|
Витакер тогда всем нам дал что-то. Он открылся перед пациентом, его семьей, двумя десятками наблюдавших за сеансом профессоров с докторскими степенями. В присутствии судей Витакер положил свою голову на плаху".
Витакер любит риск. Он считает так: чем больше растревожить семью – тем лучше. "В конечном счете важнейший фактор, ведущий к позитивным переменам в семье – или к неудачным попыткам добиться перемен, – это отчаяние, – писал он. – Когда семья в отчаянии, она меняется, когда неведомо отчаяние, она остается прежней". Но что касается происходящего после того, как семья достигла пика тревоги, – Витакер настаивает, что тут психотерапевт не должен попасться в ловушку и оказаться "в помощниках": "Семья сама решает свою судьбу. В том же смысле, в каком человек имеет право на самоубийство, семья имеет право на самоуничтожение. Психотерапевт не может формировать и не формирует семейную систему по своей воле. Он тренер, а не игрок в команде".
Если какой-то аспект его подхода к психотерапии и вызывает критику сегодня, то это убеждение Витакера, что дело психотерапевта – обострить семейные проблемы, но не брать на себя ответственность за их решение. Некоторые спорят с посылкой, что семьи всегда справятся со стрессом, который провоцирует Витакер своим подходом. Но сам Витакер считает, что задача психотерапевта именно такова: расстроить замысел семьи разрешить трудности "с наскока": "Я убежден, что семья, указывая на сына, угоняющего автомобили, скрывает проблемы серьезнее". Несколько лет назад Витакер сказал в интервью: "Я не буду лечить в семье сына, ворующего автомобили, – неинтересно. Вместо того чтобы сосредоточиваться на парне, я буду нагнетать напряжение в семье. Я обвиню папашу в том, что он планирует смошенничать на подоходном налоге, мамашу – в том, что она хочет украсть у дочери дружка, а дочь – в том, что притворяется дурочкой... Я растревожу каждого из них".
Склонность Витакера к такого рода психотерапевтической тактике побудила одного из семейных психотерапевтов заметить: "Карл провоцирует семью до такой степени, что способен ее разрушить". Впрочем, сторонники Витакера смотрят на эту психотерапию иначе. Его ученик Аугустус Нейпир говорит: "В начале работы с семьей Карл очень критичен. Похож на сурового, жесткого отца подростка. Присмотритесь к тому, что он делает, – он заставляет семью выслать на битву с ним самого сильного из своих рядов. И обычно от Карла больше всего достается главному тирану семьи".
"Самая безболезненная для людей встреча – это когда ничего не случается, – говорит Милтон Миллер. – Но с Витакером так не бывает. Его можно полюбить, можно возненавидеть, но что-то непременно происходит. Он не желает "делать вид". Он будто живет, веря, что холодный поцелуй – извращение".
Из сказавших свое слово в семейной терапии Витакер автобиографичен как никто. Скептически настроенный в отношении научных доказательств, преданный идее, что "единственное ты, которое знаю, это – я", он использует пример собственного личностного опыта в родной семье, иллюстрируя и даже защищая свой взгляд семейного терапевта. Родившийся в 1912 г. в семье фермера в деревушке Реймондсвилл, штат Нью-Йорк, Витакер рос в уединенной сельской общине. Если не считать воскресных выходов в церковь, его контакт с миром замыкался на близких. "Общества я не знал до тринадцати лет, – говорит сегодня Витакер. – Брат, собака, отец и его родители, мать и ее мачеха – все вместе жили в большом доме. В сущности, моя родная семья и была для меня всем миром".
Витакеры вели хозяйство, ухаживали за животными, но на этом потребность семьи опекать не заканчивалась. "Однажды целое лето у нас отдыхал мальчик из Бруклина, – вспоминает Витакер. – Потом была женщина, муж которой умер от рака, и она прожила с нами полгода, пока не оправилась. Потом была еще женщина с астмой, про которую я так ничего и не узнал, кроме того, что она весила 275 фунтов и ночи напролет не давала нам спать".
Мать Витакера задумала дать сыну образование получше, чем он получил бы в сельской школе. Когда ему исполнилось тринадцать, семья оставила ферму и перебралась в город Сиракьюс, где бы он мог поступить в колледж. Оказавшийся в совершенно непривычных условиях, Витакер остро переживал из-за того, что он всем чужой – робкий деревенский паренек среди бойкой городской молодежи. "Я считал себя шизофреником в студенческие годы, – говорит Витакер. – Меня просто никто не засек. Потом десять или пятнадцать лет я учился приспосабливаться к социальной среде, прожив первые пятнадцать – в мечтах".
