|
228 229
ныне в глазах публики и сам образ психоанализа, В США, во всяком случае, некоторое охлаждение к психоанализу заметно по распространению моды на «новые виды терапии». Всего их ныне насчитывается 250. Такое изобилие методов оживило интерес к проблеме эффективности психотерапии. Директор Национального института психического здоровья в Вашингтоне Моррис Б. Парлофф [Parloff, 1988], подводя итог тридцатилетним исследованиям в этой области, приходит к выводу, что психотерапевтическое воздействие обычно приносит пользу и что различные виды психотерапии оказываются практически одинаково эффективными, хотя невозможно точно установить, что именно определяет благотворное воздействие в каждом случае. По-видимому, во всех видах терапии существует общий неспецифический элемент, который и оказывает целительное воздействие. Принимая во внимание то, что Фрейд говорит о внушении, можно предположить, что внушение и есть этот общий элемент. Заметим, что сам Парлофф не предлагает никакого решения этой проблемы, а словом «внушение» вообще не пользуется. Интересную классификацию «новых видов терапии» дает в 1980 году Мармор. Он приходит к выводу, что «основа любого успеха в психотерапии — это хороший контакт между врачом и пациентом» [Marmor, 1980, р. 415]. Среди других условий эффективности психоанализа он называет внушение, хотя и не придает ему особого значения. К сходному выводу приходит в своей хорошо известной книге «Убеждение и лечение» и Джером Д. Франк [Frank, 1973]. Одним из первых он оспаривает догму строгой нейтральности врача в анализе. «Убежденность врача в том, что он не оказывает на своих пациентов никакого воздействия, — пишет Франк, — может, по сути, толкнуть его к принуждению — к тому, чтобы «вытягивать» из пациентов такой материал, который бы подтверждал его идеи, тем более что его теория позволяет ему скрывать это от самого себя» [р. 214]. Любопытно, что Франк называет это влияние не внушением, а убеждением. У этого термина — Франк об этом не упоминает — есть своя история в психотерапии. Особенно часто его использовал Дюбуа [Dubois de Berne, 1904], ученик Бернгейма (впоследствии порвавший со своим учителем). Дюбуа считал внушение безнравственным и стремился заменить 230
его рациональной процедурой, предполагавшей согласие и волю пациента. Однако у Франка «убеждение» имеет совсем другое значение. Оно принадлежит к тем словам французского языка, смысл которых при заимствовании английским языком, как правило, изменялся. Если во французском языке слово «убеждение» означает интеллектуальный процесс, то соответствующее английское слово означает скорее некую «смесь», в которой аффективные элементы соединяются с рациональными доводами. Франк говорит об «убеждении» именно в этом смысле. Это понятие включает отчасти и внушение, но с примесью других элементов, так что определить роль каждого из них нелегко. В общем, это понятие-гибрид, недоступное анализу и вследствие этого недостаточно операциональное.
ВОСКРЕШЕНИЕ ВНУШЕНИЯ В ФИЛОСОФИИ
В передаче о гипнозе, подготовленной радиостанцией «Франс-культюр» в апреле 1980 года, Ален де Ми-жола заявил: «Гипноз умер». Такой приговор вполне могли бы вынести и многие его коллеги. Известно, что после Фрейда гипноз и внушение, как правило, оказывались за пределами психоаналитических исследований, его последователи, как ни странно, хранили на этот счет полное молчание. Среди тех немногих, кто нарушил этот заговор молчания, прежде всего Кьюби и Марголин [Kubie, Margolin, 1944], а также Гилл и Бренман [Gill, Brenman, 1959]. Автор этих строк еще в 1963 году писал: «Психоанализ, который вышел из гипноза и позволил лучше понять его, может в свою очередь быть прояснен с помощью гипноза» [Chertok, 1965, р. 91]. Недавно Жак Паласи возродил теорию гипноза на основе понятия «нарциссический трансфер» [Ра-laci, 1982]. Как мы уже видели, Рустан ввел внушение и гипноз в психоаналитическую проблематику. Октав Маннони считает гипноз «революционной феноменологией, поскольку он противоречит всякому теоретическому знанию» [Mannoni, 1982, р. 191]. По мнению Маннони, Фрейд ввел гипноз в психотерапию, но растворил его в смутном понятии трансфера. Между трансфером и гипнозом Маннони устанавливает род- 231
ство, что в более широкой исторической перспективе позволяет вывести трансфер из одержимости: «Трансфер— это то, что остается от одержимости, он получается в результате ряда изъятий. Дьявол упраздняется, припадки остаются. Магический антураж упраздняется, «магнетизированные» Месмера остаются. Упраздняется месмеровский чан, остаются гипноз и связь врач — пациент. Упраздняется гипноз, остается трансфер» [Mannoni, 1980, р. 2].
