически не пытались выяснить, что же такое бессознательное на самом деле. Даже у Пьера Жане не возникала мысль о динамическом характере бессознательного, обусловливающего нашу сознательную жизнь. Его мысль и его исследования были слишком сосредоточены на состояниях отвлечения внимания и множественных личностях. Тем не менее ему удалось, используя метод регрессивного гипноза, обнаружить в двух различных случаях патогенные эмоции и тем самым выяснить природу симптомов болезни [Janet, 1889, р.74]. Однако он не смог сделать из этого необходимые выводы1.
5. ОТКРЫТИЕ ФРЕЙДА
Одной из заслуг Фрейда является то, что он увидел в бессознательном влечения, фантазмы, бессознательные воспоминания и смог показать их динамический характер. К понятию этого скрытого универсума он пришел во время своего первого пребывания в Париже в 1885—1886 годах и последующей поездки к Бернгей-му в 1889 году.
В «Очерках истерии» [Breuer, Freud, 1895] теоретическая глава принадлежит Брёйеру. Похоже, что Фрейд сначала понял значение трансфера (см. соответствующую главу нашей книги), а затем подверг себя самоанализу и лишь в результате этого понял подлинное содержание бессознательного. Мы не ставим здесь перед собой цель подвести итоги развития фрейдовской мысли. Однако нам хотелось бы подчеркнуть решающую
1 То есть выводы, значимые для каждого человека. Для исследователей того времени — некоторые из них, например Рише, догадывались о том, что норма ничуть не меньше, чем патология, управляется бессознательным,—само понятие бессознательного было всегда в какой-то мере связано с идеями истерии, гипноза, раздвоения личности — короче говоря, со всем тем, что обычно считалось «аномальным». Никто ведь не «соглашается» признать себя истериком: это типичная защитная реакция, боязнь столкнуться со своим собственным бессознательным. Лишь Фрейд этого не испугался. 218 219
роль Фрейда в исследовании бессознательного, глубокое отличие его учения от теорий, преобладавших в конце XIX века.
В известном смысле можно сказать, что Фрейд ничего не изобрел. Основные элементы его теории — понятие бессознательной памяти, вытеснения, роли сексуальности, значения сновидений и детских воспоминаний,— все эти явления были в конце XIX века более или менее известны. Однако они не рассматривались во взаимосвязи и, следовательно, не получали правильной интерпретации. Величие Фрейда заключается в том, что ему удалось осуществить синтез всех этих элементов и тем самым выйти за рамки чисто описательного подхода, характерного для его предшественников.
Отношение психологов XIX века к бессознательному было неоднозначным. Они знали о его существовании и изучали его проявления; однако в то же самое время они исключали всякую возможность понимания способа его функционирования, поскольку видели в нем лишь процесс разрушения сознательного мышления, которое оставалось для них единственной приемлемой моделью психической деятельности. Пытаясь объяснить различные проявления бессознательного, они исходили лишь из физиологических теорий — например, из понятия природной слабости нервной системы,—которые, не будучи обоснованы соответствующими наблюдениями, не имели никакого научного значения. Более того, хотя они и догадывались о том, что бессознательное господствует не только в патологических, но и в нормальных состояниях психики, все же само понятие бессознательного оставалось для них, в сущности, связанным именно с патологией. Такой подход полностью исключал возможность каких бы то ни было обобщений.
