|
Возвращался я, уже пробираясь сквозь пространство, погруженное на самую глубину ночной темноты. Тишина и спокойствие если и не царили вокруг, то были единственными не спящими обитателями того полуночного часа.
Я размеренно и плавно спускался по Петровскому бульвару, следуя течению великолепного безмолвия, как вдруг, нечто оформилось передо мною, выюркнув откуда-то сбоку... то был взъерошенный безумец, шизофренного вида старичок. Он мелко семенил на месте и глухо бормотал: «Демоны, демоны вокруг... батальоны демонов... полки нечистой силы... разве ты не видишь? Всмотрись во мглу ночную, проникни взором во мрак дневной... они надвигаются на тебя, как стада саранчи... не слышно разве хлопанья их крыл? Они хочут сомкнуться вкруг тебя кольцом ядовитым». Старичок источал шипение и постепенно приближался ко мне. Его замкнутый на себе лик, подсвечивался мерцающими от возбуждения глазками, которые устремлены были куда-то в одну точку; и в то же время я чувствовал на себе тяжелый и упертый взор помешанного. Вдруг, старичок стал подпрыгивать и гримасничать, пританцовывая ножками и бровями и распевно речитативить: «Злыдни, злыдни... чур, чур, чур... злыд-ни-и-и. Призрачное, стань прозрачным. Сатана, изыди-и-и»!
В этот момент меня придавила ступорообразная оторопь. Из-под ног моих метнулась причудливая тень, в очертаниях которой было что-то омерзительное, а старичок внезапно, в одну секунду преобразился: сумасшествие исчезло, физиономия сделалась благообразной, взгляд обрел осмысленность, лобик разгладился, и бровки возвратились на место. Просто чудаковато-причудливый бродяга теперь стоял возле меня. Он улыбнулся, но тут же облик его принял выражение серьезности. Посмотрел он на меня прямо, но кротко и тихо вымолвил:
— Призрачное станет прозрачным. — Развернулся и зашагал прочь по аллее, с которой вскоре свернул, пересек бульвар и скрылся среди навалившихся друг на друга домов.
Очнувшись от оцепенения, я вновь заскользил вдоль чугунных полозьев ограды. И на сей раз в тишину прокрадывался чуть шероховатый шелест тронутой осенью листвы. Некий непостижимый холодок поддувал мне в спину, и я опасался оглянуться. Только на доступной для взора Трубной площади я несколько успокоился и совсем уж отважно взобрался по Рождественскому бульвару до того места, откуда рукой подать до моего дома.
И все-же я решительно не знал, как отнестись к случившемуся происшествию. И дело заключалось не в том, что среди ночи в глухом закоулке я наткнулся на городского сумасшедшего, а в том, что его слова странным образом совпали с темой беседы у Дядька. Подобные синхронизмы слишком явны, чтобы оказаться случайными.
Часы показывали без пяти два.
Я разобрал постель и с размаху прыгнул в сон, в пучинах которого проплавал до девяти утра, вырванный в реальную действительность, по пробуждении все-равно воспринимающуюся иллюзорной, телефонным звонком.
— Да, — вяло прошамкали мои губы, ощущая утреннюю сухость несвежего рта.
— Доброе утро, Сережа, это Оксана.
— Очень приятно. Доброе утро. Как спалось?
— Мне совсем не спалось. Я никак не могла уснуть. Ты ушел, и через некоторое время мне стало почему-то страшно.
— Почему?
— Не знаю. Такого не было никогда.
— Хорошо. Как проявился твой страх — что-то конкретное напугало тебя или же это было нечто тревожное?
— Иногда мне казалось, будто в комнате кто-то находится. Иногда даже какой-то ветерок по квартире пробегал, тихий такой, едва уловимый. И тогда у меня возникало чувство ужаса, и даже нет, не чувство, а словно сам ужас присутствовал тогда. Словно бы он был вне меня и ко мне прикасался, как бы стараясь проникнуть вовнутрь.
— Когда это было?
— После твоего ухода мне уже стало не по себе, но все началось около двух часов.
— Что все?
— Какие-то тени непонятные у окон, шуршание в углах...
— Послушай, а это не впечатлительность твоя как отклик на слова Сафона о том, что многие силы природы проявляют признаки разумности? Ты, например, услышала капельку дождя и подумала, что ее стук имеет какое-то символическое значение.
