|
Между тем обращенный Талантов уже норовил цапнуть за нос расстроенного Николосова, но тот удачно отстранился и с грустью посмотрел на бывшего своего приятеля, а ныне ядовитого и агрессивного паука.
«Эх, жаль петуха у них нет», — с тихой горечью усмехнулся про себя Николосов, впрочем усмешка его прервалась гнусавым хрипом:
— А он опять на часы смотрит, — это скелет ябедничал.
— Ничего, он у нас яшшо попляшет, — прогнусавил Ярмига.
— Пока пляшу я один, — обиженна заныл скелет.
— А ну-ка цыц! — гаркнул Ярмига, да так гаркнул, что откуда-то из-под лавки вырвалась стая воронов и шарахнулась врассыпную, что-то где-то звякнуло, и послышался звон битого стекла вдалеке.
— Но он ускользает от нас! — взвыл скелет. — Скоро петухи зажгутся, и мы уж точно его упустим. Ты, конечно, Ярмига, тип авторитетный, но и у тебя коряги коротки в таком случае.
Ярмига в сердцах дал говоруну хорошую затрещину, и скелет костьми полег на поросшем гнилью полу, и оскорбленный неслыханной грубостью, череп безмолвно покатился в дальний угол, откуда больше и не высовывался.
— Ну и дурак, — проворчал ему вслед Ярмига, после чего обратился к Николосову. — Может в кости сыграем. Вон, вишь их сколько?
— Ты Галантова верни.
— Да верну, верну я Галантова тваво. Пусть пауком побудет немного. Что ему станется? А хошь — давай сыграем. Выиграешь, получишь Галантова, проиграешь, отдашь часы.
— Не играй с ним, — подал из угла голос череп, — надует.
— Ах ты мертвечина поганая, — Ярмига схватил тазовый пояс и запустил им в угол.
— Во псих-то! — отозвалось из угла.
— Ну ты меня выведешь из себя! — рассвирипел Ярмига.
— А ты итак выводок...
— Ах ты...
Однако, не удалось Ярмиге договорить — в окошке посветлело и на одной из стен загорелось электронное табло: «Внимание — петух!»
Ярмига попятился, корежась и гримасничая, и находу теряя свои очертания, обращаясь в бесформенную груду тряпья. В это же время чей-то слабеющий голос тихо просочился в чуткое ухо Николосова с молитвенной просьбой повесить часы на паутину. На сей раз Николосов почему-то доверился ситуации, и часы повесил.
Ярмига окончательно превратился в хлам. Петух не пропел, но табличка, мигнув несколько раз напоследок, погасла. Кости, разбросанные по полу, обмякли и преобразовались в веревочные обрезки.
Паук стал постепенно таять, и в пространстве обозначились контуры представительной галантовской фигуры.
Рядом же стояли, проявившиеся из ниоткуда, Злюкин и Быркина, причем пресс-секретарша оголтело продолжала что-то строчить в своем блокнотике.
— Однако... — сказал еще не совсем пришедший в себя Николосов. Талантов же вообще продолжал по паучьи таращить глаза.
— Получилось не совсем так, — пробормотал рассеянно специалист, — но что-то получилось. Вы хотели провести время. Вы его и провели. А, может быть, и оно провело вас. Что же вы еще хотите?
— Объяснения всему происходящему, — сухо сказал Талантов, полностью восстановивший человеческий облик.
— Ну уж, чего не могу, того не могу, — рассмеялся громко и от души специалист, — я сам не до конца разобрался еще. Были какие-то помехи. Но можете считать, что вы участвовали в эксперименте, который сами же и поставили.
— Мы еще разберемся, — с нотками угрозы заметил Николосов. — И считать тут нечего.
— Что ж, разбирайтесь. Однако, пора расходиться, — тон Злюкина показался несколько грустным.
Спорить никто не стал, только Талантов выразил пожелание, чтобы ему вернули часы. И хотя он в них теперь не нуждается, потому что будучи пауком, научился время чувствовать нутром, тем не менее часами он дорожит, так как они представляют собой денежно-вещевую ценность. Чужая же денежно-ве-щевая ценность ему ни к чему, с этими словами он запустил руку в карман и выудил оттуда николосовские часы. И вопросительно посмотрел на Злюкина.
