|
Миланский метод становился широко известным, и психотерапевты во всем мире, обращаясь к этой терапии, неизбежно переживали опыт, описанный Пэпп. Авторитет миланцев особенно возрос после участия команды в 1977 г. – за год до выхода английского перевода книги "Парадокс и контрпарадокс" – в конференции, устроенной Институтом Аккермана для избранного круга приглашенных. Миланская команда приехала за неделю и провела, записав на пленку, ряд консультаций по труднейшим случаям, какие сотрудники Института только могли подыскать. "Работа команды меня потрясла. Они меня просто перевернули, – вспоминает Линн Хоффман. – Их метод дает возможность проникнуть в скрытую логику семейной проблемы".
Даже те, у кого очередной метод "клинических чудес" вызывал подозрение, оказались под впечатлением. Бетти Картер, директор Института семьи в Уэст-Честере, вспоминает: "Я вам точно опишу: я сидела там в скептическом настроении ума, постукивала ногой и, вскинув брови, говорила про себя: "О'кей, покажите мне эти ваши чудесные исцеления". Я смотрела их видеозаписи, имея в голове свою теорию, и увидела, что у них все неправильно. Я была настроена критиковать... Но вот такая мелочь – что-то чрезвычайное происходило с семьями... Я отчаянно старалась отбросить это, ведь все у них мне было чуждым, но не могла".
Популярность и влияние миланской команды росли, а критики, в свою очередь, стали громко оспаривать некоторые из принципов миланской терапии. "Я считаю, что в основе миланского подхода лежит крайнее недоверие к людям, – говорит Фрэнк Питтман, давний хроникер семейной терапии. – Здесь исходят из того, что люди скорее хотят одолеть психотерапевта, чем измениться. Это ложная посылка. Я не думаю, что я самый приятный психотерапевт на свете, но когда я указываю людям, что им сделать, они обычно делают. А если отказываются, то потому, что я так запутался с ними, что они предпочли поступить наперекор моим словам".
"В 1979 г. я поехал к ним и неделю наблюдал, как команда работала, – говорит Джей Хейли, известный мастер "стратегической" терапии. – Я решил, что они проводили беседы очень искусно, но вмешательство сводилось почти всегда к одному: они советовали семье ничего не менять. Мне показалось, что они размышляли все в том же психоаналитическом духе, пытаясь сохранять нейтралитет и полагаясь в каждом случае на единственный подход, вместо того чтобы каждый раз применять особую стратегию. Я думаю, на 80% их популярность объясняется тем, что они работают вместе – командой. Многие, когда берутся за семейную терапию, не очень-то понимают, что у них выходит, и предпочитают работать сообща. И потом – когда не нужно брать все на свою ответственность, это такое облегчение для большинства психотерапевтов".
Возможно, наиболее резкую критику миланский подход вызывает за цели этой терапии, оригинальность которой фактически никто не оспаривает. Многие психотерапевты растрачивают внимание на техническую сторону миланского "дела" и упускают из виду поистине огромные усилия, которые команда каждый раз вкладывает в процедуру терапии, разбираясь в семейном механизме. Эти критики не осознают, что успех парадоксального предписания обусловлен именно исчерпывающим анализом схем семейного механизма и режима его работы.
"Некоторые думают, что миланский подход – это способ перехитрить семью, – говорит Линн Хоффман. – Любое движение, какое бы ни сделала семья, считается маневром, а значит, психотерапевт прав, отвечая тоже маневром. Я думаю, что люди упускают саму суть подхода – системный взгляд на жизнь семьи до самых ее основ, причем взгляд, вырабатываемый сообща".