— Я о подобных воззрениях и слышала, и читала давно, но ничего подобного со мной не случалось. Я полагаю, что и Дядек здесь ни причем.
— Дядек, может, и ни причем, а вот Запредельный... — Я осекся, словно со стороны услышав свой не слишком удачливый каламбур, отозвавшийся, как мне показалось, тихим эхом.
— И знаешь, какую я вещь обнаружила? — приглушенно прокатился по проводу голос Оксаны.
— Какую же?
— Наутро пошла выносить мусор, а у двери моей прямо на пороге — листок бумаги, сложенный пополам. Поднимаю, а там нелепость какая-то печатными буквами: «Призрачное должно стать прозрачным».
Мне померещилось, что легкий, едва уловимый ветерок мягко подтолкнул меня в спину. В ту же минуту наша связь прервалась. Последующие попытки соединиться с номером Оксаны были безуспешны.
Вскоре, однако, прояснившаяся причина прерванного разговора оказалась обыденной — небольшая авария на телефонной станции. Я снова позвонил Оксане, но ее уже не застал.
Я быстро собрал дорожную сумку и уехал в Белоархейск — буквально на пару дней, по делам.
Однако, уже в пути я начал замечать, что испытываю определенное волнение. Во-первых, оставалось неясным, что произошло с Оксаной. Во-вторых, непонятна вообше вся эта ситуация с ночными наваждениями, приключившимися с нами обоими, хотя и в разных местах. В-третьих, ощущение незавершенности довольно пренеприятная штука, а события, случившиеся накануне, оставляли именно такое ощущение.
Я ехал в Белоархейск, мимо проплывали пейзажи, распластанные ландшафты раскрывали свои плоскости навстречу моему движению. Я поглощал пространство, но безвестность поглощала меня. И было в этой безвестности что-то тоскливое.
Я быстро завершил свои дела. У меня еще оставалось много до отправления поезда времени, которое я решил посвятить прогулке по городу. Я медленно бродил по исхоженным мною, выученным наизусть, улицам и паркам. В тихой и медлительной задумчивости постоял под старыми часами, что на главной площади и вдоль трамвайных путей побрел к собору. Белоархейцы собор свой чтут благоговейно и трепетно, исправно справляют службы и методично ссужают пожертвования. В этот же раз не было никаких поводов для величественной пышности и торжеств, а потому я, поднявшись по высоким ступенькам крутой белокаменной лесенки, вошел в гулкий полусумрак затаившихся сводов. Святые лики тускло мерцали со стен в отблесках свечек и выглядели строго. Я приблизился к лавочке с реквизитами и приобрел две изжелта сальные свечки, затем направился к иконе Спасителя. Запалив свечи, я аккуратно пристроил их в узких чашечках подсвечников. Свечки вспыхнули, изогнулись, с треском выстрелив искорками, дали черную копоть и покрылись обильной испариной.
Я несколько минут постоял, вглядываясь в суровые глаза Спасителя, и покинул храм.
Поутру же покинул и Белоархейск.
Я люблю возвращаться в дом, когда меня никто не встречает кроме стен и обжитого пространства. Я не люблю звонить в дверь и уж тем более, когда мне ее открывают. Я люблю открывать свою дверь собственным ключом, ступать в тихую прихожую и ощущать лишь только одному мне ведомые приметы любимого дома. Я терпеть не могу, когда меня ждут. Я ненавижу, когда я возвращаюсь, и дома кто-то есть. Я в таких случаях не знаю, как себя вести. И становлюсь неестественным и замкнутым. Потому что тогда нарушается, даже разрушается очарование волшебства той самой непостижимой магии, которая обдает тебя мягким теплом, даже если камин еще не запален, да даже если и камина вовсе нет.
Однако знобящая пустота встретила меня в этот раз. Я почувствовал, что мне захотелось, чтобы в доме кто-то был, и если точнее, то не кто-то, а Оксана. Потому я тут же снял трубку, набрал ее номер и к огромному своему облегчению услышал знакомый голос.
— Ты приехал?—Мне показалось, что спросила она не без удовольствия.
— Откуда ты знаешь, что я уезжал?
— Интуиция, — тихо рассмеялась она.
— Как ты эти дни? Я тревожился за тебя.
— Почему?
— Помнишь прерванный разговор? После той ночи? С тобой все в порядке?