— Ну что же, часики ваши в целости и сохранности. Получите, — и Злкжин сделал легкий реверанс, вручая Галантову его денежно-вещевую ценность.
Вдруг все замолчали.
А вскоре каждый начал ощущать некую неловкость, кроме разве что ретивой пресс-секретарши, увлеченной процессом непрерывного писания.
Тогда, наконец, озвучил тишину Николосов:
— Однако, есть хочется. Не отправиться ли нам в пирожковую?
Талантов охотно кивнул, и приятели, поспешно, но корректно попрощавшись со Злюкиным, а Быркиной лишь кивнув на ходу, покинули контору и, минуя 2-й Хвостов переулок, направились к пирожковой.
А я отправился восвояси, размышляя над смыслом произошедшего, но смысла так и не обнаружил. И вдруг я понял, уже приближаясь к Пятницкой, что на самом деле ничего не существует такого, что было бы доступно моему пониманию. И в действительности никто ничего не понимает, ибо на самом деле понимания нет, а есть всего лишь мое представление о моем понимании. И когда я говорю о том, что понимаю, то мне всего лишь кажется, что я понимаю.
Подходя к Обводному каналу, я уже окончательно понял, что понимание в принципе невозможно. А, пересекая мост, осознал, что понимание — вообще вредная штука. И вспомнил реплику из некогда популярного в среде советского, склонного к сентиментальности зрителя фильма— «счастье — это когда тебя понимают».
Да, да, конечно... понимание рождает симпатию. Симпатия подает надежды. Но всякая надежда неизбежно становится генератором тревоги, в лоне которой и возникает страх. Тут-то нам и представляется возможность понаблюдать, как проявляются первые ростки того чувства, что впоследствии будет названо ненавистью.
Убегая от необходимости понимать, мы приближаемся к шансу пережить счастливые минуты. А потому я бы сказал, что счастье — это как раз, когда тебя не понимают. Д-а, поистине, понимание — это приз для дураков.
Странное происшествие № 3
История мэтра Вин Чун Ли
и лейтенанта Плиния Младшего
Мэтр Вин Чун Ли, художник-пейзажист, явился домой в первом часу ночи навеселе. Утонченно приподнятое состояние духа, свойственное этому человеку вообще, в данный момент усугублялось действием рисовой водки, введенной в организм, надо сказать, в изобилии. Он возвращался из компании хороших приятелей, куда захаживал частенько. Здесь обычно предавались изысканному интеллектуальному разгулу — умело и со знанием дела спорили, искусно шутили, снова спорили, радостно и легко скользя сквозь ночь.
Сегодня, однако, мэтр ушел раньше обычного, чем немало удивил своих коллег по компании, где был известен как отменный мистификатор и мастер на всякого рода проделки — в общем «загадочная корейская душа». Кое-кто его даже называл гением розыгрыша, что в общем-то не вызывало особых возражений с его стороны.
Но в последнее время мэтр Вин Чун Ли как-то дистанцировался от своих приятелей, проявил склонность к уединению, чем стимулировал возникновение толков среди последних относительно его какой-то новой причуды. Пейзажист в подробности не вдавался и споров избегал, лишь имел обыкновение приговаривать: «Я на время должен вас покинуть и лишить удовольствия общения с моей колоритной персоной» и тихо посмеивался.
Вот почему мэтр Вин Чун Ли, живописец-пейзажист пришел домой только в первом часу ночи, а не под утро, как обычно.
На утро же, часу в одиннадцатом, Вин Чун Ли нашли неживым в своей квартире. Его худощаво-жилистое тело словно бы обмякло и расползлось, опрокинутое навзничь. В широко раскрытых и остекленевших глазах запечатлелось некое чувство.
Произошло же это следующим образом. Соседка по лестничной площадке, благообразная старушечка Виктория Ивановна, по обыкновению своему, что она изо дня в день проделывала в течение уж скольких своих пенсионных лет, в привычное свое время, направилась в магазин. Тут она обнаружила, что дверь квартиры напротив приоткрыта. Виктория Ивановна все делала шустро, в том числе и соображала.
Она задалась вопросом, уж не случилось ли чего и тихонько постучала в приоткрытую дверь, но ответа не услышала, что показалось подозрительным, и смутные догадки относительно чрезвычайности данного происшествия стали проявляться в четкую и конкретную убежденность.
