|
Был человек, и не стало человека, как говорят в народе. А я снова остался один. Со своей сверхценной идеей отыскать мудрость земную.
А, может, прав был поэт, когда глаголил о том, что «нет правды на земле»? Да и выше забираться пока что еще рановато. А если к тому же верно и то, что... правды нет и выше... Совсем я запутался во всей этой круговерти правд и неправд. И тем не менее внутренние метания мои вовсе не предполагали какого-то душевного надлома, морального надрыва и прочих им подобных истерических состояний духа. Я адекватно и спокойно взаимодействовал с окружающим миром и по всем меркам воспринимался, что называется, вполне нормальным и уравновешенным молодым человеком. Поиски идеалов не уводили меня из реальности обыденного мира, но вместе с тем, я все-таки испытывал такую потребность расставить точки над и. Более того, я смутно догадывался и открыто предполагал, что подобное желание присуще вообще любому представителю рода человеческого. Просто каждый делает это по-своему. Каждый человек — богоискатель и богоборец в одном лице, в одном же теле и в одной же душе. Так, например, друг мой по факультету, потомок князей, Гоча Маманидзе-Петраков искал высший смысл в Ирочке Дягилевой и каждый вечер провожал ее домой. Он хотел жениться на ней. Видимо, в этом проявлялась его правда и его мудрость. А мудрость Ирочки Дягилевой проявлялась в восторженном интересе к Лунной Сонате Бетховена, осторожном интересе к сексу и трепетном интересе к гочиным карманным средствам существования. Однажды он сводил ее в ресторан Арагви, и она ответила ему «Да». И отдалась в тот вечер не без энтузиазма. У Ирочки Дягилевой мама работала в филармонии пианистом. И поэтому Ирочка Дягилева считалась из культурной семьи. Такая вот история про Гочу Маманидзе-Петракова и Ирочку Дягилеву.
А у меня была другая история, иная фабула. Мне до Ирочки Маманидзе-Петраковой, урожденной Дягилевой не было никакого дела. Вероятно, она об этом догадывалась и потому слегка меня недолюбливала.
После странного случая под Ивантеевкой я несколько сник. Во-первых, друга было жалко. Не думал он, наверное, что так получится, да и вряд ли хотел того. Во-вторых, было жалко себя — с кем теперь поговорить о вещах таинственных и экстраординарных? В-третьих, друг мой не оказался мудрым человеком, раз приключилось с ним такое. Он оказался всего-лишь навсего умным. Но, к сожалению, уже усопшим (ушедшим?).
Известная байка: в чем различие между дураком, умным и мудрым? Если дурак попадает в глупую ситуацию, то наверняка попадет в нее снова. Умный, попав в глупую ситуацию, сделает надлежащие выводы и больше в нее не попадет. Мудрый же вообще никогда в нее не попадет.
Друг мой попал в скверную ситуацию. И неважно, сделал он выводы из нее или нет. Он все равно никогда в нее уже не попадет. Он вообще ни в какую ситуацию уже не попадет. Значит, выходит, что сейчас он все-таки мудрый. Но мудрость его, увы, теперь не доступна.
И все-таки, я уже ощутил некий вкус к интеллектуальному бродяжничеству и почти почувствовал себя настоящим вагобондом. И посему даже драматический уход моего друга не смог помешать мне в моих устремлениях...
Быть может, в моем мировоззрении и проявлялась некая доля пафоса, но я искренне полагал, что познание истины делает человека независимым. Теперь-то я тем более понимаю, что это так, не впадая уже в смущение от возможности быть торжественным или патетичным. Для меня прояснилось в полной мере понятие независимости. Оно означает мужество — качество, необходимое для того, чтобы в полной мере ощутить все возможности бытия и многообразия жизни. Как это ни странно, но сам факт существования требует от нас известной доли мужества. В противном случае рано или поздно начнется ад. И здесь нет никакого героико-романтического флера. Просто я сказал себе: «Твой путь должен быть четким, ясным и отмеченным мужественной простотой».
Причудливая прихоть того, что зовется судьбой, потаенной нитью, пролегла сквозь дороги моих странствий. В конце-концов я свыкся с мыслью о том, что я — путник. Не путешественник, но именно путник. Вроде бы какая между тем и тем разница? И стоит ли эту разницу проводить? Но раз я ее провел, значит на то были свои причины, свой мотив.