— Да вроде все, а почему разговор прервали?
— Авария на станции. Впрочем, небольшая и совсем обычная.
— Разумеется, обычная. Но необычно то, что она случилась во время нашего разговора.
— Но ведь она произошла и во время сотен если не тысяч и других разговоров.
— Для них она обычна, а для нас нет. Потому что у нас разговор был не совсем обычный. И предшествовали ему события не совсем обычные.
— Но больше никаких дуновений и шорохов не было?
— Вроде нет.
Тут я рассказал ей про свою ночную историю и услышал с ее стороны предложение проконсультироваться по этому поводу у Сафона Головатых.
— А что сможет прояснить Дядек?
— Я полагаю, многое сможет.
Дядек, тем не менее, ничего не смог.
Однако, по порядку. Порядок же таков. Мы встретились на углу Петровского и Цветного бульваров возле продуктового магазина. Затем направились по Цветному в сторону Садовой. Свернули в тот самый двор, но таблички на подъезде не оказалось. По сути дела ничего в том необычного не было — подумаешь, какая-то дощечка потерялась, но мне вопреки разумной логике это показалось странным. Мы же, сохраняя намеренье, хотя и с меньшей решительностью, вошли в знакомый подъезд, поднялись на нужный этаж и позвонили в дверь. Через минуту примерно послышались шаркающие шаги, после чего такой же шаркающий голос просочился через щель:
— Кто там?
Мы несколько оторопели, но не возвращаться же назад, так ничего и не прояснив.
— А мы, собственно, в Центр Дядька, — играя в деловитую и энергичную женщину, ответила Оксана, на секунду оставив меня в задумчивости, в которую я только что впал.
— Кого-кого? — прошипел шаркающий шепот.
— Дядька! Ну... Сафона Головатых, — переходя на поясняющий тон, прояснила Оксана.
— Нет таких, — буркнуло за дверью.
— Как же так?— энергичная деловитая женщина вмиг улетучилась. — Ведь всего же несколько дней назад...
— Нету и не было. Я щас милицию вызову, если вы не прекратите хулюганничать.
— Да мы не хулюганничаем, — в голос Оксаны просочилась слезинка. — Мы действительно находимся в затруднительном положении, потому что ищем человека по имени Сафон Головатых. Это для нас очень важно. Поверьте.
За дверью —пауза, перемежающаяся шмыганьем. Затем — нечто вроде носового всхлипа. И вдруг! сопровождаемая металлическим щелчком, дверь открывается и в черноватом проеме показывается нечто похожее на человеческую голову и смотрит на нас. Глаза прищурены, подозрительны, увесисто-развесистые щеки мелко вибрируют, нижняя губа медленно выскальзывает из-под верхней. Я моментально выскочил из задумчивости. Голова же разверзла рот и издала звук:
— Так в затруднительном положении, говорите? — Кажется нечто сочувственное проскользнуло в этом расползшемся звучании.
— Увы, да. И странном, — вместо Оксаны ответил я, проявляя таким образом мужественность.
— Странном? — глаза головы медленно переместились в моем направлении, а веки сощурились плотнее. — Вот и видно сразу, что вы странники. — Щеки завибрировали чаще, означая, вероятно, смех по поводу собственного каламбура...
— Однако, никакого тут каламбура нет! — Я опешил. Голова словно прочитала и тут же прервала мои мысли. — В любом странствии есть что-то странное и во всяком странном находятся отголоски странствий. И на самом деле странные вещи происходят чаще, чем обычные. Что само по себе странно. А значит обычно. А человек зачастую и не подозревает, что в эту-то минуту, когда ему кажется, будто он пребывает во благе, отдыхе и спокойствии, он на самом деле странствует. — Меня удивили не слова, а сам факт монолога.
— Однако, что ж мы в дверях то стоим? — как бы спохватившись, воскликнула голова. — В ногах то правды нет. Вы проходите.
— Да нет, спасибо, — усомнилась Оксана, — мы, наверное, действительно ошиблись.