Она легонько толкнула дверь, та бесшумно поддалась, только в последний момент скрипнув и, тем самым, заставив Викторию Ивановну вздрогнуть. Однако, желание познать истину оказалось сильнее страха, и отважная соседка шагнула в темный коридор. В прихожей ее обступило нагромождение холстов, палитр, тюбиков с краской. Присутствие этого хлама почему-то успокоило ее, и дальнейшее ее продвижение осуществлялось уже более уверенно. В комнате царил такой же беспорядок, только здесь еще находились треногие подрамники, видом своим ассоциировавшиеся у Виктории Ивановны с марсианами из «Войны миров», недавно ею прочитанной.
Было похоже, что квартира мэтра Вин Чун Ли одновременно служила ему и мастерской. Пол, походивший на гигантскую палитру, пестрел красками. У одной стены высился массивный неуклюжий шкаф, вдоль другой тянулась низкая дощатая кровать, укрытая толстым полосатым матрасом, шерстяным пледом и подушкой без наволочки. «Господя, —вдумчиво сделала вывод Виктория Ивановна, — тут то и грабить нечего. А еще художник. По рассеянности, небось, дверь оставил открытой. Наверно, опять выпимши пришел». Мэтр Вин Чун Ли не то, чтобы уж очень часто приходил выпимши, но когда приходил, это было заметно. В таком виде он громко пел песни, чаще всего своего сочинения, а в похмелье делался рассеянным и мрачным, никого не замечал, а потому и не здоровался и не отвечал на приветствия. В эту же ночь Виктория Ивановна песен не слышала, но открытую дверь приписала рассеянности жильца, а потому и заключила, что тот был выпимши.
Она уже было повернулась, намереваясь выйти вон, а после высказать ему, что поступил он опрометчиво, и что впредь следует быть более внимательным и ответственным, как взгляд ее зацепился за бесформенную груду тряпья, в которой обозначился знакомый твидовый серый пиджак. Подойдя ближе, она обнаружила труп соседа и уже не в раздражении, а в ужасе воскликнула «Господи!» и растерянно перекрестилась. Вылетев из квартиры, на лестничной площадке она еще раз перекрестилась и побежала звонить в милицию.
Дело поручили вести молодому следователю лейтенанту Плинию Младшему. Его знали как способного работника, наделенного цепкой наблюдательностью и аналитическим разумом. Он оперировал фактами с ловкостью эквилибриста, гипотезы одна за другой с легкостью рождались в его кибернетической голове. В конце концов он докапывался да сути вещей. У него была своя теория разоблачения тайн. Он считал, что одной логики и информации недостаточно, чтобы распутать сложное приступление. Всякая трезвость и четкость в мышлении обречены на неудачу. Здесь нужны безумные идеи, цепная реакция парадоксов и интуитивные взрывы мышления. Проблему, любил повторять он, надо охватить всю целиком, философски осмыслить, проникнуть в ее внутреннюю подоплеку, просочиться в сокровенный смысл того, что кроется за фактами и событиями, порою допуская самые фантастические догадки и предположения, вжиться подобно актеру, вживающемуся в роль, и тогда естественным образом тайное станет явным. Неизвестно, каким образом Плиний Младший использовал на практике свою теорию, но задания он выполнял быстро и успешно.
Он внимательно ознакомился с обстоятельствами, побеседовал с Викторией Ивановной. Да, пожалуй, Виктория Ивановна и протокол вскрытия и были единственными обстоятельствами. Да еще осмотр места происшествия, который, впрочем, не обнаружил никаких улик. Данных, свидетельствующих в пользу пребывания в квартире кого-то постороннего за исключением соседки, не было. А протокол вскрытия показал, что смерть ненасильственная. Вроде бы все предельно ясно, но лейтенант Плиний Младший придерживался точки зрения, что нет ничего темнее ясности, а тут еще заключение вскрытия констатирует причину смерти как неизвестную. Что и озадачило, и сбило с толку всех сотрудников следственного отдела. Не может человек взять и умереть просто так, ни от чего, так же как он не может подпрыгнуть и полететь! Сердце, мозг, все остальные органы находились в полном порядке, сосуды чистые и гладкие, без единой атеросклеротической бляшечки... но человек то ведь мертвый. «Не синтетический же он!»— распылялся главный патологоанатом.
Плиний Младший еще раз решил осмотреть квартиру покойного живописна в надежде отыскать хшт, одну зацепочку.