То, что психологи XIX века знали о бессознательном, можно сравнить с тем, что средневековые астрономы знали о светилах: они знали несколько светил и наблюдали их движение в небе, однако не имели никакого представления о том, какие силы управляют их обращением. То же относится и к наблюдениям психологов над снами, гипнозом и неврозами: все эти данные не складывались в единый конструктивный синтез, пока Фрейду, обнаружившему, что каждый фантастический образ имеет и либидинозный смысл, не удалось про-
анализировать структуру и динамику бессознательного. Более того, лишь «поэтапно» Фрейду удалось проанализировать этот компонент психической структуры. Вначале он пытался воссоздавать прошлое пациента, приводя его к осознанию вытесненных воспоминаний. Позднее он осознал особую значимость фантаз-мов и понял, что удовлетворение наших желаний в сновидениях отображает реальную структуру нашего бессознательного. Бессознательное — это не царство слепых сил, а определенная структура, основу которой составляет несколько основных влечений. После этого фрейдовского открытия бессознательное перестало быть темным колодцем, из глубин которого мы можем время от времени извлекать что-нибудь интересное. Оно стало объектом, доступным научному познанию. 220
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
На протяжении всего нашего исследования мы стремились осветить с помощью исторических и психобиографических данных истоки двух основных психоаналитических понятий — бессознательного и трансфера. Мы, конечно, не претендуем на исчерпывающее раскрытие этой темы. И дело здесь не только в том, что мы можем обнаружить в будущем новые источники информации: гений Фрейда, которому мы обязаны этими открытиями, в известном смысле (как это ни парадоксально) не поддается анализу, как это часто бывает с великими первооткрывателями.
Фрейд встал на путь, ведущий к психоанализу, исследуя истерию. И это была, конечно, не простая случайность. Мы уже видели, что Фрейда вследствие специфики его личности особенно интересовали пациентки, больные истерией. Ведь истерия, находящаяся как бы на стыке тела и души, ставит проблему их взаимоотношения. Таким образом, именно истерия была наиболее благодатной почвой для поиска научного ре-"шения той проблемы, которая занимала Фрейда и владела человеческими умами начиная с античности. Гипноз — это такой же стык тела и души, однако Фрейд отказался от гипноза по различным причинам, обсуждавшимся выше.
Именно при исследовании истерии интерес Фрейда сместился от физиологии к психологии. В ходе прослеженных выше споров с самим собой центром его интересов при исследовании истерии стала уже не физиология, а психология. И впоследствии Фрейд не смог преодолеть разрыв между поиском надежных «физиологических основ» и защитой важной роли психологии, хотя он и стремился постоянно примирить эти два требова- 222
ния. Разве не символичен тот факт, что Фрейд дал двум своим сыновьям имена своих духовных отцов — физиолога Эрнста Брюкке и «психолога» Жана Мартина Шарко?
Эта раздвоенность, этот дуализм еще заметны и в современном психоаналитическом движении, где одних интересуют прежде всего «биологические основы», другие ограничили себя сферой «чистой психологии», а остальные ищут какого-то среднего пути. Можно предположить, что различия между этими установками могут в какой-то степени быть смягчены, когда удастся пролить свет на ту связь психического и биологического, которая лежит в основе истерии. Этот главный невроз, «самая загадочная из всех нервных болезней», как называл истерию Фрейд, еще далеко не раскрыл все свои тайны. То же самое можно сказать и о гипнозе — другой отправной точке психоанализа,—который включает в себя отношение, обнажающее бессознательные мотивации. В обеих этих областях остается еще широкое поле для исследований и открытий.
Мы показали, что Фрейд находился под впечатлением некоторых методов и понятий XIX века. Однако его творческий дух наделял их новым смыслом, и в итоге все, что было заимствовано им из прошлого, приобретало совершенно новый облик. Он связал все эти заимствования в единое целостное учение — настолько оригинальное, что его психоанализ стал революционным переворотом как в области психотерапии, так и в исследовании человеческого духа вообще.
Л. Шерток ВОЗРОЖДЕННОЕ ВНУШЕНИЕ
В современной психотерапии существует огромное множество разносторонних приемов и теорий. Это особенно заметно в США, но все сильнее проявляется и в других странах. Поначалу возникает впечатление полнейшего хаоса. Однако, несмотря на все различия психотерапевтических приемов и теоретических объяснений, более внимательный взгляд непременно обнаружит, что в основе всех видов психотерапии лежит отношение между пациентом и врачом.