— Ну и что же, что ошиблись. Кто не ошибается? Может, Дядек ваш тоже ошибался. Это неважно, ошибаешься ты или не ошибаешься. Важно другое — расплачиваешься ты за свои ошибки или нет. — Теперь меня поразил не факт монолога, а сами слова. Однажды в одной пивной мне довелось услышать повествование слесаря Ливанова об интимном эпизоде из его жизни. Он обмакнул соленую сушку в пиве и задумчиво произнес, делая лицо отрешенно-просветленным: «Там было жаркое ущелье, в которое я погрузился».!. Меня это поразило настолько, что я даже потерял интерес к Толстому. Однако, сейчас это было посильнее слесаря Ливанова.
— Так вы пройдете вовнутрь или нет? А то просквозит тут всех нас, — вопрос прозвучал категорично и ясно давал понять, что на сквозняке никаких разговоров быть не может, а ежели мы не хотим разговаривать, то можем идти туда, откуда пришли.
И мы вошли — может быть, на самом деле кое-что прояснится? В планировке квартиры с тех пор ничего не изменилось: та же прихожая, такое же расположение комнат, но вот мебели стало значительно больше. Среди же этих шкафов и комодов я видел теперь старческую фигурку, облаченную в поношенный, но чистый и опрятный махровый халат длинною до пола, что даже тапочки он прикрывал собою. Эту фигурку венчала уже знакомая мне голова.
— Сейчас я чай поставлю, — сказал старичок по-домохозяйски и пригласил нас следовать за ним.
Мы прошли на кухню, довольно уютную и просторную. Старичок, заботливо проявляя к процессу должное внимание, словно творя алхимическое действо, готовил чай, а чтобы мы не слишком скучали, раздал нам по карамельке.
— Да-с, друзья мои, — почти нараспев проговорил он, не оборачиваясь, — приготовление чая есть весьма творческий и ответственный процесс и требует особого к себе отношения, я бы даже сказал, трепета. Чай высвобождает скрытые силы души, как говаривал граф Толстой Лев Николаевич, а уж он-то толк в этом знал. И более того, великий писатель во время напряженной работы потреблял сей напиток в количествах, надо сказать, огромных по этой самой причине. Однако многое зависит от мастерства заваривания. Уже само по себе это высокое искусство. — На миг мне померещилось, что в руках у него вместо чайника реторта... — Что ж... сейчас будем чаевничать.
Через минуту все было готово. Старичок извлек из шкафа три глиняных китайских чашечки без ручек и разлил в них свой напиток, вкус которого мне показался терпким и своеобразным.
— Пейте, пейте, пока горячий, —деловито и показывая знание дела, проговорил Старичок. Прихлебнул из своей чашечки и продолжил. — Кстати, давайте познакомимся, коль уж мы за одним столом сидим. — Я — Вохенза Заречный.
— Как?! — В один голос с Оксаной взметнулись мы.
— Но можете меня просто называть Вохензой.
— Вохенза... простите, а что это за имя?
— Имя как имя, — слегка пожав плечами не возмутился Старичок.
Некоторое время мы сосредоточенно молчали и было отчего сосредоточиться — чай оказался действительно прекрасным, энергия, которую он в себе заключал, ощущалась физически, тепло мягкими волнами прокатывалось по всему телу, а в голове воцарилось спокойствие.
— Какой интересный чай, Вохенза, — мелодично пролепетала порозовевшая Оксана. — Я такого еще не пробовала. Сразу видно, что настоящий. Это... китайский или индийский?
— Ни тот и ни другой. Это — чай Вохензы.
Я вдруг ощутил, как пространство будто бы покачнулось, а тело мое потеряло в весе. «Наркотик?!» — то ли подумалось мне, то ли некий голос пронзительно вскрикнул в голове, то ли вслух воскликнул я. Как бы там ни было, Вохенза спокойно отозвался на мою панику:
— Ничего подобного. Наркотиком тут и не пахнет. Напротив, этот эликсир жизни проясняет сознание в такой степени, что оно высвобождается из плена иллюзий. На самом деле ваша обыденная жизнь есть форма гипноза и наркоза одновременно. И то, что люди называют реальностью, в действительности является ни чем иным, как их бредом. Через несколько минут, голубчик, это качание у вас пройдет, и вы вернетесь к своему обычному самоощущению, не переживайте.
По всей видимости, состояние, подобное моему, овладело и Оксаной — она сидела неподвижно, и в то же время в ней ощущалось некое незримое преображение, словно она готова была взлететь. Однако, действительно, вскоре восприятие стало прежним, что и обрадовало, и несколько огорчило — с одной стороны все вроде бы обошлось благополучно, с другой — если быть полностью уверенным в безопасности происходящего, то его можно и продлить, так как испытанные ощущения, чего уж там таить, оказались довольно приятными.