Уже смеркалось, а он все сидел на грубо сколоченной табуретке и предавался размышлениям о странных превратностях судьбы. Был талантливейший человек, наделенный поистине чуть ли не магическим даром создавать полотна, чья сила способна проникнуть в самые потаенные уголки души. Непостижимое искусство. И жизнь его была непостижима по свидетельству знавших его. И умер он также непостижимо. И скорее всего скоропостижно.
В какой-то момент Плинию Младшему показалось, что из-за шкафа раздался шорох, а металлические треножники вид приняли зловещий. «Эх, нервы расшалились. — печально подумал следователь, — дошел, вздрагиваю от мышиной возни, пора уходить, все-равно ничего не высидишь». Плиний Младший резко поднялся, опрокинув табуретку, та с глухим стуком упала, дверца шкафа скрипнула и приоткрылась, слегка раскачиваясь. На внутренней ее стороне висел кусок холста. Плиний Младший почувствовал себя неуютно, противный морозец пробежал от копчика к затылку. Это было уж слишком! Пора, пора отсюда убираться. Он устремился в коридор, но что-то заставило ею обернуться, что он и сделал и оцепенело застыл. Прямо . на него в упор глядел мэтр Вин Чун Ли. Ну вот, уже и галлюцинации, но очень быстро Плиний Младший понял, что не было никаких галлюцинаций. А было это автопортретом художника, почему то незамеченном при первом посещении. Вернее, не совсем так. Он был замечен, но по сравнению с пейзажами выглядел довольно унылым и неприглядным, так что его и рассматривать не было никакого желания. А теперь он один выделялся и пристально взирал на способного работника с аналитическим складом разума. И работник смотрел на него. И тут Плиний Младший увидел то, отчего весь передернулся. Глаза мэтра Вин Чун Ли моргнули и слегка прищурились с некоторой даже иронией. Рог чуть-чуть приоткрылся, и зазвучал тихий смех.
Внезапно лейтенант Плиний Младший ощутил, как ужас покинул его. Следователь сделался совершенно спокоен и понял, что можно доложить начальству о прекращении следствия. Мэтра Вин Чун Ли никто не убивал, и сам он себя не убивал, да и вовсе не умирал он. А то, что было вскрыто, так это и не Вин Чун Ли вовсе, а если так можно выразиться, его вещественный образ, фикция, а настоящий мэтр Вин Чун Ли живет себе спокойненько и потешается над следствием. «Ах вы шельма, уважаемый мэтр, хитрец вы этакий. Но это была ваша последняя мистификация». Изображение, как показалось, Плинию Младшему, взглянуло на него с грустью. Во всяком случае, смех притих.
Он теперь вечен, подумал Плиний Младший и с тишиной в душе покинул помещение.
* * *
ВОЗВРАЩЕНИЯ
Я вынужден продолжать. Невзирая на то, что странствия мои не принесли мне покоя и знания.
Действительно, я не приумножил своих познания, ибо скорбь моя не приумножилась. Я оставался в состоянии повседневной деятельности и совершенно естественным образом осознавал себя таковым — повседневным деятелем. Разумеется, нет ничего плохого в подобном ощущении. Более того, всякое иное переживание, которое можно обозначить как экстраординарное, чревато риском и таит в себе множество ловушек. Одна из них — безумие. Возьмите любого, к примеру оккультиста, пообщайтесь с ним более пяти секунд, и вы уверитесь в том, что он безумен. Конечно, это его личное дело, если он не опасен для окружающих. Но я полагаю, что сам имею право на собственное личное дело не петь славу безумству, пусть даже и храбрых... ну разве что буревестника покормить с руки и проявить к нему надлежащую экологическую заботу.
А с другой стороны, у меня возникает вопрос, вернее — вопросы:
Почему люди имеют склонность скапливаться в одном месте для того, чтобы понаблюдать, как с два десятка других взрослых людей гоняются по полю за мячом, словно стая акул— за одним крохотным моллюском? И при этом настоящий спектакль, истинная драма разыгрывается не на самой арене, а именно на трибунах?
Почему люди суетятся, рвут и мечут только для того, чтобы скопиться в душном и мрачном зале во имя нескольких лицедеев, блуждающих по дощатой площадке, именуемой сценой?