После нескольких лет тесного сотрудничества миланская команда распалась в 1979 г. Поток желающих обучиться их методу был так велик, что Чеччин и Босколо решили открыть свой собственный институт и заняться исключительно обучением. Палаззоли и Прата, не расценивавшие психотерапевтическую практику как источник основного дохода, предпочли сохранить свой альянс и продолжить исследования, впрочем, изменив направление. Палаззоли, кажется, считала, что парадоксальный подход отработан и... отслужил свое. Она с головой ушла в изобретение совершенно иного метода психотерапии, который впервые описала участникам конференции американских семейных терапевтов в 1982 г., куда приезжали еще два знаменитых клинициста-новатора – Сальвадор Минухин и Карл Витакер. Настроившимся слушать о парадоксе Палаззоли, однако, сообщила, что после нескольких сеансов она дает родителям каждой семьи, которую консультирует в рамках своей исследовательской программы, следующее предписание: "Все, о чем говорится на сеансах, – секрет для ваших домашних. Теперь вы станете перед обедом выходить. Но никого не предупреждайте, просто оставьте записку: "Нас не будет дома до вечера". Если кто-то из детей спросит, когда вернетесь, где вы были, спокойно отвечайте: "Это касается только нас двоих". И еще: каждый из вас заводит тетрадку, которую следует прятать от детей, в этих тетрадках каждый помечает даты и описывает словесную и поведенческую реакцию каждого из детей и других членов семьи. Мы рекомендуем вести тетрадки аккуратно, очень важно ничего не забывать, ничего не опускать. На следующий сеанс вы снова придете вдвоем с вашими тетрадками и вслух прочтете, что там у вас будет происходить".
Хотя Витакер выразил восхищение новым способом Палаззоли вышибить дух из "жирной свиньи – шизофрении", большинство участников конференции были озадачены таким выступлением. Не хочет ли она сказать, что разработала абсолютное оружие, настолько мощное, что все иные подходы теперь не нужны? Или она сообщает о предварительных результатах очень узкой исследовательской программы? Палаззоли удовольствовалась тем, что "обрушила" на аудитории новость и предоставила каждому делать свои выводы. Пришлось Сальвадору Минухину взять на себя смелость и предостеречь участников конференции от употребления этого "весьма интересного исследовательского приема в повседневной терапевтической практике".
Вскоре после конференции Палаззоли и Прата расстались. Палаззоли организовала новую команду, в которую вошли три молодых психотерапевта – Анна Мария Соррентино, Стефано Чирилло и Маттео Сельвини, младший сын Палаззоли. В команду был зачислен также исследователь Маурицио Виаро, которому поручался анализ применяемых методик опроса.
Новая команда чрезвычайно заинтересовалась инвариантным предписанием как исследовательским приемом. Тщательно анализируя сеансы и наблюдения в родительских тетрадках, новая команда Палаззоли увидела в установке средство выявить модели семейного поведения и сопоставить реакции на контролируемое клиническое воздействие. Команда пришла к заключению, что у них в руках точные "схемы" шизофрении и анорексии.
Сегодня Палаззоли утверждает, что во всех семьях со случаями анорексии и шизофрении имеет место единый процесс. Его начало – где же еще ему быть! – зашедший в тупик конфликт родителей. В игру вовлекается ребенок, сначала – как любопытствующий зритель, позже – как активный участник. А видит ребенок то, что один из родителей "заводится" больше другого. По мнению Палаззоли, "он ошибочно считает бунтующего победителем, а пассивного – проигравшим и берет сторону "проигравшего".
Затем ребенок осуществляет весьма сложный план. Он начинает вести себя необычно, доставляя хлопоты родителям и завладевая их вниманием. Но скрытый в таком поведении "текст" адресован "проигравшему" родителю и в этом "тексте" – подсказка ребенка, как одолеть победителя. Ребенок будто говорит: "Посмотри на меня – вот способ подчинять себе".
Однако потом его план проваливается. Вместо того чтобы разобрать "текст" и объединиться с "автором", проигравшая сторона объединяется с победившей, и родители в один голос выражают свое недовольство ребенком, даже наказывают его. Ребенок чувствует себя непонятым, брошенным. Но он не подавлен, родительское "предательство" толкает его упорствовать в необычном поведении. Палаззоли говорит: "Стремлению вырваться вперед уже нет границ. И если цель недостижима посредством необычного поведения, он "прибегнет" к ненормальному поведению – только бы восторжествовать... любой ценой. Он поставит победителя на колени и покажет ему – или ей, – на что способен всего лишь ребенок".
В конце концов семейная система обретает равновесие при симптоме "в центре", и каждый из членов семьи разрабатывает свою тактику, чтобы обернуть ситуацию себе на пользу. Именно эту грандиозную модель "патологической семейной игры" Палаззоли считает своим несомненным исследовательским вкладом в психиатрию.