Межде тем Вохенза пристально посмотрел в мою сторону и сказал:
— Ну вот, я же предупреждал, что кроме удовольствия вы от чая моего ничего не получите. Разве что только пользу еще.
— Однако, мы, наверное, засиделись у вас, — вымолвила вернувшаяся в обыденность, Оксана, — спасибо за угощение, но нам, кажется, пора.
— Как пора?! — Вохенза аж чуть не подпрыгнул на своей дубовой табуретке. — А как же тот, кого вы искали? Как это его... а! Дядек ваш.
— Но уже понятно, что здесь его нет.
— Так ведь вы же говорите, что он был?
— Теперь-то не имеет значения...
— А вдруг, имеет, да еще какое! А вдруг, именно сейчас-то и имеет как раз значение!?
— Да какое же значение?
— Ну... вы уж прямо от меня бог невесть чего хотите. Ведь я сказал — вдруг. А вы уж и терроризировать меня начали. Экие вы нетерпеливые молодые люди. — Вохенза с некоторой укоризной в голосе покачал головой.
— И все ж-таки я теряю ощущение смысла происходящего, — сказал я, как мне показалось, несколько опечаленно. И тут... пронзительная и абсурдная догадка пронеслась перед моим мысленным взором — а что если.., а что если все это инспирация и чья-то уловка.., а Вохенза... тьфу ты, аж пот пробрал и похолодело внутри... а Вохенза — Запредельный. И тут же я осекся в быстротекущих мыслях своих — стоп: раз я подумал про него, что он — Запредельный, то он уже точно не Запредельный. Ибо как говорил Сафон: Запредельный — это тот, который в шаге от тебя будет стоять, а ты ни за что не догадаешься, что он Запредельный. Но с другой стороны, если я в каждом буду подозревать Запредельного, то есть вероятность, что в своем подозрении я могу действительно угадать настоящего Запредельного. Иное дело, что мне никогда не суждено узнать, верна ли моя догадка. И вполне может статься, что Вохенза — истинный Запредельный, а почему нет? И ситуация приключилась престранная, с обычными людьми такого не происходит. Явно, Вохенза темнит. Если он утверждает, что живет здесь давно и постоянно, то как объяснить наличие Центра Дядька со всем его персоналом на этой же площади всего лишь несколько дней назад? И я мог бы усомниться в собственном здравом уме и ясной памяти, если бы Оксана не была свидетельницей того же, что и я. Жалко, что мы не обменялись телефонами с другими участниками семинара, что лишает нас возможности воззвать к свидетельствам других очевидцев. В любом случае ситуация становилась такой, что шансы на ее предсказуемость стремительно падали.
Между тем откликнулся и Вохенза.
— А вам, наверное, молодые люди, интересно узнать, кто я такой и чем занимаюсь. Что ж, извольте, — голосом сказителя начал наш необычный знакомый. — Раньше я был профессиональным спортсменом, многоборцем и футболистом. Работал, скажу вам, весьма неплохо и на совесть, не раз выручал команду и слыл выдающимся человеком. Но время шло и тащило меня за собой. А время не слишком-то надежный и верный спутник. Ему наплевать, устал ты или нет, полон сил или выдохся окончательно. Если ты оступишься, оно не протянет тебе руку помощи, даже не взглянет в твою сторону — как хочешь, так и выбирайся, а коль не можешь, то здесь же и околевай. Оно и вас тащит за собой, дорогие мои, а вы покорно следуете за ним, просто вы еще молоды и не так часто спотыкались, вот и норовите порой обогнать его. Ну да ладно, я что-то расфилософствовался. Так вот, значит, время шло и уводило меня все дальше и дальше от большого спорта и в конце-концов настал момент, когда я должен был помахать ему рукой безнадежно и навсегда удаляющегося путника. И мне ничего не оставалось как подумать над выбором: что лучше — терпеть или претерпеть? И по прошествии некоторых размышлений я остановился на последнем, сказав себе: «Да, я претерпел. Такова не моя воля. Но терпеть я не собираюсь». Смирившись с неизбежностью, я отрезал себя от спорта и, минуя даже логичную в подобных случаях перспективу тренерской работы, ушел в иную сферу деятельности. О! это действительно была сфера, настоящая сфера! Плоскостей, во всяком случае, здесь не было. Я организовал Гильдию Брутальных Брунгильд, а изъясняясь проще — подпольный бордель для любителей крепкозадых, грудастых, ярых, агрессивных дам. Мои леди были просто как на подбор, сплошная прелесть, раз-- ве что копытом землю не рыли. Ломились в бой не на страх, а на совесть. Проститутки высшего класса, работу свою до самозабвения любили. Одним словом, одаренные девочки. И тут мне показалось, что я сумел перехитрить время, предоставив ему возможность идти своим путем без меня. И сразу же поплатился за свою иллюзию. Все рухнуло в одночасье — шлюхи разбежались, а партнер мой по бизнесу просто сбежал, прихватив изрядную долю нашего общего капитала. Я вновь почувствовал на своем вороте чью-то цепкую жестокую хватку. Понятно, что я узнал в ней своего извечного неумолимого спутника. Амбиции попраны, честолюбие раздавлено, остался лишь прах. И мне ничего не осталось, как заняться чайными церемониями и игре на арфе.