Почему другие устремляются в кругосветное плаванье на утлых суденышках, или погружаются в подводные пространства, или же карабкаются среди разреженных лабиринтов страшных и отчужденных ледников, зачастую (а вернее, всегда) рискуя собственной жизнью?
Почему здравомыслящие и вообще мыслящие существа скучиваются под закопченными сводами в непроветриваемых помещениях, жгут воск и поклоняются примитивным рисункам?
В конце-концов... нет, моя рука каменеет, зависает над клавишей компьютера, предчувствуя, какой вопрос последует далее... нет, пусть кто-нибудь другой задаст его, а я не осмеливаюсь. Быть может, потом.
— Зачем же потом, когда можно сейчас? — раздался шуршащий механический бас, как мне показалось, исходящий со стороны монитора.
«А вот оно и безумие», — пронеслось сквозь мою натруженную, утомленную голову. Я, кажется, начал галлюцинировать. Наконец-то, черт посетил Ивана Карамазова. Это неспроста, что к Ивану. Почему он не пришел к Алешеньке? Неспроста, но просто — черти являются умникам, то есть дуракам. Умник так же далек от умного, как Северный полюс от Южного.
— Но заметь, что полюса скреплены одной осью, — вновь прервал мои раздумия голос.
«Я спятил, положительно я спятил. Но уже хорошо то, что критика к моему состоянию не утеряна, — попытался я подбодрить себя слабым утешением. — Теперь остается просто определить источник этого голоса — снаружи, и это предполагает некоторые надежды или внутри головы, что совсем худо». Я сосредоточился на своих ощущениях, но вновь растерялся, когда услышал опять это жужжащее членораздельное поскрипывание:
— Дурень! Ты зачем пугаешься и тем самым понапрасну тратишь свое собственное время?
Если я сейчас с ним заговорю, то я пропал!
— Ты лучше мне ответь, почему ты не захотел задать очередной вопрос.
— Я... я смалодушничал... — я заговорил!
— А разве поиск истины и малодушие две вещи совместные? Я еще могу допустить совместимость гения и злодейства, но мудрость всегда предполагает мужество. Ведь ты же хотел спросить, почему люди воюют, не так ли?
Уф! Слава Богу, это не галлюцинация и даже не псевдогаллюцинация — реплики голоса показались мне вполне адекватными. Наверное, я просто перешел в некое измененное состояние сознания и в нем в настоящий момент и пребываю.
— Да какая же я галлюцинация, простофиля ты этакий, а уж тем более и псевдогаллюцинация? Ты лучше ответь, я угадал твой вопрос?
— Да.
— Ты побоялся поставить войну в одном ряду с театром и церковью?
— M-м... наверное.
— Не наверное, а точно. Напрасно испугался. Каждое из твоих почему правомерно. И все они действительно составляют один ряд. И что же ты думаешь по этому поводу?
— Ну, моя концепция еще недостаточно обозначена и оформлена.
— А и не надо никаких обозначений да оформлений. Ответ прост— достаточно лишь обратить внимание на то, что происходит с людьми во всех перечисленных тобой ситуациях, верно?
— Верно?
— И что же с ними случается?
— У них возникает некое особое, измененное состояние сознания, которое в значительной степени отличается от обыденного, ординарного.
— Правильно. Болельщик на трибуне выходит за пределы своего Я и переживает нечто необычное, своеобразный транс. Мореплаватель или альпинист, сталкиваясь с самыми невообразимыми опасностями и преодолевая их, испытывает по сути то же самое. Служба в храме, литургия — нацря-мую предполагают возникновение состояния, где границы личности растворяются, и расширенное сознание устремляется в запредельный мир. Война, хотя и делает это деструктивным способом, но также выводит за грань обыденного. И все это означает лишь одно...
— То, что у человека существует мощная естественная потребность в переживании измененных состояний сознания.
— Да, именно так. Но ведь у всего должна быть своя причина. Значит, она есть и у данной потребности, иначе последняя не являлась бы таковой.
— Разумеется.
— Так что же это за причина? Каков изначальный побудительный мотив, заставляющий порою совершать бесполезные и бессмысленные действия, или проводить время таким образом, который не предполагает особо явной выгоды? Иными словами, зачем человеку нужно это особое измененное состояние Сознания, к которому он столь упорно стремится?
Я не нашелся, что ответить.