Путешественник — лицо либо физическое, либо юридическое. Путник — всегда мистическое. Причем мистика вовсе не означает помпезно экзальтированные описания своих восторгов и озарений, это — не псевдобожественные откровения фанатика истероида, но тонкое, почти интимное проникновение в ощущение сопричастности с протекающим рядом с тобой бытием. Оно везде. Оно может притаиться в деревянной калитке и спокойно поджидать тебя, вслушиваясь в твои приглушенные шаги. Ты спокойно идешь, и походка твоя, словно размеренный дождь, убаюкивает мягкую землю. И за юрким поворотом тропинки вдруг проваливаешься в гулкую Бездну Бытия. Скрипнет калитка и словно не скрип это вовсе, но шорох шепчущего пространства.
Я смотрю под ноги и вижу давно знакомую дорожку, которая приведет меня туда, куда я намереваюсь попасть. Мне известны и направление, и цель моего движения. И каждый раз я иду по одной и той же дорожке. И в то же время каждый раз путь мой разный и никогда не повторяет предыдущий.
В который раз я смотрю себе под ноги и вижу одну и ту же дорогу. Я знаю, куда она выведет меня, но в то же время снова и снова наполняюсь смутным осознаванием ее таинственной власти. Тишина затаилась у обочины ее, и в неслышимой, но ощущаемой этой тишине постоянно угадывается чье-то присутствие. Чье же?
Реальность словно расслаивается, открывая свое второе дно. И то, что проступает через это открывшееся, новоявленное второе дно, можно обозначить различными словами — Бог, Неведомое, Сущность, Бытие.
Каждый раз, когда я прохожу по этой дороге, я испытываю различные чувства — в зависимости от моего состояния в данный момент. Но вместе с этими внешними, явными и почти осязаемыми чувствами, я обнаруживаю в себе некое подспудное ощущение. Открывается новый угол какого-то внутреннего зрения, и сквозь обыкновенность идущего, проходящего — проявляется таинственность происходящего.
Отдохнуть, укрывшись в себе, от суеты мира. Выключиться из шума повседневности. Хотя бы на час принять обет молчания. И увидеть какой-нибудь намек, слабый след воспоминания о тишине или поляне, залитой солнцем.
Вот у самого глаза дрогнула паутинка и, неслышно звеня, поплыла в теплом воздухе.
Шаги мои хрустят треском сухих веток, по которым я медленно иду, отрешенный от всех забот и тревог окружающего мира.
Я бреду, никуда не торопясь, без цели, без направления, без каких-либо желаний, и мысли мои разбрелись по лесу; они далеко от меня; быть может, они растворились в окружающем...
...Иногда лишь доносится издалека слышный едва шелест мыслей. А ноги потихоньку наливаются тяжестью, и веки становятся ленивыми, медленными; дремотное оцепенение постепенно расползается по телу. Я устраиваюсь чуть поодаль от тропинки, я чувствую сладостную, теплую тягу земли. И в этой тяге ощущается энергия, мощь, сила первозданной, изначальной стихии, потаенные токи космоса.
Пространство в едва уловимом мерцании выявляет проступающую скрытую реальность, затаившуюся от постороннего взора. Это — второе дно, неведомый источник, о котором мы не подозреваем, но в иные минуты ощущаем на себе и в себе.
Эта потаенная реальность, тем не менее, своими невидимыми и неведомыми эманациями, проникая в нас, рождает у нас чувство Сопричастности с ней, напоминает, кто мы и откуда мы.
И кто знает — может быть, Тишина — это голос Бога? А запыленный, белесый подорожник у обочины — один из ликов его?
Бог — это то, на чем останавливается взгляд в данный момент. То. что становится свидетелем твоих переживаний в эту минуту. Будь то храм, церковка, валун, дерево, куст, стена дома, окно или дорога.
Вот теперь мне становится понятно, почему я, проходя одной и той же дорогой, сопринимаю совершенно разные мысли, испытывая всегда одно и то же ощущение— сопричастности к тайне.
Теперь я начинаю понимать, что дорога, по которой я прохожу, каждый раз со мной разговаривает на потаенном безмолвном языке.
Такова моя философия путника. И теперь я понимаю, что совершить кругосветное путешествие можно, не отходя и трех шагов от дома. И переживание, которое можно испытать возле окошка электрички, по силе своей ничуть не уступит тибетскому колокольному ОМ.