Знакомство с психотерапией произошло, как он объясняет сегодня, благодаря двум "ко-терапевтам" – соученикам, с которыми вместе он, студент Сиракьюсского университета, несколько раз в неделю обедал. "Один был самым мозговитым на курсе, другой – всеобщим любимцем, – говорит Витакер. – Оба – знатоки по части адаптации. Они и подготовили меня к жизни в обществе".
Студентом старшего курса Сиракьюсского университета Витакер начал занятия на медицинском факультете, за что он благодарен участливому декану. Во время летних каникул он работал воспитателем в лагере Всемирного альянса молодых христиан (где воспитателем работал также Ролло Мэй). Там он и познакомился с Мьюриел, на которой женился в 1937 г., через год после окончания университета по медицинскому факультету.
В аспирантуре он заинтересовался психиатрией и тогда впервые получил возможность работать с шизофрениками. "Я сразу же полюбил их, – признается Витакер. – Что-то пробуждало мою болезненную любознательность. Видя их готовность открыть сокровенное, я осмелился коснуться своей "замкнутой" души".
В 1940 г. ему выделили субсидию для работы в области детской психиатрии, и он уехал в Луисвилл. В течение года по 8 часов в день пять дней в неделю он работал с детьми, занимаясь с ними игровой терапией. Опыт работы с детьми, а позже – с малолетними правонарушителями сделал Витакера чутким к невербальным, не измеримым логикой аспектам терапии.
Во время второй мировой войны Витакер в составе группы психиатров служил в Ок-Ридже, штат Теннесси, где разрабатывалось новое оружие – атомная бомба. Оглядываясь на тот период своей жизни, Витакер вспоминает: "Я делал самые привычные вещи. Игровая терапия для взрослых (образца Отто Ранка и Дейвида Леви) была тогда обычной пассивной поддерживающей психотерапией".
Поворотным пунктом в жизни Витакера стало избрание его в 1946 г. заведующим кафедры психиатрии в университете Эмори. Наконец, получив полномочия, он ощутил свободу: он будет следовать своему инстинкту врачевателя. Он принялся набирать в штат единомышленников, которые поддержали бы его линию ниспровергателя традиций и говорили бы на общем "профессиональном" языке. Среди набранных были Томас Малоун и Джон Уоркентин – два молодых психиатра, потом проработавшие с ним в тесном сотрудничестве двадцать лет.
Витакер с коллегами установили такой академический "режим" в Эмори, какого не знали ни на одном из медицинских факультетов. Каждому студенту полагалось 200 часов психотерапии, включая два года обязательного участия в групповой психотерапии. "Разные безумства мы совершали в этих группах, – вспоминает Витакер. – Помню, Том Малоун объявил своим восьмерым студентам: "Начинаем двухгодичный курс групповой психотерапии. Первые десять понедельников с 9 до 10 утра все молчим, не раскрываем рта. Просто сидим". Объявил – и провел курс. Представляете?"
Программа подготовки в этих группах предполагала совместное проведение студентами психотерапии одного пациента. "Пациенты являлись из клиники – кто с язвой, кто с астмой, – говорит Витакер. – Все участники психотерапевтического сеанса одновременно задавали вопросы пациенту, и происходили поразительные вещи. Студенты начинали "болеть" за женщину с астмой. Спрашивали у нее: "А мы можем помочь?" Она говорила: "Господи, вот ужас! Каждый раз, когда мы деремся с мужем, у меня начинается приступ астмы". Они продолжали расспрашивали ее: "А детей ваш муж тоже бьет?" Ну, и так далее. Преподаватель тоже участвовал, но старался ненароком не перехватить инициативу и... пациента у группы. А эти несмышленыши учились быть полезными и, как ни удивительно – пример в духе "Анонимных алкоголиков" – добивались результатов. Это было обучение заботливости, они "зубрили" роль помощника. Я рассказывал студентам о моем однокашнике, который занялся практикой, пожертвовав интернатурой, – он решил поскорее стать полезным миру. Через год он умер от инфаркта. Я объяснял, что эта групповая терапия для того и придумана, чтобы они научились... жить подольше".