Влияние одного индивида на другого, приводящее к целительным результатам, отмечалось всегда. Однако наука признала это влияние сравнительно поздно, в конце XVIII века. Именно в эту эпоху Месмер устраивает свои знаменитые магнетические сеансы, приписывая влияние врача материальной силе, флюиду. Теория флюида была решительно отвергнута Брейдом в середине XIX века. Именно он ввел слово «гипнотизм», поначалу обозначавшее чисто механический процесс, который гипнотизер вызывает в мозгу пациента.
Фрейд первым перешел от механистического объяснения внушения к психодинамическому. Практикуя гипноз, он интересовался постгипнотическим внушением и счел его проявлением бессознательного. В дальнейшем в своей теории трансфера он объяснил влияние одного человека на другого проекцией фантазмов. Между тем он отказался от прямого гипнотического внушения, в котором видел посягательство на свободу больного и препятствие к познанию причины симптомов.
Остается, однако, другая форма внушения, а имен-
1 Leon Chertok. Suggestio Rediviva.— In: Resurgence de l'Hypnose. Desclee de Brouwcr. 1984, p. 11—35. Сокращенный перевод. Desclee De Brouwer 1984.
но — непрямое и непреднамеренное, которое зачастую не отличают от гипноза. Фрейд определил его так: «Некий фактор, зависящий от психического состояния больного, воздействует без нашего ведома на результат всякого терапевтического процесса, осуществляемого врачом». А в другом месте Фрейд называет это внушение «доверительным ожиданием» [Freud, S. Е., XX, р. 14]. Это внушение невозможно «дозировать или хотя бы контролировать силу его воздействия» (ibid., p. 15]. Однако благодаря трансферу им все-таки можно овладеть, то есть проанализировать, объяснить, устранить. Таким образом аффекты включаются в психотерапевтическое отношение, но под строгим контролем сознания. Фрейд считал, что тем самым он начинает эпоху «научной психотерапии».
ОСОЗНАНИЕ И АФФЕКТИВНОСТЬ
Психоанализ был, несомненно, революционной теорией. Однако сегодня можно задаться вопросом, был ли он столь рациональной конструкцией, как это казалось его основателю. Не содержатся ли в нем некоторые аффективные моменты, не поддающиеся осмыслению и контролю врача?
Первый вопрос относится к реальности трансфера. Необходимо ли связаны с трансфером чувства пациента по отношению к врачу? Не могут ли они иногда относиться и к самой личности психоаналитика? Для Фрейда это не имело значения. Ныне мы в этом не столь уверены. Поэтому, если пациент действительно испытывает какие-то чувства к своему врачу, все стремления врача убедить его в том, что это вовсе не так, весьма напоминают прямое внушение. Сас считает даже, что подобные случаи свидетельствуют о настоящем злоупотреблении властью [Szasz, 1963, р. 432].
В тех случаях, когда действительно возникает трансфер, психоаналитик помогает пациенту припомнить те или иные элементы своего прошлого, чтобы устранить трансфер. В принципе именно' пациент дает материал для реконструкции своей собственной истории. Однако всегда ли так обстоит дело? Когда'в истории пациента не хватает каких-то звеньев, не пытается ли аналитик сам их восстановить? Фрейд не прошел 224 15—1033 225
мимо этой проблемы, хотя и преуменьшил ее роль. «Опасность запутать пациента, внушив ему то, чему непозволительно веришь сам, конечно, сильно преувеличена» [Freud, S.E., XXIII, р. 262].
В наши дни эти слова никого уже более не убеждают. Психоаналитик лакановской школы Франсуа Рустан подверг их строгой критике, усомнившись в самой «истине психоаналитической реконструкции»: «Без воспоминания или его дополнения — повторения, без работы, которую пациент должен совершить над вновь возвращаемым ему материалом, что останется от аналитического метода? Ничего кроме «излечения посредством внушения» [Roustang, 1983, р. 54].