Осознав такое положение дел, я вовсе отказался от каких-либо поездок, решив круг своих странствий сузить до пределов Садового кольца. И, кажется, поступил правильно. Тем более, что знакомый мой один, гончар Данила Петрович Соков сделал заявление о том, что якобы и в самой Москве есть такие уголки, где не ступала нога человеческая. Я поинтересовался, а существуют ли подобные уголки в окрестностях Сретенки, и он, чуть призадумавшись, подтверждаюше кивнул — дескать да, существуют и даже пообещал как-то сводить туда.
Но по причуде чьей-то воли я невольно очутился не на Сретенке, a на улице Б. Полянка, где и стал случайным свидетелем и, сказать по правде, чуть ли не соучастником происшествия из разряда тех, что случаются не каждый день, а если и случаются, то, невзирая на свою экстраординарность, остаются практически незамеченными, что может свидетельствовать в пользу их особой таинственности, а быть может, и государственной важности (о последнем говорю с осторожностью и не без трепета).
Странное происшествие № 2
Хроника одного события, случившегося на улице Б. Полянка
Шло лето одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмое от Р. X.
Знойный, удушливый день, вибрируя и плавясь, растекался по мягкому асфальту и раскаленному бетону. Чахлые листья обмягши повисли на вялых черенках, белесые от пыли. Люди ждали спасительной грозы. Но гроза не шла, и солнце палило еще сильней.
И город воскресный, не знаю, как вся Москва, но в окрестностях улицы Большая Полянка, словно бы вымер, обратившись в пустыню. И обычно густонаселенные замоскворецкие дворы, опустели и стали похожи на заброшенные колодцы.
Но... в час, когда день, насыщенный духотой, клонился уже ко второй своей половине, из темнеющей арки одного из домов по Б. Полянке, вышли двое и, покрутившись возле троллейбусной остановки, вновь нырнули под сумрачные дугообразные своды туннеля, уводящего в тенистую подворотню.
Этими двоими оказались никто иные, как Талантов и Николосов.
Не далее, как позавчера Николосову поступил сигнал о том, что в приближающийся выходной можно будет возле одной пирожковой, что расположена напротив храма, в настоящее время реставрирующегося, хорошо провести время. Сигнал был тут же передан Галантову, и вот приятели вышли в назначенный день и час к условленному месту, но тут же были обстреляны тяжелой канонадой солнечных ударов, которые, благо, пролетели мимо деятельных неустанных голов и обрушились рядом совсем, в придорожные кусты, что и спасло отважных начинателей от тяжелого обморока.
Оказавшись опять в темной мрачной подворотне, возле сырой стены, поросшей плесенью и поганками, Талантов задумчиво посмотрел на небо и сказал:
— Жара должна схлынуть. Но... — и поднял многозначительным жестом указательный палец, — но... в природе не бывает так, что одно исчезает, а другое не появляется. Потому заключаю — если что-то одно собирается схлынуть, то непременно должно что-то нахлынуть другое. Что? Полагаю, что дождь.
Николосов, потеребив русую бороду, ответил:
— Диалектично и убедительно. Где будем пережидать жару?
— А здесь и переждем, — с убеждением в голосе сказал Талантов и, не дожидаясь реакции оппонента своего, сел на пустой деревянный ящик в позе роденовского мыслителя и зажмурил глаза.
Талантов оказался прав. Над Москвой уже собирались тучи. Небо заволокло, грянул гром, и обрушился ливень.
Кончики усов Галантова, закрученные кверху, теперь намокли, опустились стрелками на двадцать минут восьмого.
Николосов же встрепенулся, подпрыгнул и поскакал к навесу, мелькая тонкими ножками, облаченными лоснящимися джинсами отечественного производства с фирменной нашлепкой «Верея».
И из-за дощатого навеса уже показалась его борода, несколько возбужденная и всклокоченная, из зарослей дремучих которой напуганными птицами выпорхнули круглые настороженные глаза.
Талантов же под навес не спешил. Он медленно встал с ящика, несколько раз из конца в конец прошелся по пустырю, заложив руки за спину и лицу придав выражение одухотворенное, после чего уже также размеренно и без всякой суетливости, подошел к ожидающему его приятелю.
— Ну что делать будем? — Спросил Николосов.
— Делать? — Не выходя из состояния задумчивости, вторил Талантов. — Делать мы будем то, что и собирались делать. Теперь опасность солнечного удара миновала, и мы можем как следует провести время. Кстати, что за сигнал поступил тебе?