Палаззоли, исследуя семейные проблемы, сегодня идет совсем не в ногу с американскими семейными терапевтами. И не замечает перемен в общественном мнении, влияния на психотерапевтов таких общественных объединений, как Национальная ассоциация в защиту прав душевнобольных. Эта организация, созданная родителями шизофреников, немало способствовала тому, что в профессиональной среде осознали реакцию "посторонних" на теории психиатров, согласно которым всегда виноваты семьи. Понятно, что концепция "грязной игры", предлагаемая Палаззоли, может только разжечь страсти. Кроме того, профессионалы-психиатры с растущим недоверием воспринимают упоминания о "чудесных исцелениях". В результате инвариантное предписание Палаззоли большинство отбрасывает как нелепую терапевтическую выдумку. Вот мнение одного из семейных терапевтов: "Ужас, если бы инвариантное предписание работало, как уверяет нас в том Палаззоли! В дрожь бросает от мысли, что такую установку вдруг навязали бы мне".
Впрочем, есть голоса, утверждающие, что работа Палаззоли отвечает самым насущным потребностям семейной терапии. "Мы в своей области богаты методиками, но что касается теории, мы бедны, – говорит Пегги Пэнн, директор сектора обучения в Институте Аккермана. – И что больше всего вызывает интерес среди последних идей Мары, так это ее соображения относительно формирующихся вследствие симптома коалиций в дисфункциональных семьях. Знаю, некоторые считают, что она слишком далеко зашла, но так всегда думают, если теоретик отходит в сторону от общепризнанного центра".
Несколько лет – и мы сможем оценить "отдачу" идей, предлагаемых сегодня Палаззоли. Она верит, что ее книга об инвариантном предписании, которая выйдет в будущем году, прояснит для заблуждающихся критиков суть ее исследований и воодушевит психотерапевтов испробовать терапию ее образца. На сегодняшний день, однако, немного найдется во всем мире психотерапевтов, применяющих инвариантное предписание. По мнению Пэнн, причина в том, что "большинство клиницистов считают применение предписания делом трудным, а потом большинство работает без команды, их некому поддержать, если они решатся попробовать..."
Какие бы результаты ни дали сегодняшние исследования, Палаззоли уже зарекомендовала себя как один из самых смелых новаторов, увлекавших за собой семейную терапию. "Вклад Мары выдержал проверку временем и стал общим достоянием семейной терапии, – говорит Сальвадор Минухин. – Парадокс, циркулярное интервью, позитивная коннотация – все это уже не просто ее идеи. Они "в употреблении" у всех".
"Мара иногда – гений, – говорит Линн Хоффман. – Периодически она неизвестно откуда объявляется с блестящими идеями, абсолютно вне контекста тех, которые формируют взгляд следующего в русле традиций психотерапевта. Вот в этом ее заслуга. Она – драматический персонаж, ей чужды условности, порой я не соглашаюсь с ней. Но она сделала для семейной терапии, пожалуй, больше, чем кто-либо из известных мне. И пусть не пробуют подрезать ей крылья".
В предлагаемом интервью Палаззоли объясняет, почему она отказалась от парадоксального подхода и оценивает возможности приема инвариантного предписания для понимания механизмов шизофрении и анорексии.
Инт.: Мне кажется, разные теоретические ориентации клиницистов во многом объясняются разными представления о том, каким должен быть психотерапевт. Что, по-вашему, главное для психотерапевта?
П.: Если вы хотите быть хорошим психотерапевтом, берегитесь, чтобы желание помогать людям не стало у вас страстью. На мой взгляд, психотерапевт, помимо прочего, – это человек необычайно любознательный в интеллектуальном отношении. Люди, которые страстно желают помогать другим, могут попасться в ловушку чувств: любви, участия, но абсолютно ничего не поймут. Когда я как психоаналитик лечила шизофреников, меня переполняли любовь и участие. Мои пациенты-шизофреники втягивали меня в свою игру, а я и сообразить не успевала. Я оказывалась в той игре, в которую они хотели играть со мной, а совсем не в терапевтической игре, которую мне следовало начать с ними.
Инт.: Ваше представление о психотерапевтической игре значительно переменилось за последние годы. Люди считают вас мастером психотерапевтического парадокса, а ведь ваша нынешняя работа никак не связана с парадоксом. Что послужило причиной такого резкого пересмотра терапевтического подхода?