Тесное сотрудничество участников витакеровской групповой терапии включало регулярный обмен мнениями о случаях и часто приводило фактически к "ко-терапии". Работа "в паре" давала самому Витакеру возможность действовать спонтанно, отбрасывая в сторону мешающие покровы врачебной ответственности. Так возник его раскованный стиль терапии.
Это было время, когда о Витакере и его "команде" впервые заговорили в стране – откликаясь на высказанный ими взгляд, что шизофрения есть попытка решения межличностных проблем развития (развитый позже Витакером и Малоуном в "Корнях психотерапии", этот взгляд вызвал яростную критику). Работа с шизофрениками дала толчок, и Витакер занялся исследованием клинических перспектив терапии "сообща". "Большинство так опасается за собственный рассудок, что шизофреники их ужасают, – ведь проглотят и все, – говорит Витакер. – Но в паре с Малоуном я мог отдаться работе, зная, что он рядом и "вытащит", если меня "затянет"".
В 1956 г. Витакера и его "команду" освободили от обязанностей в Эмори. Отчасти решение медицинского факультета объяснялось крайне негативной реакцией в профессиональной среде на идеи к клинические методы, обсуждавшиеся в "Корнях", частично – возрастающим недовольством по поводу программы психиатрической подготовки, за которую отвечал Витакер на факультете. "Карл был тот еще администратор, – говорит Томас Малоун. – Он держался странной привычки сводить отношения с людьми к личным отношениям".
Витакер и его коллеги решили сообща заняться частной практикой и работать по-прежнему в тесном сотрудничестве. "Мы организовали, так сказать, "пишущую группу". Почти восемь лет – за свой счет – съезжались на встречу каждый четверг утром, – вспоминает Витакер. – Никакой "повестки дня" – сидели за столом с 9 до 12, и если кому-то приходило в голову что-то стоящее, то он писал, другие потом высказывали замечания, редактировали – и появлялась идея".
Работая с шизофрениками, в этот период Витакер начинает проявлять все больше интереса к семьям, хотя в 50-е годы он почти не соприкасался с другими "отцами-основателями" семейной терапии. В 1959 г. по рекомендации Алберта Скефлена он вместе с Натаном Аккерманом, Доном Джексоном и Мюрреем Боуэном был выбран для проведения опроса семей в знаменитой серии фильмов "Хиллсайд". С этого момента Витакер "вступает в ряды" семейных терапевтов.
В середине 60-х годов интерес к семейной терапии повел Витакера своим путем, и он расстался с коллегами из Атланты. Витакер вспоминает: "Группа постепенно распалась, и, если откровенно, мне опостылела частная практика". Поэтому в 1965 г. он принял приглашение кафедры психиатрии Висконсинского университета и решил всецело посвятить себя семейной терапии. Занятия со студентами требовали четче формулировать идеи, и Витакер начинает разрабатывать и "артикулировать" принципы своей терапии.
Всегда готовый рисковать, работать с семьями "на аудиторию", он получает приглашения со всех концов страны – от людей, заинтересованных перспективой исцеления семьи. На волне интереса к семейной терапии в конце 60-х и в 70-е годы он становится знаменитым. "Забавные вещи теперь случались в моей жизни, – говорит Витакер. – Меня приглашали в самые разные места, а потом звали приехать еще и еще раз".
Слава Витакера возросла в 1978 г., когда Аугустус Нейпир выпустил книгу, рассказывающую о семье, которую лечил Витакер, – "Испытание семьей", распроданную общим тиражом 100 тыс. экземпляров.
В 1982 г. Витакер оставил Висконсинский университет. Не считая двух продолжительных сроков сотрудничества в Детской консультативной клинике в Филадельфии, с тех пор он устраивает только семинары – ездит по свету. Впрочем, сегодня он все больше времени проводит у себя дома – на пяти акрах земли, граничащих с озером, в поселке, до которого полчаса езды от Милуоки.
Вот портрет Карла Витакера "кисти" Фрэнка Питтмана: "Мастер искуснее проводит психотерапию, чем объясняет ее. Когда любой из нас берется объяснять свой подход, мы выделяем вещи, которые специально разрабатывали, и можем упустить из виду то, что нам дается без усилий". Многие находят, что Витакер меньше увлекает рассказом о своей психотерапии, чем зрелищем самой работы. У него есть слабость – предлагать глобальные обобщения, расплывчатые, отдающие мистикой пояснения. В контексте того, что мы узнали за последние сорок лет, поэтически расцвеченным образом покажется, например, утверждение Витакера, что шизофреник – это некий святой безумец, протестующий против стерильного конформизма общества. И опять же "кудрявый росчерк" мы увидим там, где Витакер уверяет, будто все происходящее в семье – вплоть до отсутствия кого-то из членов семьи на сеансе – есть способ выражения некой, по Витакеру, "Великой Системы".