Для приверженцев психоаналитической ортодоксии установление такого родства, конечно, святотатство. Однако Рустан не без оснований замечает: «Вместо того чтобы изображать из себя испуганных девственниц, психоаналитикам лучше признать, что трансфер неслучайно возник из внушения и гипноза» [Roustang, 1983, р. 209]. Это наложило на трансфер отпечаток субъективности. Маннони считает, что трансфер именно потому и ускользает от научного взгляда, что это «поистине часть анализа, не поддающаяся теоретическому осмыслению» [Mannoni, 1980, р. 49]. Рустан, однако, не разделяет эту точку зрения. Он считает, что Фрейд не дает теоретического объяснения трансфера, чтобы избежать сопоставления трансфера с одержимостью или гипнозом, тогда как подобное сопоставление— необходимое условие построения теории.
По мнению Рустана, «Фрейд не строит теорию трансфера именно потому, что для него субъективность всегда связана с солипсизмом» [Roustang, 1983, р. 213], потому что он не понимает, «что не существует субъекта без межличностных отношений и именно отношения создают субъекта как другого» [ibid.].
Таким образом, пробыв так долго в тени, гипноз ныне вновь выходит на авансцену. Хотя загадка гипноза и не разрешена, придание ему новой роли уже поколебало несколько камней в фундаменте психоанализа. Всякая наука развивается путем переосмысления своих оснований. С необходимостью наступает момент, когда свод знаний должен быть разрушен, когда некоторые его составляющие должны быть изменены или заменены другими. По отношению к психоанализу это разрушение может быть произведено не только практиками психоанализа (они же одновременно и теоретики), но и людьми, не практикующими психоанализ,— эпистемологами и философами. Можно предположить 232
даже, что, пожалуй, для этого больше подходит непрофессионал, ибо практикующего аналитика удержит от теоретических инноваций боязнь лишиться той практики, которая ему во всех отношениях удобна и выгодна.
В течение двух веков после того как Месмер ввел гипнотическое внушение в область научного эксперимента, оно неустанно возбуждало философские размышления. И это неудивительно, ибо гипносуггестия связана одновременно и с воздействием одного индивида на другого, и с отношением между психическим и соматическим внутри одного индивида. Восстанавливая в правах чувство, аффективность, месмеризм развивался на гребне мощной романтической волны, которая хлынула в Европу в конце XVIII века (Месмер приехал в Париж в 1778 году — в год смерти Вольтера). От философии до политики нередко всего один шаг, и, хотя сам Месмер политической деятельностью не занимался, некоторые его ученики — Бергасс, Бриссо, Ла-файет — сыграли важную роль во Французской революции.
В XIX веке во Франции животным магнетизмом, гипнозом интересовались главным образом медики. Университетская философия, которая все более и более оказывалась под влиянием позитивистского рационализма, не проявляла к ним особенного интереса. Напротив, писатели, например Гюго, Бальзак, Бодлер, Нерваль, Фурье, испытали сильное влияние идей, прямо или косвенно (через Сведенборга и Сен-Мартена) связанных с животным магнетизмом. В то же время в Германии он привлекает внимание величайших мыслителей: Гегеля, Фихте, Шеллинга, Шопенгауэра, Фех-нера.
Лишь в конце XIX века, после работ Шарко, к гипнозу вновь обращаются французские философы. Так, проблема гипнотической и истерической диссоциации (раздвоения личности) вызвала живой интерес Поля Жане, Пьера Жане, Бергсона. Однако закат гипноза в психотерапии после смерти Шарко изгоняет его и за пределы философии. Лишь совсем недавно он вновь проникает в философию. Помимо уже упоминавшихся нами психоаналитиков — Маннони и Рустана,— назовем здесь также последователей Деррида_ из Страсбургского университета (Микель Борш-Якобсен, Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси), а кроме то- 233
го, ученика Жирара Жан-Мишеля Угурляна. Все они принадлежат к весьма влиятельному течению современной мысли, с которым связаны имена Хайдеггера, Бубера и Левинаса; их цель — «деконструировать» философию субъекта, или, иначе говоря, заново определить «я» в терминах другого, а тем самым осуществить переворот во всей более чем двухтысячелетней западной философии...