П.: Очень трудно объяснить, потому что я не всегда отчетливо понимаю, какое направление принимает моя клиническая работа. Но двигает мною неизменное желание совершенствовать терапевтический метод; у меня было очень много неудач, когда я использовала парадоксальный подход в терапии семей со случаями шизофрении и анорексии. Парадокс мы использовали как общую схему психотерапевтического вмешательства, но не знали, чем руководствоваться, чтобы вникнуть в особую игру, идущую в семье. Подспорьем служили только опыт и интуиция. Часто нас настолько ослепляли несущественные характеристики семей, что мы не могли разглядеть, что же существенно.
Вскоре после того, как мы написали книгу "Парадокс и контрпарадокс", двое из нашей команды, Джанфранко Чеччин и Луиджи Босколо, решили открыть центр по обучению семейной терапии. Я же решила, что не буду заниматься обучением. На мой взгляд, обучение и исследовательская работа – очень разные вещи. Если я связана с обучением, то не могу обновлять свой запас идей и методы каждые полгода! Больше того, обучение забирает столько времени и энергии, что на исследования, как бы ни хотелось их проводить, меня уже не хватает. Вот по этим причинам команда и распалась – никакого конфликта не было. Чеччин и Босколо ушли, а Джулиана Прата решила остаться со мной и продолжать исследования.
Когда же мы с Джулианой начали работать в паре, тогда-то мой метод и изменился. Для одного случая я предложила терапию, оказавшуюся такой эффективной, что мы стали использовать этот подход в работе со всеми семьями, где диагностировали психотическое поведение и анорексию. А тот случай я опишу вам. Семья из пятерых: отец, мать и три дочери. Старшей было двадцать. С пятнадцати она страдала анорексией, обнаруживала патологические поведенческие реакции и склонность к самоубийству. Мы не могли разобраться в семейной "игре". Единственное, что было ясно, – родители очень конфликтовали. И все три девушки упорно ввязывались в родительский конфликт. Они тиранили родителей. Я решила дать такое предписание, чтобы "вытолкнуть" дочерей с поля боя, где сражались родители.
Поэтому на пятый сеанс я позвала одних родителей и "прописала" им нечто секретное. Я заставила их дать слово, что они не проговорятся дочерям, никому не проговорятся о том, что тут у нас на сеансах происходит, и назначила им таинственные отлучки. Противоположное тому, что вы предписали бы семье, в которой родители лишают свободы детей. Вместо того чтобы сказать родителям: "Пусть ваши дети оставляют вас", – мы настоятельно рекомендовали родителям, чтобы они время от времени исчезали, ничего не объясняя детям и не предупреждая их. Мы потребовали от родителей подросткового поведения. Родители послушались, и вскоре девушка с анорексией стала набирать вес.
Инт.: Когда вы работали командой в прежнем составе, вы иногда встречались только с родителями – без детей. Чем отличалось это вмешательство от тех, что проводились вами с прежней командой?
П.: В некоторых случаях, особенно с хронической анорексией, когда у пациента не обнаруживалось признаков улучшения состояния через три-четыре сеанса, а тяжелый конфликт у родителей был очевиден для нас, мы обычно говорили ребенку с анорексией и другим детям: "Вы много сделали, чтобы помочь родителям, но не добились успеха. Они очень несчастливы, они увязли в своих конфликтах. Пусть родители задержатся у нас, мы попытаемся как-нибудь исправить ситуацию". Иногда после того, как мы называли родителей нашими настоящими пациентами, идентифицированный пациент выздоравливал. Но даже если происходило так, что мы ничем не могли помочь родителям, потому что теперь они отвечали нам враждебностью, для этой пары уже нельзя было ничего поправить. И... pour cause Ведь если ребенок выздоравливал, становилось ясно, что в симптоматических поведенческих реакциях ребенка были виноваты они.
Инт.: Они чувствовали, что их обвиняют, даже если вы пробовали проявить позитивную реакцию на симптом?
П.: Да, родители чувствовали, что их обвиняют, потому что в позитивной реакции было что-то провоцирующее, они и не принимали ее всерьез. Мы говорили родителям: "Вы такие хорошие, а вот ребенок у вас – с анорексией". Я убеждена, что мы вооружились этой позитивной реакцией вот почему: когда я только взялась лечить семьи, я сразу же теряла их. Родители чувствовали, что их обвиняют, и оскорблялись. Поэтому мы решили проявлять позитивную коннотацию с каждой семьей – чтобы предотвратить потери клиентов. Но я читаю стенограммы сеансов той поры и вижу, что на третьем, четвертом, пятом сеансах мы уже придерживали нашу "позитивность".