А уж если психоанализ не вполне свободен от прямого внушения, то что говорить о внушении косвенном? Фрейд надеялся, что трансфер снимает эту проблему. Очевидно, что такой путь приемлем, только если и сам трансфер в свою очередь устраняется. Однако и в этом мы совсем не уверены. Трансфер далеко не всегда «разрешается» в конце лечения. Это же относится и к контртрансферу, хотя, конечно, его устранение в программу лечения не входит.
РОЛЬ ЭМПАТИИ
Мы приходим, таким образом, к мысли, что непрямое внушение — это аффективная данность, не устраняемая при ее осознании. Она существует на архаическом доязыковом и досимволическом уровне, подобно отношению матери и младенца, которое в послевоенный период исследуют некоторые психоаналитики. Назовем здесь таких английских авторов, как Боулби [Bowlby, 1969, 1973], Малер [Mahler, 1968], Уинникот [Winnicott, 1965], Масуд Кан [Masud Khan, 1974], или таких американских, как Когут [Kohut, 1971], Кернберг [Kernberg, 1976], Сиерлес [Searles, 1979]. В своих исследованиях они приходят в выводу, что между матерью и младенцем' устанавливаются те самые отношения слияния и симбиоза, которые вновь обнаруживаются в психоаналитическом отношении врач — пациент. Отсюда особое значение эмпатии в психоаналитическом лечении: слово «эмпатия» обозначает тесное аффектив- 226
ное общение, образцом которого служит первоначальное отношение матери и младенца.
Быть может тогда вовсе не осознание — основа психоанализа во фрейдовском смысле? По мнению Рус-тана, «вполне возможно, что всякий анализ вновь оборачивается внушением» [Roustang, 1980, р. 96]. Поэтому «длительный анализ есть постепенное, нить за нитью, плетение некоей симбиотической ткани, в которой бессознательные элементы все больше и больше, хотя и безмолвно, сообщаются друг с другом под покровом языкового анализа» [ibid., p. 97].
С этой точки зрения роль психоаналитика весьма далека от требований классической теории: он более не может быть просто «механизмом» истолкования независимо от своей воли, поскольку он вовлечен в аффективный обмен, но может ли он тогда быть готовым к ответу на призыв больного? Именно такой готовности к ответу требует, например, Сиерлес при лечении психотиков. Можно предположить, что подобная установка может оказаться столь же полезной и при лечении невротиков.
Однако, заметим, признавая целительные свойства эмпатии, врач пользуется понятием, о котором он почти ничего не знает. Маннони говорит даже, что понятие эмпатии- это ничего не объясняющая отговорка. Она связана с аффектами, которые Фрейд в 1920 году назвал «наименее ясной и наименее доступной областью психической жизни» [Freud, 1920, р. 44]. С тех пор психоаналитики неустанно стремились узнать о ней как можно больше. В 1974 году Рэнджел, бывший президент Международной психоаналитической ассоциации, заявил: «Ныне мы не располагаем законченной психоаналитической теорией в области аффекта, более того, теория аффекта невозможна без одновременного учета как физиологических, так и психоаналитических факторов» [цит. no: Castelnuovo-Tedesco, 1974, р. 612]. Иначе говоря, всякое исследование аффектов упирается в глубинную проблему взаимосвязи между физиологией и психологией, между телесным и межличностным. Проследить взаимосочленения этих двух порядков реальности нелегко. Однако в некоторых явлениях эта взаимосвязь ярко видна; таковы явления, которые возникают в результате гипнотического внушения, а именно эффект обезболивания, допускающий хирургическое 15* 227
вмешательство, или же возникновение волдыря в результате внушенного под гипнозом ощущения ожога [Chertok, 1979].