Старик умолк и ловким движением смахнул одиозную слезу, приютившуюся на щеке.
— Я тронут, — в некотором смущении пробормотал я, краешком сознания, однако, сомневаясь, не разыгрывается ли Вохензой спектакль.
— Дак что ваш Дядек-то? — словно опомнился тот. — Чему он хоть вас учил?
— А почему вы думаете, что он нас учил?
— А какой смысл тогда столь тщательно искать человека?
Признаться, я не сразу нашелся, что ответить. Своей нелепой постановкой вопрос совершенно сбил меня с толку.
— Но... позвольте... Вы полагаете, что ищут только тех людей, которые учат?
— Какой смысл в ином?
— Хорошо. А преступники? Ведь их же ищет милиция.
— Милиция за ними охотится, а не ищет.
— Ладно. А пропавшие родственники?
— Их разыскивают, а не ищут.
— В чем же тогда разница между искать и разыскивать?
— Разыскивают для того, чтобы найти, ищут — чтобы обрести.
Замысловатое словотворчество Вохензы слегка затуманило мое восприятие, и я даже ощутил нечто вроде легкого транса. Признаться, Старичок меня несколько загрузил.
— Да, Вохенза, вы правы, действительно, Дядек нас учил...
— Или поучал? — хитроватый прищур метнулся в мою сторону.
— Простите?
— Если тебя учат, то ждут от тебя результатов, если поучают, то — повиновения.
— По всей видимости Сафон вообще от нас ничего не ждал.
— А-а, значит, он вас просто информировал.
— Наверное, так.
— И каково же было содержание информации?
Я рассказал, не преминув упомянуть и о причудливых событиях, случившихся в ту ночь со мной и Оксаной, что, собственно, и послужило причиной нашего намерения посетить еще раз Центр Дядька.
Вохенза казался слегка опечаленным.
— Зло, говорите? Как внеличностная сила, существующая объективно? Что ж, г-м, быть может. А ответьте мне, молодые люди, без излишнего углубления в суть вопроса — что сильнее — Добро или Зло?
— Вероятно, их силы равнозначны, — словно отвечая урок, отозвалась Оксана, — ведь мы наблюдаем в мире их диалектическое равновесие.
— Равновесие-то мы, быть может, и наблюдаем, хотя никто еще этого равновесия как следует не определил. И тем не менее, ладно, допустим равновесие. Однако, что сильней?
— Ну... наверное, добро.
— Добро?
—Да.
— А вот и нет! Вот и нет! — будто чему-то радуясь, воскликнул звонко Вохенза и снова поставил подпревать чайник. — Хотите докажу?
— Докажите.
— Извольте. Для начала нам следует определить, что же такое добро и что же такое зло. Сразу оговоримся, что определение должно быть элементарным и очевидным. И никаких философствований насчет онтологии, этики и прочих фортелей, иначе мы в такое забредем... Итак: в наиболее явном виде как проявляется Зло? Иначе — каким образом и способом оно демонстрирует себя? Как оно реализуется? Как разрушение. Все катастрофы, которые человечество воспринимало как зло, представляли собою именно разрушение. Разрушить памятник, разрушить храм, разрушить семью или жизнь человеческую означает присутствие Зла. Значит, зло есть то, что воплощается как энергия разрушения. Стало быть, добро, как сущность противоположная, реализуется в энергии созидания. Если совсем кратко, то Зло есть разрушение, Добро есть созидание. Очевидно?