Инт.: Значит, сегодня вы не слишком заботитесь о позитивной коннотации?
П.: Нет. После двух-трех сеансов, когда мы пробуем прояснить семье происходящее в сочувственном, понимающем тоне, мы очень жестко беремся за детей. Мы "выталкиваем" их вон из терапии, мы говорим им, что они глупые, если вмешиваются в родительские дела. (Смеется.)
Инт.: Многие не понимают суть вашей новой терапии – с инвариантным предписанием. Чем обусловлена эффективность этого вмешательства?
П.: Эта установка косвенным образом сообщает пациентам столько всего! Для начала родители обещают, что никогда никому не скажут о том, что происходит на сеансах, где только мы и они вдвоем. У нас тайный сговор. Сама терапия приобретает налет таинственности. Я завожу секреты с родителями. Впервые в жизни у супругов – тайный союз с третьим лицом: никто не должен знать, о чем они говорят с психотерапевтом, куда идут, почему делают то, что они делают. Получается, я поддерживаю родителей как главных в семье. Лишь подразумевается, что на них лежит вина за семейное прошлое, но совершенно открыто их облекают ответственностью за будущее. Я говорю им: "Выполните мои предписания – спасете детей". А благодаря тетрадкам, в которые они заносят реакцию детей и всех домашних на инвариантное предписание им, я имею возможность глубже вникнуть в игру, ведущуюся в семье.
Инт.: А это не скучно – одно и то же предписание давать всем семьям подряд?
П.: Нам никогда не бывает скучно, потому что мы постоянно открываем новое. Например, давали одно и то же предписание разным семьям и обнаружили, что у нас в руках новый метод, чтобы разобраться в шизофрении. Вместо того чтобы задавать вопросы семье, мы вынудили семью кое-что сделать. И таким образом смогли снять клинический синдром – благодаря одному этому методу. А еще – инвариантное предписание неизбежно вызывает различную реакцию у разных семей и у членов каждой семьи. Сопоставляя различия, мы узнаем новое. Ведь все мы учимся – сравнивая. В одной семье старший ребенок в бешенстве из-за того, что родители исчезли, не сказав ни слова, а в другой – старший ребенок вне себя от радости. С помощью этого инвариантного предписания мы можем вникнуть в тонкости психотических игр.
Инт.: Вы, кажется, считаете, что все семьи, где диагностирована шизофрения, ведут одну и ту же "закулисную" игру. Не объясните ли подробнее?
П.: Вариантов "игр" между мужем и женой не бесконечный ряд. Шизофрения представляется нам доведенной до крайности игрой, в которую "играют" многие семьи. Обычно один из супругов скорее раздражается – чаще это жена. Типичный муж сдержаннее, во всяком случае – типичный муж-итальянец. Но ребенок, наблюдая за тем, что происходит между родителями, делает неправильный вывод. Ребенок не способен понять, что пассивный партнер – подстрекатель куда сильнее активного. Ребенок не понимает, каким провоцирующим бывает такое заявление: "Я не поддаюсь на твои провокации". Ребенок видит только, что мать задевает отца, а тот не оказывает противодействия. В определенный момент ребенок решает вмешаться в "игру" родителей, но – отталкиваясь от своего неверного представления об этой игре.
Приведу вам пример. Недавно у меня был случай: мать – умница, очаровательная блондинка из бедной семьи, муж работал в большом магазине, которым владела его семья. Супруги обратились за помощью, поскольку их единственный сын Паоло, двадцати шести лет, страдал хронической шизофренией. Многие годы, в детстве и в юности, Паоло держал сторону матери, ведь она была несчастна и работала так, что с ног падала, в магазине, где всем заправляла ее могущественная свекровь. Через несколько лет, когда свекровь умерла, эта обворожительная женщина сделалась королевой в магазине. Муж стал сильно пить, и мать сначала донимала его за пьянство, а потом поручила все обязанности в магазине невестке.
В шестнадцать лет Паоло стал вести себя странно. Очень спокойный, он вдруг бросил школу. Это был его первый активный ход в семейной игре. И если раньше он поддерживал мать, то теперь принимал сторону отца, потому что, на его взгляд, отца скинули с трона и толкнули в кабак. На взгляд сына, мать имела слишком много. Она была красавица, она была победительница, она была богата – королева в магазине. Но хуже всего, она была замужем... за магазином. Нет больше у нее мужа, нет больше Паоло – только магазин. Она изменила им... с магазином.