Не наша задача исследовать здесь эти проблемы с философской точки зрения. Отметим лишь, что в основе книги Угурляна [Oughourlian, 1982] «Мим под именем желание» лежит понятие подражания (mimesis), которое, по мнению автора, господствует в гуманитарных науках, подобно тому как понятие гравитации— в физических науках. Именно через подражание, имитацию и представление Угурлян объясняет феномен внушения. Мы несколько подробнее остановимся на книге Борш-Якобсена «Субъект у Фрейда», поскольку в ней заметное место отводится гипнозу. Автор обращает особое внимание на те явления в гипнозе, которые стирают различия между «я» и другим. Он признает сходство своих взглядов с позицией Рустана, также отмечая солипсизм Фрейда. Он считает, что «гипнотическое внушение вновь появилось внутри психоанализа как такового» [Borch-Jacobsen, 1982, р. 189]. Лучшее доказательство этому автор находит у самого Фрейда, который в 1917 году писал: «Мы должны дать себе отчет в том, что, отказавшись от гипноза как приема, мы вновь столкнулись с внушением в форме трансфера» [Freud, 1916 —1917, р. 478]. Эта фраза кажется Борш-Якобсену весьма «озадачивающей»: «Если трансфер и внушение — лишь различные названия одного и того же х, то загадка внушения неизбежно бросает тень и на трансфер и на все то, что связано с ним в психоанализе, а в каком-то смысле и на весь психоанализ» [Borch-Jacobsen, 1982, р. 190]. Еще в 50-е годы на это высказывание Фрейда обратила внимание Ида Макалпин [Macal-pin, 1950, p. 503) в своей статье из «Psychoanalytic Qua-terly»2. Однако, как я отметил в 1963 году [Chertok,
1 С нашей точки зрения, не стоит отождествлять эти два термина, поскольку они не равнозначны. Хотя трансфер и порождается внушением, оно соответствует более обширной области реального.
2 Она говорит о «arresting statement» («приводящем в замешательство высказывании»). 234
1965, р. 63], никто из психоаналитиков, казалось, не был «озадачен». Статья Макалпин появилась на французском языке в 1972 году, но отклика не получила.
Борш-Якобсен находит и другие удивительные суждения в «Психологии толпы и анализе Я»: «Если в главе IV («Внушение и либидо») выражалось намерение перевернуть распространенное объяснение поведения толпы гипнозом, поскольку толпа рассматривается как следствие или проявление либидо, то в главе VIII («Влюбленность и гипноз») все ставится на свои места, то есть попросту возвращается к исходной точке. Таким образом, этот путь ни к чему ни приводит, правда, в итоге психоанализ оказывается полностью перевернутым, упраздненным».
Начнем с того, что в вышеупомянутой IV главе не говорится о гипнозе, а лишь о внушении. Фрейд сближает эти понятия, но не отождествляет их.
Несомненно, однако, что объяснение психологии толпы гипнозом в главе IV подвергается сомнению в главе VIII: «С помощью гипноза легко можно было понять загадку либидо толпы, если бы он не включал в себя такие его черты (например, состояние влюбленности, лишенное прямой сексуальной направленности), которые до сих пор не поддаются рациональному объяснению» [Freud, 1921, р. 180].
Однако вывод на основании этого фрейдовского высказывания о том, что психоанализ оказывается тем самым «полностью перевернутым, упраздненным»,— явное преувеличение. Даже если, как считал Фрейд, гипноз действительно не может объяснить психологию, тем не менее нельзя отрицать, что эта аналогия с гипнозом ее все же проясняет. Фрейд отвергает гипноз как то, что не поддается рациональному объяснению и не имеет сексуальной направленности. В позиции Фрейда возникает любопытное противоречие. Так, он признает, что либидо может воплощаться в формах, исключающих сексуальную связь (сыновняя и родительская любовь, дружба и т. д.): существование таких форм привязанности для него не проблема. Однако в отношении гипноза его позиция двусмысленна и даже противоречива: либо, как в «Психологии толпы и анализе Я», Фрейд связывает гипноз с несексуальным либидо, либо, как, например, в своей автобиографии (1925) (пересказывая известный инцидент с пациенткой, кото- 235
рая бросилась ему на шею после гипнотического сеанса), он высказывает догадку о сексуальном характере гипноза.