— А я почем знаю? Был сигнал, и все. И было указание, что нам следует находиться возле пирожковой.
— Ну что ж, следует, так следует. Пошли. И во второй раз из темной арки одного из домов по Б. Полянке вышли двое и, минуя троллейбусную остановку, направились к пирожковой.
Кое-где на улице стали появляться зонтики. Зонты проплывали мимо Галантова и Никодосова, вызывая у них самое неподдельное и искреннее чувство зависти.
Один зонтик, громадный и черный, остановился возле них, и плотная фигурка, спрятавшаяся под этим зонтиком, спросила, как добраться до конторы утильсырья. Фигурка, одетая в строгий костюм с черным галстуком и лицо украсившая круглыми очками в позолоченной оправе, вопросом своим вызвала некоторое недоумение. Возможно, в этом скрывался некий подвох. Возможно, в этом скрывалось и Нечто.
Осознав необычность ситуации, Талантов этой необычностью решил воспользоваться. Ему показалось, что в данном случае он может ухватиться за какой-нибудь шанс, который бы дал ему если не преимущество, то хотя бы некоторую ясность в предприятии, которое они затеяли с Николосовым. Но это уже вопрос интуиции. И интуиция ему подсказывала, что если он не заговорит с неизвестным, то их ожидание у бывшего общепита и нынешней кооперативной пирожковой, может оказаться напрасным. И еще ему интуиция подсказывала, что между сигналом, воспринятым Николосовым и данным субъектом есть определенная, хотя и не явная связь. И та же интуиция присоветовала ему спросить у прохожего документы, потому как человек в солидном костюме под дорогим зонтиком и в золоченых очках, разыскивающий пункт утильсырья, доверия не внушает. Хотя теперь всякое бывает. Всякое... Но все-таки... Субъект, ничуть не смутившись и даже слегка улыбнувшись, согласно закивал и протянул свое удостоверение. Бледно-серые корочки, раскрывшись, на одной стороне продемонстрировали фото три на четыре, на другой же ф. и. о. и должность.
Оказалось, что Антон Семеныч Злюкин, специалист по утильсырью с правом выхода на международный рынок, ищет вышеназванную контору вполне обоснованно и безо всякого подвоха.
Талантов, еще не зная для чего, с жаром принялся объяснять, как найти эту контору. Объяснял он обстоятельно, с обилием деталей и всяческих отступлений, чтобы затянуть время, которое понадобилось ему на внутреннее размышление, призванное разрешить назревший вопрос: случаен ли этот специалист вопреки первым заявкам интуиции или все-таки нет.
Незнакомец, а вернее личность уже знакомая, хотя и недавняя, с вежливым участием внимала Галантову, а юркий Николосов, сделав вид, что чрезвычайно интересуется нуждой прохожего, пытался с кротостью на лице пролезть под его обширный зонтик.
Но невозмутимый специалист легонько лягнул проворного Николосова в большую берцовую кость, и тот, встряхнув бородой, молниеносно отскочил, а Злюкин как ни в чем не бывало продолжал кивать и добродушно, подобно вежливому японцу улыбаться.
Однако, как бы тот не добродушничал, Талантов начал понимать, что объяснениям вскоре придется положить конец, а вместе с этим придется оставить всяческие надежды на приятное времяпрепровождение и потому, внезапно прервав свои топографические излияния с краеведческими отступлениями, он решился и рубанул с плеча:
— Антон Семеныч, нам поступил сигнал!
Тут Злюкин переменился в лице. Он недобро сверкнул стекляшками очков, как-то стушевался, улыбочка испарилась куда-то, но быстро справившись с собой, он, изобразив недоумение, спросил:
— Какой сигнал?
— А вам разве неизвестно? — с быстротой молнии, даже еще быстрей, отпарировал Талантов.
— А что мне должно быть известно?
— Нечто!
Злюкин молчал.
Талантов с победоносным видом высился над бледным специалистом с правом выхода на международный рынок, торжествуя и алкая дальнейшей схватки характеров.
Усики его шевелились и топорщились, как маленькие клешни, почуявшие добычу. Глаза веселились и задорно прыгали.
— Видите ли... — как бы оправдываясь, начал Злюкин...