Паоло решил, что его единственное оружие против матери "покончить" с успехами в школе, ведь это же ее успехи. И Паоло бросил школу, постепенно он искоренял в себе качества, за которые мать могла бы гордиться сыном. К девятнадцати он уже был психотиком. Вот такая очень печальная история.
На первом-втором сеансах я смогла разобраться в семейной "игре" и объявила Паоло, что он вмешивается в родительские дела. Ведь он решил показать отцу пример, как бороться с женой-победительницей: пасть и тем унизить ее. А потом я пригласила родителей прийти вдвоем на третий сеанс.
Инт.: И посоветовали им "исчезнуть"?
П.: Да. Но было много чего еще. После двух сеансов с родителями я оказалась втянутой в игру этой пары. Мать воспылала любовью ко мне – она так приветствовала терапию, так стремилась проявить инициативу с отлучками. А вот муж становился все пассивнее, он все больше устранялся. Было ясно, что супружескую игру не удалось разладить, расставив точки над i. Хуже того, моя команда решила, что я тоже влюбилась в эту женщину. Я должна критиковать ее, показывать ей, что она унижает мужа, что стремится к королевской короне и в терапии. Я понимала, что все так и нужно делать, но чего мне это стоило! Однако я выполнила то, что должна была. Самое страшное, мне пришлось рискнуть... Я могла оказаться без единственного союзника, но я объявила мужу, что крайне нуждаюсь в его помощи, потому что вот-вот потеряю голову от его жены – как и все в их магазине, влюблюсь в нее. Случилась бы катастрофа, ведь чтобы спасти сына, мне нельзя было упускать отца. Впрочем, он отреагировал положительно – потому что я говорила прямо.
Инт.: Жена пришла в уныние?
П.: Да. Ненадолго. Но у нее не пропало желание продолжать терапию. Больше того, позже она открыла для себя, что обретает настоящего мужа, человека, умеющего принимать решения и действовать.
Инт.: Как вы считаете, у вас устанавливаются с семьями иные отношения, когда вы прибегаете к инвариантному предписанию, – если сравнивать с теми, которые складываются в ходе парадоксальной терапии?
П.: Да. Терапия парадоксального подхода – это что-то вроде состязания с семьей. Надо лишить семью ее секретов. После семи лет работы по методу инвариантного предписания я уже не вижу в семье противника, с которым мне нужно вести партизанскую войну. Вооружившись этим методом, я теперь само миролюбие, ведь я знаю, что у меня в руках средство куда действеннее. Раньше я испытывала напряжение, меня мучил страх, что я не сумею разобраться. На этапе "Парадокса и контрпарадокса" каждый раз, когда мы начинали работать с новой семьей, было такое чувство, будто ступаете на неизведанный материк. Никакой схемы в подспорье – чтобы строить предположения. Приходилось изобретать гипотезы для каждого нового случая. Теперь у меня есть общая схема игры, и я соединяю эту схему со специфическими переменными каждой отдельной семьи. Я знаю, что думает девочка с анорексией: "Мой отец – умный, честный, он такой важный человек. А мать – ужас какая посредственность. Но он не способен отстоять себя перед ней. А поэтому я унижу мать, ведь мой отец не может с ней справиться".
Инт.: Но разве отец, в свою очередь, не унижен тем, что у него дочь с анорексией?
П.: Нет, он втайне доволен, потому что, если у дочери анорексия, на его взгляд, виновата мать. Когда я еще использовала психоаналитический подход и пробовала разобраться в анорексии, то удивлялась: почему битва вокруг еды? Я искала объяснение, связывая факт с оральной стадией, с интроекцией, со всеми этими сложнейшими психоаналитическими представлениями. Я столько бумаги измарала глупостями! Но ведь все так просто – в рамках нашей культурной традиции еду готовит мать. Кухня – на матери, мать кормит детей. Даже трудно поверить, что мне потребовалось столько времени, чтобы додуматься. Теперь я могу быстро вылечить некоторые семьи. Недавно ко мне обратилась семья, которую пять лет назад я успешно вылечила. В семье две дочери, и младшая тогда страдала анорексией. Семья опять появилась у меня, потому что теперь анорексией страдала старшая. На первом сеансе я сразу же сообщила семье, что с анорексией уже все ясно. За ней – неразумное вмешательство дочери в родительские дела, ее стремление наказать мать и отомстить за отца, который, на взгляд дочери, не умеет заставить жену уважать себя.