Как разрешить это очевидное противоречие? Очевидно, в обычной ситуации гипноза — той, которую пережил Фрейд, — именно близость лиц противоположного пола порождает желание. А в таком случае эротическая направленность порождается вовсе не гипнозом как таковым, о чем свидетельствуют при образовании толпы отношения вождя с индивидами и индивидов между собой. Однако именно этот лишенный секса гипноз Фрейд считает иррациональным. Значит, другие формы либидо, лишенного сексуальной направленности, он считает рациональными. Но что означают в этом случае сами термины рациональное— иррациональное? Имеют ли они отношение к природному — культурному, врожденному — приобретенному? Эти вопросы, по-видимому, неразрешимы. Они связаны с той антропологической ориентацией Фрейда, которую не разделяет большинство современных психоаналитиков. По словам Андре Грина, «современные психоаналитики не обладают мужеством Фрейда, а кроме того, замкнуты в пределах собственного опыта», а потому не могут поставить те общие проблемы, которые нас сегодня волнуют [Green, 1983, р. 25]. В отличие от психоаналитиков философы тщательно исследуют работы Фрейда по социальной психологии, но остаются пока на стадии гипотез. Помимо уже названной книги Борш-Якобсена, отметим ранее опубликованную статью Лаку-Лабарта и Нанси «Паника в политике» [Lacoue-Labarthe, Nancy, 1979], где, в частности, ставится вопрос о взаимосвязях между предметным отношением либидинозного типа и идентификацией, которая, по-видимому, не зависит ни от эротической направленности, ни от сублимированной сексуальности, а также вопрос об отношениях между идентификацией и Emffihlung :.
Поскольку мы подходим к вопросу о том, что в гипнозе принадлежит природе и что— культуре, уместно обратиться к исследованиям в области на первый взгляд далекой от нашей темы, — к этологии. В связи с этой проблемой, хотя и по другому поводу—запреще-ния инцеста — этология вернулась к обсуждению пред-
1 Эмпатия (нем.). 236
ставлений, которые считались не врожденными, а приобретенными. Антропологи до сих пор рассматривали запрет инцеста как «основной путь, на котором, посредством которого и благодаря которому совершается переход от природы к культуре» [Levi-Strauss, 1974, р. 29]. Однако этологи убедительно показали, что у некоторых животных существует биологическая детерминанта предотвращения инцеста [Bischof,1978].
Более того, Боулби (профессиональный психоаналитик) попытался применить принципы этологии к человеческой психологии. Именно этим путем он пришел к понятию привязанности, в которой он видит несексуальную биоаффективную связь. Если Лоренц [Lorenz, 1979] пользуется термином «Bindung» \ то Харлоу в результате наблюдений за обезьянами различает также собственно сексуальное и аффективное поведение, причем термин «аффективное поведение» он предпочитает термину «привязанность»2 [Harlow, 1972].
Какую связь можно установить между понятием привязанности и понятием либидо? Эта проблема широко, бурно, но пока безрезультатно обсуждается психологами, этологами и психоаналитиками [Zazzo, 1979]. Сопоставление гипноза у животных и у человека могло бы помочь ее прояснению. Вспомним, что Фрейд и Павлов, каждый на свой лад, предполагали существование точек соприкосновения между тем и другим. Этологи не говорят о гипнозе, за исключением Альберта Демаре [Demaret, 1979], который устанавливает соответствие между гипнозом у человека и привязанностью у животных. Это сближение подтверждает ранее выдвигавшуюся нами мысль о наличии у гипноза биологической основы [Chertok, 1979].
Уже Фрейд, объявляя, что «гипнотизер пробуждает в субъекте часть его архаического наследия» [Freud, 1921, р. 196], включил гипноз в филогенетический процесс. Конечно же, гипноз у человека имеет особые черты: это, по сути, яркий пример эмпатии, которая не тождественна привязанности у животных. Возвращаясь к ранее поставленной проблеме, мы видим, что этоло-гические исследования подкрепляют точку зрения, со-
1 Связь (нем.).