— Очевидно.
— А теперь посмотрим, что происходит в мире. Возьмем самый простой пример. Чтобы разрушить дом, достаточно нескольких минут, а вот, чтобы его построить, нужны месяцы, а порой и годы. Получается, что Зло действует быстрее, концентрированнее и мощнее. Оно как ударная волна, заряжено целеустремленностью и насыщено действием. Его активность измеряется секундами, в то время как активность добра рассеивается во времени. Таким образом, чтобы нейтрализовать некую условную единицу зла, потребуется десяток, а то и сотня единиц добра. Пример с домом не единичный. Возьмите болезни, травмы, войны — и вы у видите все то же соотношение сил. Заболевают в одночасье, а лечиться нужно, сами знаете, сколько. А уж о том, какой труд необходимо затратить на мирное строительство после военной разрухи, и говорить не приходится. Становится ясно, что Зло сильнее, гораздо, несоизмеримо сильнее Добра, — Вохенза заговорщицки понизил голос. — Но это тайна. Я вам поведал тайну. Не каждому следует ее знать, — сделал краткую паузу, после чего медленно добавил, да так, что я ощутил некий омерзительный холодок то ли внутри, то ли где-то вблизи: — Вы просто не представляете себе, сколь опасной может оказаться новая информация для человека. — Он в точности повторил слова Дядька!
Старичок смотрел на меня не мигая, в упор, но не видел я глаз его, а лишь две чернеющих бездны, через которые сквозило небытие, взирали неподвижно, поглощая пространство. Мельком я тогда взглянул в сторону Оксаны и увидел ее побелевшую, неподвижную, будто приросшую к стулу.
В эту минуту загудел чайник на комфорке, словно живущий какой-то своей обособленной жизнью.
Вохенза резво приподнялся и принялся священнодействовать. Молчание окружило нас со всех сторон, и мы плыли куда-то сквозь него. Мне стало страшно. Новая информация явно подавляла меня и внушала чувство неведомой опасности. Страх постепенно разрастался и, теряя конкретные очертания, перетекал в тревогу. Была ли она связана с загадочной личностью («а что если — не личностью») Вохензы или с тем, что я соприкоснулся с чем-то мистическим, наверное, не имело значения. Мне уже просто хотелось убраться отсюда восвояси, позабыв про всех этих дядьков, запредельных со всеми их силами добра и зла, и окунуться в такую привычную и такую прекрасную обыденность — работать, любить, есть, спать, радоваться и пусть даже огорчаться, чтобы преодолевая сложности и неприятности, обретать новую радость и новое удовлетворение. И казалось бы, чего проще— встал, откланялся и ушел? Но что-то удерживало меня здесь, правда, неизвестно что моя ли потаенная, подспудная воля или некая иная власть, в чьих руках я был всего лишь механической игрушкой, возомнившей себя свободной личностью. Эта-то неопределенность и повергала меня в ужас. А что если это ловушка для таких, как я — постоянно ищущих, вечно мятущихся, суетно вопрошающих и мучительно сомневающихся? Каверзная и на самом деле смертельно опасная ловушка, замаскированная бутафорскими вопросами типа «в чем смысл жизни?», «каково предназначение . человека?», «существует ли свобода личности»? И как только ты начинаешь всерьез углубляться в эти темы, Злу этого толь-, ко и надо. Тут то оно и проникает в тебя, и овладевает тобой. И ты, милый мой, уподобляешься дерьму в проруби — не тонешь сразу, но и не выплываешь как-следует. Недаром же говорилось в мудрой книге — не мудрствуй лукаво, ибо все твое мудрствование от сил мрака. А что если и вся эта ситуация есть воплощение моего мудрствования? И стоит мне только сказать: «Все. Хватит. Достаточно. Надоело. Выхожу из этой игры. Перестаю умствовать!» — Как тут же наваждение рассеется, и снова я окажусь рядом с женщиной, возможно дорогой для меня, и восторгаясь каждой минутой ее присутствия, пройду с ней через толпу, улицу в тишину уютного дома и горячей прохлады нашей постели...