— Вижу! — рявкнул Талантов. — Все вижу. Но что еще важнее, пред-вижу. Предвижу, как вы сейчас начнете отнекиваться и отбрыкиваться. Пред-вижу и пред-упреждаю, — рубил Талантов, — бесполезно. Я не стану ваше положение утруждать, утверждая, что вы не совсем тот, за кого себя выдаете, хотя я и мог бы пойти на это.
— Но что вы от меня хотите?! — взвился прохожий.
— Ясности хочу, ясности! — с пафосом прогремел Талантов. — Говорю еще раз, что нам с ним, — сверкнул очами в сторону Николосова, — поступил сигнал.
— Какой сигнал? От кого?
— Неважно, какой. Неважно, от кого. Важно, что сигнал. Допускаю, что и к вам поступила информация, и информация более конкретная. Допускаю и иной вариант, а именно: вы имеете к этому делу отношение самое непосредственное. Так имеет ли смысл, уважаемый Антон Семеныч, темнить и пытаться увильнуть? Вы молчите, а из этого я заключаю, что нет, не имеет смысла темнить и пытаться увиливать. А? Каково, Антон Семеныч? Припер я вас к стенке?
Злюкин сник. Николосов с удивлением, к которому примешивалась и доля восхищения, смотрел на своего приятеля, и ровным толком ничего не понимая в происходящем, перевел вдумчивый взгляд на загнанного в угол утильспециалиста.
— Ну что ж, — молвил наконец Злюкин, — ваши упорство и настойчивость взяли свое. Кому как не мне, временщику, помочь провести вам время?
Николосов сказал «то-то» и скрестил руки на груди, но Талантов поморщился, строго посмотрев на него и медленно проговорил:
— Мы слушаем.
— Мы очень внимательно слушаем, — вторил Николосов. Злюкин перешел, вдруг, на шепот, и стало слышно, как по натянутому полотну его зонтика громче застучали дождевые капли.
— Так вот, — заговорщицки подмигнул специалист, — вы ищете совсем не там, где надо.
— А где надо? — хором воскликнули Талантов и Николосов.
— А надо — в конторе утильсырья.
— Так скорее же в контору!
— Э... погодите, погодите. В контору то мы всегда успеем. А вот Быркину бы надо подождать.
— А что за Быркина?
— Пресс-секретарь, — сухо сказал Злюкин.
— Зачем нам нужен пресс-секретарь?
— Затем, что все должно быть по форме. Без формы ни одно содержание никуда не годится.
— Ну хорошо, хорошо. А где же эта ваша Быркина?
— А сколько время?
— Скоро пять.
— С минуты на минуту должна подойти.
— Куда?
— Ко входу в метро.
— Так пойдемте же, пойдемте!
В назначенном месте они обнаружили женщину высокого роста со строгим лицом и надменным взглядом.
— Здравствуйте, Антон Семеныч, — четко вымолвила она. — А это кто?
— Талантов... Николосов, — официальные и торжественные, представились приятели.
— С вами, Антон Семеныч?
— Со мной.
— Ну что ж... я готова приступить к исполнению обязанностей. Узнали, где контора?
— Узнал.
Когда они подошли к темному дощатому домику, приземистому и мрачному, на дверях которого значилось «Контора утильсырья», Быркина достала из сумочки ручку с блокнотом и что-то стремительно черкнула в нем, после чего поджав губы, с невозмутимостью в голосе констатировала:
— Ну вот мы и пришли.
Злюкин поднялся на крылечко и постучал в дверь.
Загремели изнутри стальные запоры, заскрежетали замки, и через несколько минут в полуотворившуюся дверь просунулась голова, покрытая пепельными жидкими волосиками с лицом сморщенным и древесного цвета, видом своим напоминающим пенек, изъеденный древесными жучками.
— Что угодно? — Голос оказался таким же древесным и скрипучим.
Из дверного проема потянуло прохладой и затхлой сыростью.
— Да вот... — быстро кивнул Злюкин на Галантова и Николосова, — привел желающих как следует провести время.
Сучковатый нос пошевелился, и древесная физиономия заскрипела:
— Вре-е-емя... да яшшо про-о-вести... — пенек вытянулся, превратившись в пень, и ехидно ухмыльнулся.
— Дело в том, — начал оправдываться Злюкин, — что они получили сигнал.
— Сиг-на-ал... во-от оно что...
Талантов и Николосов, вдруг, сделались неподвижны, будто пораженные ступором. «Эта рожа еще порчу насылает», — промелькнуло в голове Галантова, но тут рожа развернула к нему свои подслеповатые глазенки:
— И как же ты, батюшка, собираешься время провести?