2 О возможном вкладе этологии в познание человеческой психики свидетельствует чрезвычайно информативная работа Бориса Цирульника «Память обезьяны и речь человека» [Cyrulnik, 1983].
гласно которой природа гипноза, а также «привязанности», не связана с сексуальностью. Это, однако, вовсе не означает, что нам удалось раскрыть тайну гипноза, поскольку на нашем пути встало столь же загадочное понятие эмпатии.
Признание этого теоретического тупика не должно, однако, останавливать повседневную практическую деятельность психоаналитика. Харлоу предупреждает: «Опасно ставить практику на первое место перед научными данными» [Harlow, 203]. Но можем ли мы поступить иначе? Должны ли мы в стремлении понять эмпа-тию ждать, покуда философы не постигнут ее истинную природу, покуда не будет разрешен вопрос о том, «устраняет» ли эмпатия расстояние между «я» и другим (Липпс) или сохраняет его (Гуссерль). Какой бы интерес ни лежал в основе этих размышлений, практик может лишь заключить их в скобки, рассматривая эмпатию прежде всего как такое явление, при котором между двумя субъектами с их неповторимым телесно-аффективным обликом «проходит ток». Еще Спиноза на свой лад утверждал неразрывность тела и аффекта. Фрейд также подчеркивал, что «я»—это прежде всего телесное «я» [Freud, 1923, р. 238]. Сома — это индивидуальная и неустранимая реальность, которая сопротивляется всем формам «слияния». Именно об этой реальности склонны подчас забывать философы, ниспровергающие «миф о единстве» [Roustang, 1981]. Отвлекаясь от телесного измерения, невозможно очертить практические и теоретические проблемы внушения.
В наши дни научной теории внушения не существует, есть лишь несколько гипотез. Несмотря на то что глубинные схемы, действующие в психонализе, нам неведомы, психоаналитическая теория, особенно во Франции, становится все более самоуверенной и догматической. Каждая новая теория оказывается догматичнее и прямолинейнее своей предшественницы. Библиотечные полки ломятся от книг, посвященных этой теме. Их авторам подчас нечего сказать нового или важного. Это лишь вопрос о власти в культуре, власти как социальном институте, представленном во множестве школ, группировок, кружков, причисляющих себя к психоанализу. Средства массовой информации охотно предлагают свою помощь в этом деле — и все это обрушивается на широкую публику. Как долго все это может про- 238
должаться? Не будучи пророком, можно все же предположить, что наступит день, когда обнаружится слабость всех этих догматических построений — однако с риском, что при этом и бесспорные достижения психоанализа будут выплеснуты, как ребенок вместе с водой. Чтобы сохранить эти достижения и по возможности расширить их, необходимо покончить с бесплодными спекуляциями и вновь прислушаться к голосу реальности.
СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
...я полагаю, что внушение как фактор заслуживает самого внимательного изучения для историка и социолога, иначе целый ряд исторических и социальных явлений получает неполное и, быть может, даже несоответствующее объяснение.
В. М. Бехтерев
В своей последней работе «Век толпы» Серж Московией выдвигает на первый план гипносуггес-тию как «основную модель социальных действий и реакций» [Moscovici, 1981, р. 124]. Тем самым он воскрешает из забвения книги Густава Лебона и вновь обращает внимание на «Психологию толпы и анализ Я» Фрейда. Оба они вдохновлялись работами Шарко и Бернгейма в великую эпоху гипноза (1880—1890). «Явления, наблюдаемые в микрокосме больницы как особой лаборатории, представляют явления социального макрокосма», — пишет Московией [ibid., р. 117].
В своей работе «Психология толпы» Лебон [Le Bon, 1895] рассматривает гипнотическое внушение как парадигму влияния межличностных отношений, объясняющих поведение толпы, и в частности отношения между массами и вождями. С этим соглашается и Фрейд в вышеупомянутой работе. Однако в сравнении со своим предшественником Фрейд предлагает также и новые объяснения гипноза, опираясь на такие понятия, как «идентификация», «либидо», «Сверх-я», «примитивная орда» и др. (о трансфере речь не идет). Московией счи- 239
тает, что Фрейд, «который так и не смог свести счеты с гипнозом» [Moscovici, 1981, р. 299], «вновь встречается с гипнотическим внушением, на этот раз в массовой психологии [ibid., p. 303]. Привлекая для сравнения теории Эйнштейна, он полагает, что индивидуальная психология у Фрейда соответствует частной, а психология масс — общей теории относительности [ibid., p. 302]. Московией замечает, правда, что эта общая теория Фрейда осталась почти незамеченной его последователями.