— А что, друзья, — вонзился Вохенза в мой внутренний приглушенный монолог, — вы, вероятно, проголодались? А я-то, старый дурень, как только сразу не догадался, все чайком да чайком вас потчую. Давайте поедим, просто поедим, без всяких проклятых вопросов и мучительных сомнений относительно смысла бытия. — Скосил свой насмешливый прищур в мою сторону. — К чему нам все эти душещипательные, интеллектуальные наваждения? Истинность, уверяю вас, совершенно в ином. И знаете в чем? — Тонкое, эдакое струнно-дребезжащее хихиканье. — В еде! Да, да, да! Ведь сами по себе питье и еда исполнены священного значения. Все твари живые нуждаются в пище — и тем самым признают свою зависимость от Дающего. И эта плотская потребность на самом деле глубоко духовна, как ни странно. Почему? Да потому что выводит за пределы плоти как таковой. Ибо голод — начало духовности, та первая уязвленность жизни и чрева, врожденная травма, которая учит страданию и готовит к спасению. Обратите внимание, и человек, и животное вынуждены склонить голову, чтобы подобрать кусок, сорвать пучок травы — и таким образом естественным побуждением склониться пред Дающим. Выходит, что голод — это не просто физиологическое состояние. Это экзистенциальная неполнота. Голод — это нравственный императив: смирись—ибо ты себе не принадлежишь. Ты всего лишь часть от части. Часть, жаждущая откусить и поглотить частичку иного. Часть которой никогда не суждено в этой жизни стать целым. Согласитесь, так как это очевидно, что нет более наглядной демонстрации смирения, чем сама поза еды — со склоненной головой, как бы в знак унижения и благодарности. И любое поедание священно, ибо человек прибегает к милости не только дающего, но и Того, Кто дает самому дающему. Душа возжаждала воплощения, и Кто-то вскормил ее плотью. Да, если бы мы не знали, что такое голод, то не зависели бы от мира материального, но с другой стороны не стремились бы и к миру духовному. Человек -— это вечная неутоленность. Так-то вот-с, господа мои хорошие. Но — к делу!
Вохенза исполнил плавное, несвойственное для его старческого статуса, телодвижение и оказался возле холодильника. Бесшумно распахнулась дверца, и на какое-то время он за ней исчез. Все произошло настолько легко, естественно и быстро, что походило на исчезновение призрака.
Несколько минут сосредоточенного шуршания. Дверца слегка покачивалась и чуть поскрипывала. Видимо, Вохенза до самозабвения увлекся подбором деликатесов.
И вдруг... все произошло настолько быстро, даже моментально, что происходящее показалось как бы запечатленным на замедленной съемке. Дверь с мягким, но звучным шлепком закрылась, а перед нами с руками, наполненными банками икры, маринованных мидий, утиного паштета и с двумя бутылками вина стоял...
— Дядек! — изумленно воскликнули мы с Оксаной в один голос. При этом я действенно и явно ощутил значение выражения «крик вырвался из уст ее». Гортанная звуковая волна, вылетая наружу, взорвала оксанины губы, смяла их, исказила в причудливом изгибе и ударила в пространство. Но Сафона не повалила. Он продолжал возвышаться и простодушно поигрывал веселой улыбочкой.
— Но... как же так... — уже почти соскользнув на лепет, продолжил я, — ... а Вохенза?
— А Вохенза и есть я. Искусство лицедейства, мастерство перевоплощения. — Из-под халата Дядек выпростал парик и маску.
— Но зачем?!
— А вы еще, друг мой, спросите, какой в этом смысл, или что-нибудь про предназначение. Тогда совсем получится заунывно и по философски. А может быть, еще и помудрствуем лукаво? — и преображенный Вохенза, он же Сафон Головатых лукаво мне подмигнул.
— Да я и не стремлюсь искать смысл в том, что само по себе бессмысленно.
— Бессмысленно вообще искать какой-либо смысл. —Дядек сделал вид, будто склоняется и нарочитым шепотом произнес: — Поиски смысла вас погубят, молодой человек.
Смысл — это призрак, вечно манящий, но постоянно ускользающий фантом. Когда-нибудь он покажется за вашим окном и поманит за собой, и вы, неровен час, преспокойно шагнете с балкона. Я говорю иносказательно, вы понимаете же меня. Увы, это не только ваша беда, но и многих других.
— Беда?
— Беда, беда.
|