Галантову не хотелось говорить невпопад, и потому он решил обдумать свой ответ, чтобы выглядеть достойно и не легкомысленно.
Но рожа уже выказывала признаки нетерпения, и Талантов буркнул первое, что пришло в голову:
— А вот так вот. — Получилось злобно, угрюмо и совсем глупо.
Однако пенек не смутился, а наоборот, по всей видимости, даже смягчился и сказал уже более снисходительно:
— Так, так. А что, приятель твой, воды в рот набрал?
— Я в рот воды не набирал, — задетый, пробурчал Николо-сов, — и вообще я могу удалиться при такой постановке вопроса.
Ступор Галантова и Николосова был недолгим, и они вновь обрели способность двигаться.
— А чем же постановка не нравится? — скрипнула физиономия.
— Мы пришли по конкретному делу, — перейдя с тона раздраженного на деловой, ответствовал Николосов, — и хотели бы той же конкретности и с вашей стороны.
— Ишь, какой конкретный, — съехидничала физиономия. — А по какому такому конкретному делу вы, интересно, пришли? Что составляет конкретику его?
Николосов, стушевавшись, посмотрел на Галантова, но тот уставился себе под ноги и хранил молчание. Тогда Николосов взглянул на Злюкина, который, однако, в это время смотрел куда-то в сторону. А строгая женщина Быркина что-то шустро строчила в своем блокноте.
Но тут пенек сам обратился к Злюкину:
— Ну а ты что скажешь?
— А что скажу? Вот, — кивнул он на Галантова и Николо-сова, — хотят время провести. А я в данном деле персона нон грата. Я узкий специалист, хотя и с выходом на широкую международную арену, и объяснять ничего не обязан. Так ведь, Ярмига?
«Ну и имечко!» — подумали одновременно Талантов и Николосов.
— Ладно, пущай входють, — скрипнул Ярмига. — Только пущай часики сымут.
Талантов снял свои и передал их Злюкину, а плутоватый Николосов, смекнув про себя «а с какой стати?» свои карманные часы известной марки «Слава июльским зорям» утаил и с лукавым прищуром продемонстрировал обе руки, часами не обремененные.
Старик, воровато оглянувшись, распахнул дверь и пустил посетителей в контору, после чего тяжелая дверь захлопнулась, и залязгали стальные запоры.
Помещение с затхлым смрадом оказалось приземистой комнаткой, заваленной разнообразной рухлядью, большей частью тряпьем. Но были тут и скамейки, и стулья, и каким-то образом помещался даже спальный гарнитур XVIII века работы неизвестного мастера; были и рамы от картин, простые и замысловатые — позолоченые, с резным орнаментом, кое-где лежали и картины без рам, даже несколько скульптур возвышалось на массивных постаментах, и чучело мастодонта высилось грозно, выпучив зловещие очи, и рядом стоял автомобиль «Жигули» без двигателя, а двигатель покоился невдалеке, возле куска трибуны, с которой когда-то по заверению некоторых историков Гай Юлий Цезарь укоризненно воскликнул: «И ты, Брут»!
И было много еще всякой всячины, и было всего удивительнее то, что все это уместилось в крохотной совсем комнатенке, середину которой занимал к тому же еще массивный дубовый стол с медным самоваром, прикрытым сверху кирзовым сапогом.
Однако, всему этому долго удивляться не пришлось, так как Ярмига пригласил гостей за стол — почаевничать.
Гости от чаю отказались, а утильсырьевщик, причитая и бормоча «что ж, наше дело предложить», извлек невесть откуда пивную кружку с отколотым краешком и наполнил ее соломенного цвета жидкостью из самовара, в которой кружились три чаинки и ошпаренная муха.
Шумно прихлебывая и, покрываясь испариной, Ярмига завел речь о том, что живет он бедно, склонен к одиночеству и мизантропии, но гостям всегда рад чрезвычайно и всегда доволен, когда есть с кем насладиться изысканной беседой.
— А нельзя ли поскорее и поближе к делу? — не без раздражения в тоне перебил Талантов.
— А куда спешить, батюшка? — глухо отозвался старичок.
— Но время-то идет.
Ярмига подскочил, на лету возопив пронзительно:
— Какое ешшо время?! Никто никуда не идет. Прекрати ерунду говорить!