Возникает вопрос, не объясняется ли такое невнимание той ролью, которую Фрейд отводит гипнозу? Поскольку, создавая психоанализ, Фрейд отказался от гипноза, его ученики и не поняли, что много лет спустя он вновь вернулся к гипнозу, тем более что этот возврат, по сути, ограничился признанием неразрешенности самой проблемы. Весьма показательна в этом смысле реакция на книгу Московией в среде психоаналитиков.
Ученик Лакана Ги Росолато [Rosolato, 1982] (в 1963 году порвавший со своим учителем) считает, что эта работа написана в духе Фрейда, что «в ней наконец-то излагается психоаналитическая социология». Росолато видит заслугу Лебона в том, что он «прямо указал на те линии поведения, методы и принципы, к которым постоянно прибегают все (политические) партии и реклама» [ibid. p. 688]. Однако он подчеркивает при этом слабость психологической концепции Лебона, которая «оставила без внимания бессознательные механизмы» [ibid., p. 689], прибегая к обычным для того времени объяснениям, связанным с внушением, подражанием и гипнозом. Он продолжает: «Фрейд верно показал недостаточность этих понятий в тех видах практики, эффективность которых связана с непременным сокрытием механизма бессознательного и, следовательно, с таким ходом мысли, который противоположен психоанализу» [ibid.].
Эта последняя фраза озадачивает. Хотя Фрейд видел недостатки лебоновского понимания гипноза, он, несомненно, признавал его важным для понимания психологии толпы. Кроме того, именно на основе гипноза Фрейд сделал свои великие открытия относительно динамики бессознательного. Следовательно, заявить, что практика скрывает механизмы бессознательного,— значит выдвинуть безосновательное обвинение. 240
Но это лишь начало дальнейшей планомерной атаки Росолато на гипноз: «Московией подробно рассматривает фрейдовские описания отношений между толпой и вождем, не останавливаясь на положительных (снотворных) свойствах внушения и гипноза» [ibid., p. 690]. Такое высказывание теоретика, обычно отличающегося строгостью суждений, вызывает недоумение. Иронизировать в мольеровском духе над снотворными свойствами внушения и гипноза — значит сводить к нулю их роль в психологии толпы, тогда как Фрейд и вслед за ним Московией считают ее наиболее важной. Дело не в том, чтобы отправить гипноз в лавку древностей, а в том, чтобы «остановиться» на нем и попытаться лучше понять его, сделать то, от чего Фрейд со своей стороны никогда не отказывался.
Однако другой представитель лакановской школы— на этот раз верный мэтру, — прочитав «Век толпы», выдвинул против гипноза самое сильное обвинение: речь идет об Элизабет Рудинеско [Roudinesco, 1982], авторе «Столетней войны» с подзаголовком «История психоанализа во Франции». Она просто обвиняет Московией в «ложной вере», ставит ему в вину «парадокс, согласно которому Фрейд вместе с Лебоном и Тар дом оказывается основателем новой науки — психологии масс» [ibid., p. 450]. Рудинеско не прощает Лебону того, что он прибег к гипнозу для объяснения поведения толпы. «В то время когда динамическая психология... отказывается от гипноза как варварского средства, Лебон вводит его в политическую мысль и кладет его в основу своего учения» [ibid.,
р, 214].
Путаница в мыслях достигает здесь своей высшей точки. «Варварство» гипноза—это одно, а интерес, который он представляет с теоретической точки зрения,— совсем другое. Фрейд не боялся оказаться под влиянием идей Лебона, потому что он хорошо различал эти два плана. Удивительно, что исследовательница— историк, который считает себя одновременно и эпистемологом, — не способна понять это. Можно только поражаться, какую путаницу понятий она ставит в вину Лебону. «Его книга, — пишет Рудинеско,— свидетельствует о «сговоре», существующем во Франции между теориями наследственности, вырождения, ненависти к революции, гипноза и антисемитизма» 241 16 —103.*
[ibid., p. 213]. (Очевидно, Золя — решительный сторонник теории наследственности — был отчаянным антисемитом?)