— А затем, голубчик, — продолжил голос, — чтобы убежать от своего вечно преследующего и напоминающего о себе страха. Страх — это тень человеческого бытия. Он таится везде, но основное его логово — повседневность. А знаешь, почему? Потому что повседневность есть высшая степень неопределенности. Потому, кстати, люди и придумывают различные ритуалы и стереотипы, чтобы создать иллюзию предметности, завершенности и конкретности. Великий самообман. Рационализация.
Компьютер издал короткий, словно крякнувший, звук, и голос умолк. Я вслушался в тишину, но ничего такого, что могло бы показаться необычным, не обнаружил. И я окончательно у твердился во мнении, что побывал в состоянии легкого транса.
Он — стальной шар, обтянутый поролоном. Мягкость его обманчива. Я это испытал на себе. При коротком общении кажется, что он податлив, уступчив и даже ведом. С ним легко разговаривать. Убедить его просто. Он легко соглашается с твоей правотой и охотно идет на уступки. Эти его качества неизменно пытаются использовать самые различные люди. И неизбежно попадают в ловушку, а некоторые даже разбиваются. Потому что за внешним слоем поролона — стальной шар. И оказывается, что на самом деле он мнения своего не меняет и всегда остается верен своему «нет», даже если и произносит «да». Впрочем «да» он практически не произносит. Для него более свойственны реплики типа «подумаем, будем размышлять, структурируем, а почему бы и нет»? После этого на него обижаются. Но он остается невозмутим и спокоен. Потому что ему пег никакого дела, обижаются на него или нет. Он легко относится к чужим обвинениям и проявлениям недовольства. Зачарованные поролоном, но резко пробужденные стальным шаром, его начинают упрекать в эгоизме.
«Я? Эгоист? — отвечает он. — Ну что ж, это всего лишь только слова, всего лишь произнесенные и всего лишь вами».
- Вас многие не любят, — пробовал наседать я.
- Я не стремлюсь ко всеобщей любви. Многие вообще не способны любить. Любовь — это дар. А любой дар — редкость.
- Но вы не выполняете своих обещаний!
— Только в том случае, если меня вынуждают их давать.
— Но ведь можно же сразу отказаться.
— Молено.
— Так отчего же вы не поступаете так?
— Не знаю, — спокойно и даже как-то лениво отозвался он.
Наша беседа проходила за маленьким столиком вагона-ресторана. Он несколько отстраненно помешивал ложечкой в крохотной чашечке с кофе. Потом ложечку отложил, сделал мелкий глоток и перевел на меня свой прозрачный взгляд. Среди, как я полагаю, моих достоинств есть одно, которое заключается в способности выдерживать любой взгляд, что достигнуто было упорными тренировками по развитию психической силы. Но в его взгляде я утонул. Он был настолько прост и мягок, что мне даже не пришло в голову прибегнуть к приемам самозащиты. О столь тонкой и изощренной диверсии я догадался уже тогда, когда голову мою будто заволокло туманом и возникло ощущение, будто я поплыл.
Однако, он превосходный гипнотизер. За несколько минут ничего незначащего разговора он ввел меня в состояние транса.
— Да бросьте вы, никто никуда вас не вводил, —услышал я монотонный и далекий, словно прокрадывающийся сквозь толстые слои ваты, его голос в аккомпанементе с позвякивающей вновь о фарфоровые края чашки ложечкой.
— Вы читаете мысли, или я проговорился? — рот мой показался тяжелым и набухшим.
— Нет ничего проще. Мысли читаются с такой же легкостью, что и слова, их выражающие. Гораздо сложнее угадывать то, что скрывается за мыслями. Вот здесь действительно требуются определенные навыки и известное искусство.
— Но ведь далеко не каждый способен узнать мысли другого. Это же ведь — телепатия.
— Просто не каждый к этому стремится. Ведь далеко, соласитесь, не каждый читает и книги, хотя при этом знает и буквы, и каноны их сложения. Большинство людей лениво до такой степени, что специально возводит в ранг непостижимой сложности зачастую самые обыкновенные вещи.
— Зачем?
— Чтобы не делать их. — Он снова отхлебнул неохотный глоточек и не без смака причмокнул.
— Ну хорошо, ладно, а зачем вам понадобилось меня гипнотизировать? — постепенно выходя из оцепенения, поинтересовался я.
— Я вас и не думал гипнотизировать.