— Какая же это ерунда? — начал закипать Талантов. Злюкин наклонился к его уху и шепнул, чтобы он не спорил с Ярмигой, но тот лишь досадливо отмахнулся от участливого специалиста и запальчиво продолжил:
— Да, да, Ярмига, это никакая не ерунда. И если вы не цените время, то мы...
... Талантов не договорил.
Николосов успел отметить, как лицо Злюкина сделалось белым. Он заметил также, что и облик старика преобразился, принял вид страшноватый и недобрый. В следующий же миг Николосов увидел, как Талантов медленно оторвался от пола и воспарил к потолку. В это время пространство комнатушки раздвинулось настолько, что свободно могло бы сравниться с территорией стадиона Динамо. Потолок стремительно унесся вверх, и Талантов превратился в точку, хотя и различимую невооруженным глазом.
Злюкин с Быркиной принялись бегать задом наперед, причем Быркина успевала еще что-то записывать в свой блокнотик. Они носились по кругу, вернее и не по кругу даже, а по разматывающейся спирали, каждый виток которой все больше и больше отодвигал их от Ярмиги и Николосова.
А Ярмига, вдруг, осклабился и потянул свои крючковатые руки к Николосову, пытаясь уцепиться за него, и при этом испускал противное шипение. Николосов почувствовал, как дыхание его перехватило, а борода ощетинилась и напряглась. По мере возможности он уворачивался от попыток Ярмиги схватить его, и спасало его то, что тот был неуклюж, неловок и медлителен. Но вскоре Николосов стал чувствовать, как силы его иссякают. Он быстро устал. А Ярмига уже прыгал возле него, кряхтя переваливался, растопырив корявые ручищи и зловеще нашептывал: — В утиль тебя, в утиль... в утиль тебя, в утиль. «У, вурдалака проклятый!» — тоскливо подумал Николосов. И ему показалось, что зал опять уменьшается в размерах.
Зал действительно начал уменьшаться, стены и своды сузились, хотя до первоначальных размеров и не сдвинулись.
Между тем Злюкин и Быркина носились уже во дворе, описывая виражи вокруг конторы. Сквозь слюдяное окошко Николосов различал периодически возникающие и исчезающие их взмыленные головы. А вот Галантова не было. Не обнаруживалась и точка, которая должна была подразумевать Галантова.
«Что же это творится?» — совсем теряясь, подумал Николосов.
Тут он сзади себя услышал стук. Резко оглянувшись, он увидел, что за спиной его приплясывает скелет, как погремушкой треща костяшками и подрагивая белесым черепом. Ярмига же, изловчившись, ухватил Николосова, ослабившего бдительность, за рукав. Николосов вздрогнул и дернулся, оставив клок рубахи в сучковатой ладони утильсырьевщика, но при этом он задел страшного плясуна и задел, вероятно, достаточно сильно, так как с того соскочил череп и, подпрыгивая, покатился по полу, как пластиковый мячик.
Ярмига же, оттяпав кусок николосовской рубахи, разинул свою громадную пасть и поглотил его. Челюсти с лязгом захлопнулись, и Ярмига несколько успокоился.
Николосов хотел было снять рубаху, чтобы бросить ее на растерзание ненасытному проглоту и тем самым хоть как-то выгадать время, но тут скорчился от жгучей боли в лодыжке, куда его укусил незаметно подкравшийся череп. Николосов вытащил быстро из кармана раскрытую пачку сигарет «Дымок» и несколько медных монеток, и швырнул их черепу. Череп с чавкающим хрустом умял табачное изделие и принялся за деньги. Ярмига, видимо используя паузу для передышки, беззвучно наблюдал за происходящим и терпеливо ждал, когда череп пожрет медяки.
Медяки были пожраны довольно быстро, и вскоре череп, прытко подпрыгнув, водворился на свое место, ловко приладившись к позвоночному столбу. Скелет задрыгался еще энергичнее.
И теперь оба они с разных сторон подступали к обессиленному и истощенному Николосову.
Комната между тем приняла свои прежние размеры, и окошко теперь было совсем рядом с Николосовым. Он ощутил внезапно нечто странное и новое. И даже не то, что окно из слюдяного опять превратилось в стеклянное, а то, что было оно совершенно черно.
Наступила ночь.
И не было видно уже во дворе проносящихся голов специалиста и строгой пресс-секретарши.
Комнату освещали тусклые блики коптящей керосиновой лампы.
