|
Маданес отличает умение "включать" в терапевтическую "игру" щедрых на любовь к близким детей – особенно в случаях, если родители жестокие, нерадивые, если они наркоманы или серьезно больные люди. Дерзко обыгрывая традиционный у семейных терапевтов прием поддержания иерархии в семье, с обязательным побуждением родителей к проявлению власти, Маданес разработала стратегию, в соответствии с которой дети берут на себя ответственность за родителей.
Маданес использует этот подход в случаях, от которых большинство психотерапевтов отказывается. Например, у нее была мать с четырьмя детьми, которая не раз доставляла хлопоты службе общественного порядка. В прошлом наркоманка, женщина сделалась фанатично религиозной – просто святошей. Однако ее дети-нечестивцы оставались грозой квартала. Ее семилетние близнецы страдали энкопрезом (недержанием кала) и забавлялись тем, что запихивали свои экскременты по щелям в стенах квартиры, мочились в окно, соревнуясь, чья струя попадет дальше. Постоянно устраивали поджоги в доме, однажды подожгли фургон на улице. И даже пытались сжечь младенца в колыбельке. Подозревали, что мать жестоко обращалась с детьми. У Роберта, более агрессивного из близнецов, еще во младенчестве было обнаружено повреждение черепа.
Маданес подбирала ключ к этой семье так, чтобы оперировать "любовью, а не насилием и устрашением". По ее мнению, эту семью нельзя было считать неуправляемой, просто здесь дети по-своему позаботились о матери, создав ей такие трудности, что для нее самой уже не требовался надзор со стороны блюстителей порядка.
Видеозапись первого сеанса с этой семьей Маданес часто демонстрирует на своих семинарах. Вот мнение одного из семейных терапевтов, видевшего пленку: "Я всегда думал, что "стратегическая" психотерапия – механическое занятие, исключающее эмоции. Я посмотрел на этот случай в записи и был потрясен. Случай заставил меня переменить свой взгляд, и я понял, что Маданес обращалась к резервам любви в семье".
Главную интервенцию на этом первом сеансе психотерапевт провела после того, как посочувствовала матери, которой "достались" такие трудные дети, и выразила восхищение ее готовностью всегда объясняться с детьми начистоту. Потом психотерапевт обернулась к семилетнему Роберту, который больше всех мутил воду в семье, и сказала ему, чтобы он "крепко обнял мать и поцеловал". Роберт усердно обнимал и целовал ее, а его пятилетний братишка крутился рядом и все хотел вытереть слезы на материном лице. Психотерапевт отстранила младшего и велела Роберту вытереть матери глаза и сказать: "Я позабочусь о тебе. Обещаю, я позабочусь о тебе. Я обещаю, мама, я обещаю, я позабочусь о тебе". Ребенок повторил "подсказку" психотерапевта со всей нежностью, на которую был способен, и несколько минут не выпускал мать, обнимал, а она ласкала его.
Психотерапевт сказала: "С этого момента ты станешь маминым помощником. Будешь отвечать за то, чтобы маме было легче жить. Скажи маме, что ты для нее сделаешь – как ответственный?" Мальчик, очень смущаясь, проговорил: "Буду убирать". Психотерапевт сказала: "Скрепи обещание – обними, поцелуй ее". Мальчик исполнил. "А еще что-нибудь сделаешь – как ответственное лицо?" – спросила психотерапевт. "Буду хорошим", – проговорил Роберт. Психотерапевт сказала: "Скрепи обещание – обними, поцелуй маму, ведь теперь ты в ответе за порядок в доме... А еще что сделаешь?" – "Буду хорошо вести себя в школе", – пообещал Роберт. "Скрепи обещание..." – сказала ему психотерапевт.
По мнению Маданес, переменить эту семью значило указать Роберту позитивный способ помочь матери вместо деструктивного, который он изобрел. Работа с этой семьей продолжалась десять месяцев, но Маданес сообщает, что уже после первого сеанса главные симптомы у детей исчезли и мать больше не проявляла к ним жестокости.
Тем, кто считает, что просить детей подобным образом отвечать за родителей значит взвалить на детские плечи непосильную ношу, – Маданес отвечает: "Все делается в соответствующей возрасту игровой манере, и поэтому детям, наоборот, облегчают возможность выразить любовь к родителям и желание заботиться о них. На самом деле дети не берут на себя ответственность. То, что организовано на сеансе, – игра, это больше фантазия, чем реальность. Родителей трогает, когда дети выражают свою любовь к ним, они откликаются на нее, сами заботясь и о себе, и о детях".