— А что же тогда со мной произошло?
— Вы сами себя загипнотизировали.
— И для чего же мне это понадобилось?
— Вы делаете много вещей, не отдавая отчета, нужно вам это или нет. Вами управляют автоматизмы. Они-то и погружают вас постоянно в транс. Впрочем, не только вас. Понаблюдайте интереса ради за прохожими на улице, за лицами в магазинах или метро и почти на всех вы обнаружите отпечаток того свойства, которое называется трансовым погружением. Прислушайтесь к тому, как разговаривают вокруг вас, и вы убедитесь в удивительном однообразии. Оно также свидетельствует о некой заданное™, обусловленной запрограммированности, что является безусловным свидетельством гипнотического запечатления. А если хотите еще большей очевидности, то приглядитесь к способам человеческого реагирования. Они одинаковы, стереотипны и предсказуемы. Если не хотите потерять время, то и нет пытайтесь найти в них хоть какую-то новизну.
— Вы людей прямо-таки превращаете в каких-то автоматов.
— Во-первых, не всех. А во-вторых, они сами себя превратили. Я тут ни при чем. Не приписывайте мне чужой вины. Мне и своей достаточно.
— Мне кажется, что вы недолюбливаете род человеческий.
— Я не считаю себя наделенным полномочиями, чтобы относиться к роду человеческому с позиций любви или ненависти, равно как и судить его. Такое могут себе позволить лишь особы, приближенные к Создателю. Я же только скромный наблюдатель. Я наблюдаю, замечаю, описываю и не делаю никаких выводов. Если хотите, мое поведение можно назвать феноменологической позицией, — он улыбнулся уголками губ, откинулся на спинку стула и закурил миниатюрную голландскую сигарку. Паузу, заполненную сизоватой тонкой струйкой дыма, я прервал, вернувшись к моему состоянию, испытанному несколькими минутами раньше.
- Значит, это я сам ввел себя в транс?
— Именно так. Если быть точнее, вы даже и не вводили себя, вы просто провалились в него и сделали это спонтанно, неосознанно. Такой провал называется рестимуляцией. Срабатывает определенный рефлекс, когда вы соприкасаетесь с чем-то таким, что невольно напоминает вам некогда пережитое в прошлом. Происходит своеобразный невидимый скачок и — провал. Если вы обратите внимание на поведение человека в зависимости от того, кто в данную минуту находится с ним рядом, то обнаружите, что каждый раз оно меняется.
— Ну, это мне известно, — настал мой черед тонко улыбнуться, — ведь я же психолог.
— Психолог?.. А-а, тогда понятно.
— А что понятно?
— Знаете, кто хуже всего разбирается в людях?
— Кто?
— Психологи. Сапожники без сапог. Я не обиделся, вспомнив свои некоторые студенческие переживания, но вид изобразил недоуменный.
— Хотите, расскажу анекдот? —разрядил он мое недоумение.
— Пожалуй...
— Решили как-то Шерлок Холмс и доктор Ватсон совершить путешествие на воздушном шаре. Приготовили снаряжение, запасы продовольствия, карты — и отправились в путь. Все шло безмятежно, но к вечеру ближе небо заволокло тучами, и разразилась буря. Всю ночь их где-то носило, а под утро, когда, наконец, все утихло, они поняли, что сбились с пути. Путешественники приуныли, но тут, пролетая над рекой, они увидели молодого человека, занятого рыбной ловлей. «Сэр! — обратился к нему Ватсон. — Вы не подскажете, где мы находимся?» «Вы? На воздушном шаре», — ответил охотно тот. «Однако!» — Вспылил Ватсон. — «Не ругайте его, — невозмутимо промолвил Холмс, — это психолог». — «Как вы узнали?» — «Очень просто. Перед нами симпатичный молодой человек. Он многим интересуется, много читает и многое знает. Но, как видите, знания его совершенно бесполезны».
— Однако, вы и психологов не жалуете.
— Как и вы, — быстро произнес он. — Но тут, впрочем, вы опять просчитались. Все, что я сделал — это просто рассказал анекдот. И только. И больше ничего, заметьте. А вот вы уже сделали вывод. Этот вывод — ваш. А мое отношение так и остается неизвестным. Не так ли?
— Да, но...
— Но?
— Формально вы правы, и формально я вынужден с вами согласиться.