Скелет и Ярмига угрожающе надвигались на него, но Николосов ощущал, что им мешает что-то. Иначе бы они уже давно налетели на него и... страшно сказать... Николосов, представив себя в виде пританцовывающего скелета или кучки утильсырья, почувствовал желание заплакать, но тут его от печальных дум отвлекло злобное шипение Ярмиги:
— Отдай часы. Слышь? Кому говорят? Часы отдай! «И как догадался, пенек трухлявый?!» — огорчился Николосов и хотел было вытащить часы, чтобы гордо и надменно швырнуть их гнусным вымогателям; и он уже было потянулся за ними, но приметил, как при этом жадно и зачарованно вспыхнули ярмигины глаза.
«Э, нет, постойте-ка, постойте. Здесь что-то не то». — сообразил Николосов. Он быстро оглядел комнатушку и тут обратил внимание на огромное количество часов — и настенных, и будильников, и наручных, и карманных, самых различных размеров, конструкций, марок, и электронные с погашенными циферблатами лежали, и даже здоровенная консервная банка со стрелками, одна из тех, что раньше висели у вокзалов, покоилась здесь; и все они были мертвы, и с неподвижно застывшими стрелками вид имели жалкий и беспомощный.
«Вот оно что!» — радостно смекнул Николосов и понял, что испытывает легкость.
— А вот уж хрен! — Радостно и дерзко воскликнул он.
— Ишь ты гнус проклятушшый! — взвился Ярмига. — А ну отдай, а то худо будет.
Николосов выстрелил победоносным кукишем в физиономию алчущего утильсырьевщика, но поступил при том крайне неосторожно, так как лязгающий поблизости череп, чуть комбинацию эту ему не оттяпал.
— Ах, эвона ты куда, — протянул Ярмига и, вдруг, смягчившись неожиданно, доверительно и по-приятельски соткровенничал, — ладно. Это все шутки были. Ты не обижайся. Мы же не хотели тебе плохого. Ты бы только часики отдал, и мы отпустим тебя восвояси.
— А зачем вам часики мои нужны? — резонно поинтересовался Николосов. Он уже начинал сожалеть по поводу своей подпорченной рубахи и сгинувших сигарет с мелочью.
— Часики? — елейно проскрипел Ярмига. — А мы их отдадим тебе потом. Хочешь, даже расписочку дадим. Мы тебе к этим часикам даже еще что-нибудь дадим.
— А что? — насторожился дотошный Николосов, но невольно отшатнулся, увидев, как снова вспыхнули глаза у Ярмиги и раскаленными угольями полыхнули на него.
— Где Талантов? — остро осознав пропажу товарища, сурово спросил Николосов.
— Талантов? А это кто такой?
— Хватит дурака валять. Где Талантов?
— А-а, Талантов! Приятель твой... Сгинул он.
— Как сгинул? Куда?
— Был Талантов, да весь вышел.
— Куда вышел?
— В потолок.
— Где он теперь?
— Мается.
— Темнишь, харя, — взревел реактивно Николосов.
— Но-но, ты потише, — обиделся на харю Ярмига, — а то ведь за оскорбление личности можно и ответить. И свидетели найдутся. Быркина все запишет, а Злюкин подтвердит.
— Я вашу банду выведу на чистую воду.
— Ты сначала сам выйди отсюдова. Можешь и не отдавать часы свои. Итак достанем. В утиль пойдешь.
— В утиль, — погремушкой отозвался скелет.
Страх прополз тупым пресмыкающимся вдоль позвоночника Николосова. Ноги мелко завибрировали. Голова показалась какой-то оглушенной, когда увидел бедный Николосов, как с потолка спускается паутина с барахтающимся пауком, размером примерно в кулак и видом своим напоминающим смертоносного каракурта. Хищно раздуваемое брюшко страшилища свешивалось и покачивалось прямо на уровне глаз Николосова, и он отчетливо узрел даже ворсинки на мохнатых гидравлических лапах, узрел он и страшные выпуклые глаза и ядовитую вспенивающуюся слюну, истекающую из коварной пасти чудовища. Узрел также Николосов и то, отчего сотрясающий озноб пробежал сквозь его ослабленный организм, и голова одеревенела еще больше, и тошнота сдавила горло. Опознал Николосов в пауке Галантова. Не оставалось никакого сомнения, что Галантова обратили в паука каракурта.
|