В "Испытании семьей" читаем вот такой пассаж – об отсутствии сына-подростка на сеансе: "Неосознаваемая житейская мудрость диктовала семье оставить Дона дома и испытать психотерапевтов. Что мы решим – в полном ли составе семья перед нами? Может, мы сдадимся, капитулируем, если они не приведут Дона с собой?"
Когда Витакер говорит о семье, похоже, он описывает некий таинственный, "надындивидуальный" организм. Все происходящее в семье объясняется "решением" семьи: быть по сему... Его взгляд на бессознательные движения семейного "организма" страдает той же расплывчатостью, которая вызывала широкое неудовольствие психоанализом. И притязание на непогрешимость в нем такое же, как то, что скомпрометировало психоанализ.
Вклад Карла Витакера в семейную терапию – не в сфере четко выстроенных теорий. Он предлагает просто способ работать с людьми, который восхищает даже тех, кому не помогли его разъяснения применяемых методов. По Витакеру, в основе успеха терапии – особая "двойная связь", к которой он подводит семью. Он дает, казалось бы, невыполнимое указание семье – "самоорганизоваться", а затем, отказываясь открыто направлять их, утверждая, что его не заботит перемена, создает для семейного "организма" возможность самопроизвольного превращения. Происходит странная битва, в которой задача Витакера – сохранить свой творческий "перевес" над семьей в ее попытках "организовать" и его.
"Карл воюет с каждой семьей, которую видит, – говорит Гас Нейпир. – В противоборстве решается вопрос, смогут ли они "втянуть" его, свести до своего подобия. Это всегда очень личная борьба – и он не будет прибегать к профессиональным "приемам", чтобы отбиваться".
В лишенном четких ориентиров "пространстве" психотерапии, которое создает вокруг себя Витакер, семья вынуждена взять инициативу в свои руки, если вступила с ним в контакт. Сальвадор Минухин назвал витакеровский стиль работы "пассивным подчинением, возведенным на уровень клинического искусства". Когда люди обращаются в послушных "мальчиков и девочек", понимающих наконец, что от них хотят, Витакер отходит на задний план. Он не доверяет "вынужденной" перемене. Его пациенты должны измениться сами.
Много ли семей согласится пройти особое испытание, предлагаемое Витакером? Среди его клиентов немало тех, кто сам проводит психотерапию, и они принимают Витакера охотнее, чем просто широкие слои непрофессионального населения. Повстречавшиеся с ним в Детской консультативной клинике в Филадельфии семьи из местных редко отваживались повторить дезориентирующий опыт, который узнали в общении с этим странным "целителем душ".
Витакер не советует психотерапевтам подражать ему. Более чем с кем бы то ни было из хорошо известных психотерапевтов, в случае с Витакером трудно отделить профессиональные приемы от личности врачевателя. Разумеется, совсем не просто для психотерапевтов в большинстве медицинских учреждений найти оправдание терапии, которая строится по принципу: любой сеанс, возможно, последний. Занимающимся частной практикой, заинтересованным в постоянной клиентуре, тоже нецелесообразно брать Витакера за образец.
Тому, кто верен ему, Витакер предлагает необычную, эпатирующую терапию. Но откуда у него приверженцы? Несмотря на утверждение, что результат терапии для него безразличен, что его главная задача – собственный рост, Витакер проявляет сострадание, перечеркивающее его сарказм и шутовство великовозрастного "дрянного мальчишки". "Витакер всегда обращается в глубь себя, чтобы понять, о чем говорит другой человек, – замечает аргентинский психотерапевт Нидиа Маданес, недавно приглашавшая Витакера в Аргентину провести семинар. – Вы никогда не почувствуете его над собой. Он позволяет вам быть рядом".
При всем нарочитом выпячивании своей хрупкости и озабоченности собственной персоной, есть в терапии Витакера эмоциональная надежность. "Когда большинство принимается за терапию, они думают о другом, – говорит давний друг Витакера Милтон Миллер. – Например, они думают, как бы пациент не пожаловался на них, не стал бы их ругать или – любить. Но с Витакером все не так. Он отдается работе без обычных у психотерапевтов страхов и оговорок. Его не смущает возможность показаться нелепым. Он как бы внушает: "Я готов на все, раз я здесь". И он действительно все вынесет".