В своей книге Э. Рудинеско привлекает внимание к тому, что она называет «гипнотическим симптомом». «Всякий раз, — говорит Рудинеско, — когда психоаналитическое движение переживает тяжелый кризис, на поверхность всплывает вопрос о гипнозе... Именно гипнотический симптом, приводя в смятение ряды психоаналитиков, оживляет первоначальную идею Фрейда о том, что трансфер в конце концов действует как внушение, то есть укрепляет авторитет и привилегии аналитика и позволяет ему использовать свои истолкования по собственному усмотрению» [ibid., p. 169].
Если мы попытаемся разобраться в том, что же автор имеет в виду под «гипнотическим симптомом», то заметим, что в этом сочетании гипноз постоянно связывается с различными формами оккультизма: телепатией, спиритизмом, хиромантией, левитацией и т.д... Все эти практики, по ее мнению, наделяют того, кто их осуществляет, способностью подчинять себе людей. «Гипноз вызывает в памяти миф о таинственном Маге, внушая субъекту приказ — отказаться от "свободной" вербализации симптомов» [ibid., p. 215]. Лишь «столетняя война» смогла положить конец этому господству и воздать должное Лакану, который освободил речь, сделав язык основой лечения.
Ожесточенная борьба с гипнозом в книге Э. Рудинеско восходит к временам более чем столетней давности. Первым свидетельством отрицательного отношения к гипнозу был Секретный доклад Байи 1784 года. Другой известный пример сопротивления гипнозу — «Христианская наука», основанная Мэри Бейкер-Эдди (1821 —1911). Вследствие психических нарушений она страдала тяжелым параличом и была вылечена месме-ристом. Впоследствии, занимаясь лечебной практикой, она поначалу применяла тот самый метод лечения, который принес успех в ее случае, и лишь потом отказалась от него как от практики, запятнанной телепатией, оккультизмом, короче, дьяволизмом [Zweig, 1982]. Приведем здесь также пример бывшего ученика Бернгейма Дюбуа: он прекратил гипнотическое внушение, поскольку находил его «варварским». 242
Напомним, с каким энтузиазмом Брёйер после известного инцидента с Анной О. поздравил Фрейда с его открытием: «Именно в этом, я полагаю, самое важное, что мы оба должны поведать миру» [Freud, 1925, р. 563]. Речь идет о трансфере, благодаря которому чувства пациента обращаются уже не к реальному врачу, а к воображаемому третьему лицу. Именно это, с точки зрения психоаналитиков, и устраняет опасность гипноза. Однако, как видно, этого не случилось — быть может потому, что в трансфере, как обнаружил уже Фрейд, отчасти присутствует и внушение. Очевидно, чтобы обезопасить себя, некоторые, например Рудинеско, стремятся устранить из психоанализа все, что связано с телом и аффектами, ограничивая межличностные отношения уровнем языка.
ЛАКАНОВСКИЙ ТУПИК
Лжет слово голосу, а голос — мысли лжет, И в слове гибнет мысль, утратив свой полет.
Л. Мицкевич
Известно, какое значение придавал языку Лакан. Достаточно вспомнить хотя бы его знаменитые формулы: «Бессознательное структурировано как язык» или «Является ли психоанализ орудием лечения, обучения или исследования, у него есть лишь одно средство — речь пациента» [Lacan, 1966, р. 247]. Все труды Лакана можно рассматривать как развитие на тысячах страниц этих основных утверждений. Его труды вызвали поток интерпретаций и споров, на которых мы не будем здесь останавливаться. Мы ограничиваемся лишь анализом тех мест в текстах Лакана, где он прямо говорит о внушении и гипнозе. Таких мест совсем немного. Это отрывки из Введения к комментариям Жана Ипполита по поводу «Отрицания» Фрейда [ibid., 376 — 378], из «Четырех фундаментальных понятий психоанализа» [La-can, 1953 —1954, р. 34 — 37] и, наконец, из «Сочинений Фрейда по технике психоанализа». 243 16*
Для Лакана различие между внушением и психоанализом заключается в том, что внушение подавляет сопротивления субъекта, а анализ сохраняет и перерабатывает их. «Фрейд, — говорит Лакан, — насколько это в его силах, отвергает внушение, чтобы предоставить субъекту возможность обрести то, от чего он оказался отторгнутым из-за сопротивления» [Lacan, 1975, р. 35]. Лакан заимствует фрейдовскую схему из VIII главы «Психологии толпы» («Влюбленность и гипноз»), показывая тем самым, что при гипнозе гипнотизируемый сливается с гипнотизером, отождествляя его с Идеал-я, а при психоанализе, напротив, расстояние между пациентом и врачом сохраняется.