Интересно, что уже в 1944 году Кьюби и Марголин [Kubie, Margolin, 1944] в своих работах о гипнозе описывают гипнотическое отношение, весьма сходное с отношением мать — младенец. Они показали, что, реагируя лишь на воздействия гипнотизера, пациент в результате регрессии сливается с ним. Позднее Кьюби скажет, что в ходе гипнотической индукции гипнотизер и пациент как бы «поглощают друг друга» [Kubie, 1972, р. 173]. Мы выдвинули гипотезу, согласно которой гипноз обнаруживает «врожденную исходную потенциальную способность к установлению отношений, слагающихся в некую как бы незаполненную матрицу, в которую в ходе дальнейшего развития будут вписываться все последующие системы отношений» [Chertok, 1979].
ВНУШЕНИЕ ПОД СУДОМ
Для того чтобы побольше узнать о непрямом внушении, мы должны обратиться к гипнотическим феноменам. Значит ли это, что речь идет о возврате к до-аналитическому периоду, когда гипноз имел первостепенное значение в психотерапии? Отнюдь нет. Мы вовсе не собираемся подвергать сомнению достижения психоанализа. Однако ныне утверждается, что психоанализ— это не чисто когнитивная конструкция, что важное место в нем занимают аффекты, а значит, психоаналитикам пора обратиться к проблеме внушения, сняв табу, которым до сих пор отмечено это понятие.
С самого своего появления (по Блоку и фон Вартбур-гу — в 1174 году) слово «внушение» имело отрицательные смысловые коннотации. Оно, как и глагол «внушать», который вошел в употребление с конца XV века, связывалось с представлениями о колдовстве и нечистой силе. В своих «Размышлениях о Евангелии» Бос-сюэ изобличает «внушения» дьявола. Отметим, что соответствующие формы «suggestion», «to suggest» (они употребляются с конца XVI века) также имеют отрицательный смысл. Так, в Кратком оксфордском словаре (1933) сообщается, что глагол «to suggest» в 1599 году
означал «подстрекать или искушать ко злу» (положение дел изменилось лишь в середине прошлого века). Литтре отмечает, что о внушении «иногда говорят и в хорошем смысле». Наступила эпоха позитивизма, когда все психологические явления должны были стать объектом непредубежденного научного исследования.
Однако реабилитация этих слов была неполной. Они всегда оставались «под подозрением». Именно поэтому они и не фигурируют среди терминов в Психоаналитическом словаре Лапланша и Понталиса. Правда, составители словаря, по собственному признанию, стремились включить в него лишь термины, употребляемые самими психоаналитиками, а они действительно избегают говорить о внушении. Тем самым они как бы хотят показать свою верность Фрейду, который в 1892 году, после знаменитой сцены с больной, бросившейся ему на шею после гипнотического сна, решил отказаться от гипноза. Однако Фрейд не переставал интересоваться внушением с теоретической точки зрения. Он вновь обращается к гипнозу в 1921 году в своей работе «Психология толпы и анализ Я», заявляя, что внушение— это «изначальный и неустранимый феномен, фундаментальный факт психической жизни человека» [Freud, 1921, р. 148 —149]. Хотя Фрейду и не удалось раскрыть природу внушения, он не считал его непознаваемым, и поэтому быть верным Фрейду — значит продолжить начатые им исследования.
Эти исследования оказываются ныне тем более необходимыми, что внушение, хотим мы того или нет, было обнаружено и в психоанализе. Закрыть на это глаза— значило бы занять позицию страуса. Но и такую позицию легко объяснить. Признать внушение в психоанализе—значит опрокинуть его рациональную конструкцию, ввести в него почти неизвестный элемент — неустранимую аффективность; это значит коренным образом изменить образ психоаналитика в глазах публики: он превращается в исследователя, окруженного неведомым. А это отчасти меняет и психоаналитические «правила игры». Труднее будет привлекать пациентов и проводить бесконечные курсы лечения, результаты которых «несовершенны, ненадежны и недолговременны» — так, во всяком случае, считает Видерман [Viderman, 1980, р. 37].
Кроме того, возникает вопрос, не изменился ли от-
|