Инт.: На первый взгляд кажется странным, что человек, столь известный нарушением правил "хорошего тона" в психотерапии, мог стать такой уважаемой фигурой среди профессионалов-психотерапевтов. Вы никогда не задумывались, как достигли положения респектабельного семейного терапевта?
В.: Постоянно спрашиваю себя об этом, но не нахожу ответа. Кажется, тот парень, которого представляют участникам всех этих семинаров, не имеет ко мне никакого отношения. Иногда удивляюсь, почему "его" приглашают в одно и то же место дважды. Он же каждый раз повторяется. Но подозреваю, что большинство людей так заорганизованы, так стиснуты рамками "надо" и "должно", что от моего псевдобезумия люди заражаются свободой и уже сами могут быть чуть безумнее, чуть больше полагаются на собственную интуицию.
Другая причина в том, что в действительности я – пациент на своих семинарах. Забавно, но мои выступления – это свободный поток "ассоциаций": что ни придет в голову, я выдаю и нисколько не беспокоюсь об ответственности. Никогда не заглядываю в свои записи. Люди видят, как пробуждает энергию во мне вот такая исходящая от публики терапия, и в этом есть что-то, что их берет за живое.
Инт.: А еще вы притягиваете тем, что говорите немало приятного для слуха психотерапевтов, хотя кое в чем можно и усомниться: например, в том, что забота о себе – на первом месте, лечение пациента – на втором. И что психотерапевту следует больше полагаться на интуицию. Вы часто повторяете: если сеанс живителен и удовлетворяет психотерапевта, пациенту от него будет польза.
В.: Ну, людей научили думать, что во всем этом нет правды. Нам внушили, что мы обладаем какой-то магической силой. Мы все живем с иллюзией, что нас оторвали от матери и теперь мы должны так обустроить мир, чтобы мать вознеслась на небо за свою непорочность.
Инт.: Забавно. Но что касается психотерапии: пусть мы и переводим такое понятие, как "трансфер" в разряд низших – на уровень отношений психотерапевта с пациентом, – однако некоторые выдающиеся представители этой области пробуждают фантазию подозрительно похожим на механизм трансфера образом. Вам хорошо знакомо чувство причастности к воображаемому "измерению" психотерапии? 1
В.: На самом деле – нет. Я получаю много приглашений, многим людям хочется коснуться меня, но я не принимаю это всерьез. Кажется, будто там два Витакера: один – тот, которого они видят, другой – я настоящий.
Инт.: И какого из них вы не принимаете всерьез?
В.: Ученого мужа, знающего ответы на вопросы, над которыми они бьются. А настоящий я – это деревенский парнишка, и он не понимает, почему люди считают его таким умником, когда он все такой же простак.
Инт.: И как вы выкручиваетесь, когда к вам обращаются так, будто вы – ученейший из мужей?
В.: Обычно я смущаюсь, устраняюсь. Мне кажется, так же было с Мэрилин Монро, когда люди, видя в ней секс-бомбу, пытались вести себя с Мэрилин соответственно. Вы оцените это. Но вас манят пальцем, а вы не можете "купиться", ведь тогда вы умножите иллюзии, которых у людей и без того полно.
Инт.: Некоторые считают вашу работу творчеством в истинном смысле слова, но есть и такое мнение: все – от недисциплинированности, Витакер – человек с причудами. Вы наверняка ощущали противоположное отношение к себе. Как вы реагируете, когда вас не принимают?
В.: Я думаю что прошел эту подготовку еще в 40-50-е годы в Атланте – с Томасом Малоуном и Джоном Уоркентином. Мы двадцать лет держались вместе, сначала – на кафедре психиатрии в Эмори, потом – занимаясь частной практикой. Когда только начали "бунтовать" против традиций и выпустили "Корни психотерапии", профессионалы подняли страшный вой. Мы выступали на встречах по всей стране, и везде на нас нападали. Люди говорили, что нам срочно надо к психоаналитику, что мы не в своем уме... Требовали запретить таким практику – и точка. Тогда мы обычно спасались в Атланте, жались друг к другу. Там до нас не достали бы – далеко. Создать подобную группу где-нибудь в Нью-Йорке или в Филадельфии было бы невозможно, потому что всегда эта опасность вторжения извне, всегда эта паранойя: собратья по профессии вот-вот отловят. А у нас – иначе. Как ни странно, у нас сложилась секта без гуру. Я, конечно же, не был гуру. Можно сказать, что мы все были гуру.