Эти взгляды традиционны и, по видимости, соответствуют учению Фрейда. Лакан заботится о том, чтобы быть как можно ближе к Фрейду. Это особенно заметно в его споре с Ипполитом по поводу отношения «господства». Сравнивая «гипнотическую власть Шарко» и «отношение господства у Фрейда», Ипполит делает вывод: «Воля к власти сильнее при сопротивлении власти, нежели при простом подавлении этого сопротивления» [ibid., p. 36]. Лакан признает, что существует «опасность принуждения субъекта посредством психоаналитического вмешательства». Правда, он тут же уточняет, что подобная опасность связана лишь с «так называемыми современными методиками и не имеет отношения к освобождающему воздействию фрейдовской психотерапии» [ibid., p. 37].
В этих словах выражено главное стремление Лакана— противопоставить анализ как освобождающее действие' гипнозу как средству господства. Гипноз в глазах Лакана совершенно дискредитирован, и поэтому он говорит о нем как о чем-то устаревшем. Однако, как истинный наследник Фрейда, он стремится продолжить освободительное дело своего учителя; именно с этой целью он и отводит привилегированную роль языку. Речь идет о том, чтобы вернуться к «истинной речи», вне социальных и политических условностей,
1 Господство врача над пациентом в психоанализе было показано в 1951 году учеником Фрейда Нунбергом: «Аналитик обещает пациенту свою помощь, словно он обладает магической властью, а пациент переоценивает роль врача, верит в него... Аналитик свободен и действует по своей воле, а пациент принужден подчиняться правилам, установленным психоаналитиком» [Nunberg, 1951, р. 7—8]. 244
«поскольку истина основана лишь на том, что говорится, и других средств самоутверждения у нее нет» [La-can, 1966, р. 18].
Так лаканизм обретает облик ниспровергающего учения. Его связывают с майскими событиями 1968 года, видя его мету на лозунгах того времени: «овладение речью», «воображение у власти» (в действительности майские события имели много причин, и возникает вопрос— независимо от того, что утверждает Шерри Теркл в своей книге «Фрейдистская Франция» [Turkic, 1979], — не переоценивается ли роль лаканизма в этих событиях). Отсюда понятен и успех учения Лакана в Латинской Америке, где ему приписывают революционную роль, связанную с раскрепощением слова.
Однако ошибочно отводить лаканизму роль революционного учения, хотя он и помог преодолеть некоторые преграды. К тому же революционная роль отводится психоанализу не впервые, хотя на самом деле он никогда не играл такой роли. Рустан даже приходит к мысли, что психоанализ по своим методам и приемам представляет собой скорее попытку сгладить все конфликты, «переводя их в единое поле речи» [Roustang, 1980, р. 178]. Эта критика в еще большей мере относится к учению, которое признает абсолютный примат речи.
Обращаясь теперь к практике психоанализа, мы убеждаемся в том, что речь анализируемого совсем не столь свободна, как утверждает это учение. Речь пациента во многом зависит от аналитика — настолько, что в конце анализа аналитик как бы вкладывает свой язык в уста пациента (так, пациент Фрейда, известный как «человек с волками», признавался, что он всегда услужливо говорил то, что хотелось бы услышать его
врачу).
Мы видим, что внушение всегда присутствует в психоанализе, и потому резкое противопоставление его гипнозу искусственно. Гипноз, который Лакан с его учениками — и среди них Э. Рудинеско — превратили в пугало, — это не орудие господства. Таков лишь устаревший образ гипноза, вызывающий в памяти сеансы в мюзик-холле. Теперь мы знаем, что иногда речь загипнотизированного субъекта, приведенного в результате регресии в состояние, близкое к первичным бессознательным процессам, становится более свободной и, 245
следовательно, более истинной, чем в ситуации классического психоанализа.
|