Пунктирное, сдержанное описание Маданес вывернутого ею "наизнанку" подхода, делающего акцент на иерархию в семье, порой не дает представления о настоящей силе эмоционального толчка, скрытого за этим подходом. "Все плачут на сеансах, которыми я руковожу, – говорит Маданес. – Все – семья, наблюдающие стажеры, даже психотерапевт... Все, кроме меня. Мне нельзя плакать. Мне надо думать, что делать дальше".
Маданес-психотерапевт – известный мастер ткать паутину иллюзий, в которой вещи превращаются в свою прямую противоположность. Клу, старшая дочь в обеспеченной еврейской семье, обосновавшейся в Аргентине, уже в детстве на собственном опыте узнала, что такое превратности судьбы. Когда ей было восемь, магазин ее отца конфисковала Эвита Перон. Когда ей было пятнадцать, ее семья сочла благоразумным на несколько лет покинуть Аргентину. Когда я росла, моя жизнь была полна несообразностей, и я не ждала ни от кого никакой логики, – говорит Маданес. – Если кто-то любил меня, это вовсе не значило, что они же не возненавидят. Я знаю, что рядом с восхищением всегда – разочарование, а рядом с завистью – уважение. Я верю в быструю перемену к лучшему (или к худшему) в терапии, потому что уже ребенком привыкла, что вокруг меня все и вся менялось молниеносно".
Для Маданес сделать ребенка ответственным за счастье его родителей – не просто причуда психотерапевта с богатой фантазией. Тут ее собственный опыт – ребенком, она сама была поддержкой своим родителям. Она вспоминает об отце-юристе как о человеке "необычайно умном, обаятельном и привлекательном". "Я боготворила его, – говорит Маданес. – Я благодарна ему не только за то, что он любил меня и направлял, но также за то, что еще ребенком мне открыл: он нуждается во мне, я могу ему помочь. У него было много взлетов и падений в жизни, и временами, когда грустил или унывал, он искал моего общества, позволял мне подбодрить его, утешить, разговорить – прогнать грусть. Великий дар я получила от него – он подарил мне возможность помогать ему".
Маданес отводит отцу роль вдохновителя в поисках многих игровых психотерапевтических приемов. "Я помню, в три-четыре года я носилась по квартире на своем трехколесном велосипеде, безобразничала, а мой отец говорил: "Так, плохая Клу пропала – нету". И я пряталась за штору. "Хорошая Диана – вот она". И я (Диана – мое второе имя) выходила из-за шторы – сущий ангел. А отец говорил: "О, Диана, как замечательно, что ты здесь. Иди садись рядом со мной. Где ты была?" И так далее. Мне нравилось, что я могла выступать в двух ролях сразу, а он мгновенно добивался от меня послушания. Он совсем не сделал из меня шизофреника, просто я в самом раннем возрасте почувствовала, как сложна человеческая природа.
Мой отец был любитель подразнить. Помню, подростком я принималась сердито выговаривать ему за что-нибудь, когда мы сидели за обедом. И тогда он брал нож со стола, протягивал мне лезвием, обращенным в его сторону, – и говорил: "Вонзи в меня нож. Будет не так больно, как от твоих слов". И я смеялась над своим гневом, который казался мне таким же абсурдным, как его выходка".
Получив в 1965 г. степень в области психологии, Маданес приехала в Институт психиатрии в Пало-Альто. Она интересовалась исследовательской работой. Там она увлеклась семейной терапией и опытом Милтона Эриксона. В 1968 г., вернувшись в Аргентину, она оказалась одной из немногих осведомленных о новейших разработках в семейной терапии. И хотя занималась в основном исследованиями, она вдруг обнаружила, что на нее большой спрос как на практикующего психотерапевта и педагога.
В 1971 г. она вновь приехала в Соединенные Штаты с мужем – экономистом из Международного банка реконструкции и развития и двумя дочерьми. При поддержке Сальвадора Минухина она получила место в Детской консультативной клинике в Филадельфии, где обучала семейной терапии преимущественно пуэрторианцев со средним медицинским образованием.
Именно в это время, после того как распался ее первый брак, у нее складываются тесные профессиональные и личные отношения с Джеем Хейли, которого она избегала, когда в середине 60-х годов они оба работали в Институте психиатрии в Пало-Альто. "Тогда я очень серьезно относилась к психоанализу, – вспоминает Маданес, – и была жутко оскорблена его статьей "Искусство психоанализа", так что не хотела даже видеть его".
Маданес и Хейли поженились в 1975 г. и вместе организовали собственный учебный центр в Вашингтоне, округ Колумбия. Но Маданес обнаружила, что работать вместе с человеком, столь популярным в семейной терапии, совсем не просто. "Были большие трудности из-за разницы в возрасте и разницы в положении, – говорит Маданес. – Я считала очень важным для себя профессиональный рост. Когда мы только открыли свой институт, я была за секретаря, за регистратора, за бухгалтера. Джей был мастером на все руки. Мы по очереди вели включенное супервидение. Я убедилась, что все стажеры предпочитали Джея. Я не хотела, чтобы хоть кто-то чувствовал, что я его торможу".