Инт.: Слушая, как вы говорите про вашу изоляцию, я вспоминаю Милтона Эриксона и его путь к профессиональному самоутверждению. Впрочем, он не знал такой поддержки, какую знали вы – в тесно сплоченной группе. Что скажете о своей терапии по сравнению с эриксоновской?
В.: Он творил чудеса, а я, насколько могу судить, никогда не владел гипнозом. Недавно, впрочем, мне говорили, что я гипнотизирую людей, но я просто не верю в это. Хотя это возможно... Как бы то ни было, я думаю, Эриксон размышлял о том, что он делает, куда больше меня. Я только пять – десять последних лет пытаюсь всерьез разобраться в том, что же я делаю. А раньше мне было интереснее просто переживать то, что делаю, а не объяснять. Я предполагаю, что Эриксон обдумывал наперед, что он сделает, а потом делал. Я же обычно делаю что-то, а потом или хвалю себя, или ругаю.
Инт.: В противоположность Эриксону, известному своей изобретательностью, которая позволяла ему находить ключ к любому пациенту, вы фактически вынуждаете семью следовать за вами. Вы в самом начале ставите условия, отстраняетесь от многих возможных клиентов. Вы ни при каких обстоятельствах не будете встречаться ни с кем в отдельности, а только со всей семьей, если они появятся у вас во всей своей "критической" массе – включая дедушек, бабушек, бывших жен и даже психотерапевтов, прежде работавших с семьей. Вы называете это "сражением за структуру". Почему победа в этом сражении так важна для вас?
В.: Стараюсь собрать как можно больше людей, очевидно, по причине моей беспомощности, потому что мне нужно совещаться с ними. Чем больше людей соберется, тем больше вероятность, что что-то произойдет. Первый сеанс – ознакомительный. Я провожу его, чтобы увериться, что буду лечить их. Я не пойду на их предложения. Если они отказываются привести всех, кто мне нужен для работы, я отказываюсь встречаться с ними. Я настаиваю, чтобы меня выбрала в тренеры вся команда, а не кто-то один, кому я пришелся по вкусу.
Инт.: Допустим, вы выиграли сражение за структуру. Что потом?
В.: Когда семья собралась и я принял на себя временные обязанности их приемного родителя, задача состоит в том, чтобы сделать систему единой. Я всегда отталкиваюсь от мысли, что брак – это когда два козла отпущения из разных семей сходятся вместе. "Его" отправили из родной семьи, чтобы "он" воспроизвел их, "ее" отправили из ее родной семьи за тем же, а война идет из-за того, чьей семье быть воспроизведенной. Вот здесь я и ускоряю события. Причем я убежден, что все члены семьи связаны с этой парой, и дети тоже должны участвовать.
Необходимо "втянуть в игру" отца, тогда что-нибудь произойдет. Поэтому мой первый шаг – поработать с ним, чтобы он не покинул мой кабинет, думая, будто я не разбираюсь в жизни, а вот он разбирается. Но втягивая отца, я должен позаботиться, чтобы мать оставалась невовлеченной, иначе – если она захватит инициативу, – отец ускользнет. Поэтому я оставляю за ней последнее слово: "Мама, у вас право все опровергнуть, когда каждый расскажет, что там у вас в семье происходит". Если я хочу добиться чего хочу, я буду отрицать отдельную личность, я буду отрицать промежуточные группы, я буду подталкивать семью стать единым целым.
Поэтому я попрошу отца: "Расскажите мне, из какой вы семьи".
Он: Что вы имеете в виду? Дурацкий вопрос. Зачем это вам?
Я: Видите ли, если я спрошу вас про "Грин-Бей Пэкерз", вы расскажете мне про команду. Про тренера вам не обязательно говорить.
Я же хочу знать про вашу команду.
Потом, если с историей мы разберемся и я соберу достаточно сведений о семье, я сделаю второй шаг в исследовании и спрошу отца: "Что бывает, когда ваши жена и дочь не поладили между собой?" Таким способом я добьюсь, что каждый в этой семье узнает, какие у них треугольники, двойки и прочие коалиции. "Что бывает, – спрошу я отца, – когда все ваши женщины объединяются против вас?"