Инт.: И девочка начала есть?
П.: Да. Но сеанс был великолепен, семья вошла – и я увидела достойную кисти старого мастера картину явления Христа между двух ангелов. Вот они – перед "зеркалом": отец – влиятельный политик и две прекрасные дочери у него по бокам. В другом конце комнаты сидела в одиночестве мать. Этот могущественный человек, казалось, был "тряпкой" в семье, его неустанно критиковала жена. Обе дочери считали отца жертвой, а не пассивным провокатором.
Инт.: Значит, иногда для успешной терапии достаточно раскрыть семье их игру, тактику всех участников – и уже нет необходимости продолжать сеансы с родителями, заставлять родителей следовать вашему предписанию?
П.: Да, иногда. С несколькими семьями мы недавно добились успеха за один сеанс, разъяснив им игру супругов, а дочери, страдавшей анорексией, внушили, что это наивно – вмешиваться. За два истекших месяца было три случая, когда родители звонили и сообщали, что ребенок с диагностированной анорексией набирал несколько килограммов всего лишь после одного-двух сеансов, и родители прерывали терапию, считая, что ребенок явно вылечен. Но во многих случаях недостаточно только объяснить игру.
Инт.: И все же что "запускает" перемену? Понимание происходящего?
П.: В каждой семье с анорексией, психопатологией идет скрытая игра. Страдающая анорексией дочь, например, никогда не заявит о том, что она делает, не скажет о своей тайной поддержке отца, ну, и так далее. Наш эксперимент сводится, по сути, вот к чему: может ли семья играть свою игру, если их карты раскрыты?
Инт.: Дайте я разберусь в том, как строится ваше вмешательство. Первый шаг – на двух-трех сеансах собираете сведения, чтобы потом объяснить семье игру, которая ими ведется.
П.: Да, но крайне важно соединить нашу общую схему со специфическими, существенными характеристиками каждой отдельной семьи. Только тогда семья поверит мне. Нельзя разъяснять им "по формуле". У нас были последователи, недопонявшие метод, изложенный в "Парадоксе и контрпарадоксе". Они употребляли метод "в общем виде". Они говорили пациенту: "Молодец, мальчик, ты удержал родителей вместе, прибегнув к симптому". Такое вмешательство поверхностно и не дает результатов. Вы не заслужите доверия у семьи, отделавшись общими фразами: "Ну, с вашей игрой ясно. Ребенок убежден, что пассивный отец – жертва, потому что мать активно "пилит" его". Если так, то вы бросаете слова на ветер.
Общая схема облекается терапевтической "плотью" в процессе тщательнейшего изучения специфических движений специфической семьи. Команда обязана всегда глубоко разбираться в повседневных поведенческих реакциях всех членов семьи. Какова тактика у отца, какова – у матери в супружеской игре? Каким способом ребенок поддерживает отца – или мать? Какую позицию занимают другие дети в семье? Я обнаружила, что, когда мы объявляем им наше суждение, они все бывают просто сражены.
Инт.: Как происходит перемена в семьях, которым вы высказали ваше суждение о семейной игре?
П.: Каждый по-своему задет суждением. Кто-то уже не сможет повторить маневр, которым пользовался раньше. Другие, возможно, будут держаться своей линии, но увидят, что реакция их окружения уже не та, ведь шокирующие сведения о позициях в игре теперь достояние всей семьи. Но встречаются семьи, где столько тактических линий соединилось ради одной цели – сохранить симптом, где каждый член семьи столько поставил на карту в игре, что семья не меняется. Вот тогда, после разъяснения семье их игр, мы работаем с родителями, применяя инвариантное предписание.
Инт.: И иногда рекомендуете родителям исчезнуть на неделю, никого не предупредив?
П.: На самом деле мы очень редко даем такие рекомендации. Обычно, если родители начинают исчезать на уик-энд, проблема уже решена – в семье пошел процесс перемены. Но есть хронические случаи, когда родители не могут отлучиться на уик-энд в соответствии с предписанием, и тогда мы вынуждены прекратить эти попытки. Только с незначительным числом семей нам потребовалось отправить родителей из дома на сравнительно долгий срок. В одном случае хронический шизофреник, единственный ребенок в семье, был вылечен благодаря тому, что родители исчезли из дома на целое лето.