— Однако я не спрашивал вашего согласия или несогласия. Я рассказал вам историю, а вы ее выслушали. Теперь вы начинаете спорить, и это свидетельствует о вашей готовности к проявлению агрессии.
— Но вы сейчас тоже делаете выводы.
— Единственное, что я делаю сейчас — это описываю ваше поведение. Кстати, вот вам и ключ к тому, как в наикратчайший срок овладеть умением так называемой телепатии. Как можно больше описывайте поведение людей, не оценивайте, не интерпретируйте, а именно описывайте. Откажитесь от концепций и суждений, откажитесь от стратегии, предполагающей попытки квалификации состояний, оценок и поисков различных подоплек. Если человек заплакал, так и скажите — он заплакал. Засмеялся — значит засмеялся. Вы не можете знать, отчего он заплакал или засмеялся. Любое ваше знание по этому поводу окажется фантазией. А вот если вы откажетесь от своего знания, то действительно узнаете нечто.
Я вдруг почувствовал, что у меня не осталось никакого желания с ним спорить. Глупо спорить с тем, кто тебя учит и тем более, у кого ты сам хочешь учиться. Вот уж воистину — «спорит незнающий, знающий не спорит».
Было уже поздно. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись каждый в свое купе.
Я продолжал странствовать даже после окончания университета. И на сей раз мои предполагаемые пути пролегали через расстояния протяженные, насчитывающие тысячи километров. В этом не было никакого авантюризма или пафоса романтики путешествующего энтузиаста. Мне просто повезло, что возможность отправиться в место, за которым практически сразу начинается Ледовитый океан, совпала с необходимостью служебной поездки, цель которой предполагала исследование особенностей психофизического реагирования организма в условиях Крайнего Севера. Таким образом я в какой-то степени необходимость
превращал в добродетель. Тем больше меня прельщала эта поездка, что в последнее время я заинтересовался пространством как таковым, его возможностью влиять на организм, проявляя чуть ли не магические свойства, а направлялся я как раз туда, где этого пространства, причем в своем чистом, абсолютном виде, было хоть отбавляй.
Я не озадачивал себя по поводу моих новых интеллектуальных пристрастий, памятуя слова собеседника моего о том, что попытки интерпретирования в конце-концов выльются в неизменное фантазирование.
Можно предположить о наличии неких мотивов, но в таком случае каковы мотивы у этих мотивов?
И так до бесконечности... А впереди
Пустота
Итак, о бесконечности. Она простиралась за окном. Но одновременно она протекала и сквозь меня. Поезд невидимыми колесами отбивал километры и минуты. Он устремлялся в заснеженные разводы космической беззвестности. Мимо проплывали полустанки, селения, переезды, а я оставался на месте. Куда бы я ни перемещался вместе с поездом, я все равно оставался в одном месте, ибо везде, где бы я ни оказывался, я оказывался в центре вселенной. Значит, по большому счету движение физическое, географическое не имеет значения?! Ибо везде все та же Пустота.
Мне иногда начинает казаться, что все мы обладаем каким-то врожденным инстинктом пустоты. Во всяком случае во мне он присутствует достаточно явно. Я наблюдаю, как все растворяется во всем и перестает быть чем-то в особенности.
Я еду навстречу тундре — Великой Равнине. Но и внутри меня пребывает равнина — такое состояние, когда достигается точка Мы в собственной душе. Да и не через все ли души расстилается одна и та же бесконечная равнина, на которой нам предстоит возможность встретиться друг с другом?
Идеальный мир не имеет глубин и высот. С одного места можно видеть все остальное. Это и есть высшая точка эволюционного развития, когда все заключенное внутри становится снаружи. В каждом из нас есть степь, но какие силы нужны, чтобы пройти ее, чтобы стать равным всему.
Мои поезд проносится сквозь ночную степь. Я ощущаю его скорость — как попытку приблизиться к пространству. И себя я вновь осознаю путником, и от того сознание мое пребывает в состоянии высшей открытости и трезвости. Ибо человек, находящийся в пути, трезв, потому что его опьяняет сама скорость. Таким образом низшая, алкогольная форма опьянения вытесняется высшей, метафизической — трезвостью.
Скорость... скорость... высшее откровение пустоты, сжигающее груду навязчивого и давящего хлама, вылетающая в вечность, оставаясь во времени.
|