Инт.: Сначала вы затеваете разговор в семье про все три поколения, а потом переводите речь на коалиции в семье?
В.: Да. И стараюсь, чтобы никто не рассказывал только о себе самом. Трудно удерживаться от таких вопросов, так как я их задавал все эти годы. Но я считаю, что если смогу блокировать рассказы каждого члена семьи о себе самом, то каждый увидит свою семью другими глазами. На первом сеансе я пытаюсь собрать сведения об истории семьи. Стремлюсь установить контакт с теми, кто мне эмоционально близок, особенно с маленькими детьми. И завершаю сеанс. Это еще один рычаг воздействия. "Позабавились и хватит, мне надо работать". И всегда стараюсь уклоняться от второй встречи.
Поэтому я говорю: "Ну, ребята, почему бы вам не поразмыслить обо всем хорошенько? Не похоже, что для папы все это важно. Надумаете заглянуть еще разок – скажите ему, пускай он позвонит".
Они: "Значит, вы не хотите, чтобы мы еще раз пришли?"
"Мне-то что, – говорю я, – вы решаете. Я охотно буду работать. Тем и кормлюсь. Думайте сами, решайте сами". И если они приходят опять...
Инт.: Много таких, которые больше не приходят?
В.: Те, которые больше не приходят, – мои любимцы. Потому что если мне удалось достаточно обострить ситуацию, отец по дороге домой скажет: "Слушайте, хватит с нас – 75 долларов выкладывать за болтовню с этим чокнутым! Сью, ты к автомобилю месяц не подойдешь, и чтобы никаких свиданий с этим твоим придурком! А будут еще сюрпризы в школе, нас с тобой ожидают большие неприятности. Не знаю, чем кончится, но лучше остерегись". И вот семья организована. Получила воздействие – в чем и состояла моя истинная цель. Даже если они больше никогда не придут ко мне, я посчитаю, что добился успеха.
Если они придут опять, повестка дня будет совершенно другая. Они во власти параноидных чувств – и я во власти параноидных чувств. У них фантастические ожидания – и у меня фантастические ожидания. В промежутке между встречами они присмотрелись к своей жизни, и я готов быть полезным – откуда бы они ни начали. Я всегда очень осторожен и не подталкиваю семью. Их жизнь – это их жизнь; что они о своей жизни думают – их дело, а не мое. Я буду полезен по мере сил, но изо всех сил буду сопротивляться их попытке превратить меня в некий символ, в мудреца, в человека, который знает, как им следует жить. Я борюсь за свое право быть беспомощным, за право сказать: "Я не знаю, что вам делать с вашей дочерью".
Инт.: Вашим пациентам, несомненно, очень тяжело понять вас. Как они догадываются, в чем вы сможете быть полезным?
В.: Ну, об этом они узнают от меня. Муж, например, говорит: "Проблема в том, что мы с женой постоянно воюем".
Я: "И почему бы вам не победить?"
Он: "Что вы имеете в виду? Почему бы мне не победить! У нас равенство".
Я: "Да, но вашу жену поддерживает ее мать".
Он: "Господи, только ее мать не вмешивайте в это".
Я: "А ее мать всегда вмешивается, когда жена воюет с вами?"
Он: "Да. Но я не собирался говорить об этом. Я говорю, что мы с женой воюем".
Я: "Хорошо, а что ваша мать делает, когда жена с ее матерью нападают на вас?"
Он: "Ну, моя мать живет в Поконо".
Я: "А почему вам не обратиться к ней за поддержкой? Взять и позвонить ей".
Тогда вступает жена: "Взять и позвонить ей? Этот трус всегда ей звонит".
А я говорю: "Теперь вы видите, почему я хотел, чтобы вы все собрались у меня. Думали, я поверю, что война только у мужа с женой? Это же курам на смех! Война идет между двумя семьями. И у меня для вас новость... страшная: в этой войне никто не победит. Это как у Соединенных Штатов с Россией – вечное противостояние. Ваша жена никогда не перестанет быть ребенком своей матери. Но повзрослеть – может, и поэтому сейчас, например, она уже тридцатипятилетний ребенок своей матери, а не семилетний.
Итак, я выкладываю то, что, на мой взгляд, правильно назвать "динамикой" любой семьи, и говорю: "Чем я могу помочь?"
Муж: "Ничем".
Я: "Вот это меня и беспокоило. Тогда, наверное, лучше нам поставить точку?"
Он: "Не хочу ставить точку".