Инт.: Они исчезли, ничего ему не сказав?
П.: Ничего не сказав, не позвонив... Как в воду канули. А когда вернулись, обнаружили, что у "ребенка" завелась невеста и что он подыскивает работу. Впервые он осознал, что должен справиться один и – выжить.
Инт.: Рекомендовать родителям исчезнуть без предупреждения – это крайняя мера "пресечения" симптома. Как люди реагируют на такое предписание?
П.: Семья сразу догадывается, что отлучка представляет угрозу для их игры. Иногда мы тратим часы, убеждая родителей согласиться на такую простенькую затею, как выйти вечером из дому, никого не предупредив и не объясняя, где были, когда вернуться. Почему? Они понимают, что в игре будет сбой. Например, если отец, накрепко "повязанный" с дочерью, у которой анорексия, выходит вдвоем с женой, он все равно что говорит дочери: "Я лгал, я предпочитаю твою мать". И этой непроизнесенной "фразочки" достаточно, чтобы сломать всю игру. Вот по какой причине нам так трудно убедить людей придерживаться нашего инвариантного предписания.
В семьях с хроническим шизофреником родители, как мы выяснили, не соглашаются следовать предписанию. Я думаю, это важнейшие данные наших исследований. Представьте, что пришли родители, не один месяц ждавшие очереди ко мне на прием. У них дочь, страдающая шизофренией, они долгие годы мучаются. Они говорят мне: "Доктор Палаззоли, вы единственный человек, который может помочь нам".
Через несколько сеансов я перехожу к предписанию и рекомендую родителям исчезать вечером из дому на три часа. Я говорю им, что, если они последуют предписанию, возможно, их дочь поправится. А ради этого стоит рискнуть. Но что отвечают многие родители в таком случае? "Мы не можем. Мы исстрадаемся".
Я по-другому объясняю. Вот есть человек, владелец судна, стоящего миллион долларов. Разразилась буря, и корабль унесло в открытое море. Человек приходит к волшебнику и говорит: "Я слышал, что вы могущественный волшебник и можете помочь мне вернуть мой корабль".
Волшебник: "Да, но вам нужно потрудиться. Вы должны выполнить мои указания".
В ответ: "Какие? Все будет исполнено!"
Волшебник: "Идите к ручью, достаньте из воды семь камешков и каждое утро в пять часов целую неделю приходите на берег моря. Скажите вот это заклинание, бросьте камешек в море. И вы увидите, что корабль вернется к вам".
И что же на этот раз человек отвечает? "В пять утра? Столько дней подряд? Боже милостивый, я не могу! Рано, очень рано".
Я могу сказать, что этому человеку на самом деле не нужен его корабль. Вот так и с родителями. Они в отчаянии, но очень многие отказываются следовать моему простейшему предписанию. Они понимают, что тут под угрозой их игра, и вовсе не за ребенка опасаются. Опасениями за ребенка они хотят оправдать себя.
Инт.: Какой процент отказывается?
П.: В семьях с детьми, страдающими анорексией, расстройствами психики, возможно, – 50%. Пока я не провела подсчетов.
Инт.: Отказываются, прождав месяцы, чтобы попасть к вам на консультацию?
П.: Да.
Инт.: Вы начинаете с того, что советуете им отлучаться всего на три часа, а они говорят: "Нет, мы не можем"?
П.: Да. Этот факт требует объяснений... Очень любопытный факт. Больше того, нередко нам удается убедить родителей попробовать. Они соглашаются сделать таинственную вылазку, и ничего из ряда вон выходящего не случается, наоборот, у идентифицированного пациента обнаруживаются изменения к лучшему. Но родители прекращают исполнять предписанное, твердят, что для них это очень мучительно.
Инт.: Есть какие-то возрастные ограничения, касающиеся детей, чьим родителям вы даете предписание исчезать?
П.: Если ребенок очень мал, мы рекомендуем родителям пригласить приходящую няню, но – неизвестную родственникам. Дедушка с бабушкой звонят, а им отвечает кто-то совсем чужой! Часто родственники бывают очень оскорблены, особенно бабушки, но дети – нисколько. Если у матери пользуется особым доверием тетка, то тетка разобидится, а дети – нет. Дети радуются свободе, кроме того ребенка, который близок к кому-то из родителей. В таком случае ребенок просто в ярости.
|