Я: "Но если я не могу помочь, это же смешно. Будете приходить – деньги потеряете".
Он: "А что же нам делать? Я больше не в силах выносить эту войну".
Я: "Будет вам, не дурачьте меня. Я видел семьи, которые воевали больше вашего, лет по сорок и все еще не обессилели. Вам не приходилось слышать про пару восьмидесятипятилетних супругов, которые пришли разводиться? Судья их спросил: "Какого черта вам разводиться в восемьдесят пять? Вы женаты сорок пять лет!" И муж сказал: "Мы пообещали друг другу, что не разведемся, пока наши дети не умрут".
Итак, мой вклад – подразнить их, показать, что у них еще не "предел", подавить "метапанику" из-за происходящего. А "метапаника" – из-за мучительных догадок: "Он добьет меня?.. Она добьет меня?.. Он заведет интрижку?"
Инт.: В том, что вы говорите, я вижу проявление еврейского характера: с иронией довольствоваться безвыходностью своего положения.
В.: О да! "Радости на идише" – наверное, моя самая любимая книга. Ни одной книги не читал от корки до корки – только эту. Там есть такая замечательная история про человека, который приходит к раввину и рассказывает свой сон: Бог обвинил его, что он несправедлив к своему сыну, а человек сказал на это: "Если ты простишь меня за мою вину, я прощу тебя за всех невинных детей, что умерли". Тогда раввин воскликнул: "Как же низко ты поступил! Еще бы чуть-чуть дерзости – и ты бы спас весь еврейский народ!" Такой юмор, я думаю, – тоже психотерапия, настоящая психотерапия.
Инт.: Значит, если Вы хотите как-то воздействовать на людей, чтобы подвигнуть их к изменениям, то – пускаете в ход ощущение абсурдности?
В.: Но всегда – с "анестезией" заботы. Нельзя подшучивать над людьми безответственно – это цинизм. Я хочу помочь семье взглянуть поверх как их, так и моей боли – и посмеяться над нелепостями. Это же абсурдно, что у меня четыре костюма, а люди на улице вообще не имеют ни одного. Почему мне не отдать свои три? И в то же время мы должны осознавать, что в жизни бывает именно так.
Мне кажется, люди, приходящие за помощью, – это люди без здравого смысла. "Она" знает, что "ей" достаточно сказать: "Сегодня твоя мама звонила", – и "он" в ярости готов кинуться на "нее". Но "она" все равно говорит, все равно поступает вопреки здравому смыслу. "Ей" бы ответить на звонок матери: "Спасибо, что позвонили. Я передам, и ваш сын перезвонит вам ровно в шесть". Или: "Ой, как хорошо, что вы позвонили. Бейгеле, которое вы послали на прошлой неделе, было замечательное". Но "она" не скажет так.
Динамическое взаимодействие в системе строится на многих и многих стимулах, лежащих ниже порога сознательного восприятия, а когда семья приходит к вам, абсурд уже явен. И вопрос в том, можете ли вы помочь и растревожить их из-за абсурдности отношений в семье, чтобы они сумели вырваться. Можете ли подтолкнуть их, чтобы они сломали свою систему.
Инт.: Вы начинаете работу с семьей, как некий доморощенный философ-абсурдист, наделенный чувством юмора. Но одновременно вы провоцируете семью, нагнетаете тревогу, так что люди оказываются в чудовищном затруднении.
В.: Это только исходная точка. Мы здесь не задерживаемся. И если мне все удается, дальше мы идем вместе. Если достигнута нужная стадия и мы вступили в терапевтический альянс, моим юмором проникаются и они, ведь я – уже не сам по себе, я – с ними в союзе.
Я приведу вам еще пример, как это все работает. Вот такая история. "Он" и "она" женаты три или четыре года. Однажды "он" является домой и говорит: "Сегодня утром прочел в газете про парня: бросил жену и скрылся, никто не знает, где. Наверняка сменил фамилию". И "они" продолжают обмениваться подобными намеками, суть которых, как я понимаю, сводится к тому, что "они" считают: надо что-то делать с их супружескими отношениями, ведь "они" совсем охладели друг к другу. Кто-то в таком случае обращается к психотерапевту, но самодеятельность надежнее. И оба решают: пусть один из них заведет любовь на стороне и будет делать вид, что ничего не произошло. И вот "он" – намеренно – является домой с доказательствами в кармане, а "она" их находит. Брак в опасности. И тогда "они" идут к психотерапевту.
|