Три года спустя, после выхода книг "Стратегическая" семейная терапия" и "За "односторонним зеркалом", Маданес утвердилась как автор близкого к избранному Хейли и все же отличающего метода терапии. "Они думают похоже, но действуют по-разному, – говорит Сальвадор Минухин. – Терапия Джея – "заданнее", терапия Клу – спонтаннее". Хейли соглашается: "Я начинал как авторитет. Но все изменилось".
После нескольких лет педагогической деятельности в фарватере у Хейли ограничивавшаяся сферой включенного супервидения Маданес вернулась к психотерапевтической практике. Вопреки репутации изобретательного мастера клинических методик Маданес как практикующий психотерапевт удивляет прямотой своего подхода.
Маданес смотрит на технику как на способ дать импульс к позитивным изменениям, когда в обычной беседе психотерапевту это не удается. "Если я сама провожу терапию, я воздействую на родителей, говоря о любви, которую испытывают к ним их дети, – замечает Маданес. – Но работая со студентами, еще не способными воздействовать на людей словом, я могу порекомендовать им какой-нибудь ритуал, вроде "перекладывания" ответственности в семье на детей. Это всего лишь метафора, наглядный символ любви детей к родителям".
Беседуя с семьями, на которых Маданес "испробовала" свою искусную терапию, поражаешься полному отсутствию у них желания задаваться вопросами о происходящем и чувству облегчения от того, что кто-то берет на себя задачу решить их проблемы.
"Какие там еще штучки!" – говорит мать двенадцатилетней девочки, постоянно – с пятилетнего возраста – мастурбировавшей и дома, и в школе. Этот случай – из тех, что нарочно не придумаешь. Потребовалось помимо прочего прописать девочке по 20 минут три раза в день ежедневно "отсиживать" на игрушечном коне-качалке и потом понарошку наказывать отца за плохое поведение дочери. После сеансов терапии все закончилось благополучно. "Нам сказали, что делать. Объяснили все "от" и "до". Как гора с плеч свалилась," – говорит мать. На вопрос, не показалось ли лечение странным, она ответила: "О, мы ожидали как раз чего-то подобного".
А вот случай с семьей Кобб. Маданес долго трудилась, чтобы трое детей-подростков побеспокоились о родителях, заставили бы их развлекаться, больше времени проводить вдвоем. Все возможные меры предосторожности были приняты, чтобы "не коснуться" напрямую проблемы семьи – наркомании мистера Кобба.
Вспоминая несколько лет спустя о терапии, миссис Кобб признавала, что муж излечился. И что, по ее мнению, помогло? Необычные указания от скрывавшегося за "односторонним зеркалом" лица? Дети, сориентированные так, чтобы сориентировать и родителей? Ничего подобного, считает миссис Кобб. И утверждает: "Я думаю, главное вот что: терапия обучила нас сочувствию, мы стали открытыми и честными друг с другом".
Ну, если Маданес способна превратить своих пациентов в Скарлет и Реттов, почему они, в свою очередь, не могут сделать из нее Карла Роджерса? Такой поворот будет очень кстати – Клу Маданес почувствует себя в своей стихии.
Инт.: Ваши книги – это каталог очень впечатляющих, совершенно однозначных клинических удач. Скажите, – на примере любого удачного случая – удача, по-вашему, толкуется однозначно?
М.: Я не думаю, что у меня такой уж длинный список удач. А удачу в терапии можно понимать по-разному. Иногда достаточно просто разделаться с тем, на что человек жалуется. Иногда проблема сложная, в ней много "подтекста". Но моя терапия – это только здравый смысл. Часто ловлю себя на мысли, что мне бы не помешало столько здравого смысла в собственной жизни, сколько я вношу в жизнь своих пациентов.
Инт.: Не приведете ли пример, когда кто-то "путался" в смыслах, а для вас все было просто и ясно?
М.: Совсем недавно ко мне обратился один преуспевающий в своем деле человек, отец двенадцатилетнего мальчика, у которого, как считал отец, обнаружилось серьезное расстройство. Мальчика беспокоило то, что дети в школе якобы сговариваются против него. Отец боялся, что мальчик на грани срыва. Родители были в разводе, но согласились вместе прийти на первый сеанс – с сыном и пятнадцатилетней дочерью.
Не успели родители переступить порог кабинета, как заявили, что надеются на конфиденциальность разговора, на неразглашение лечебной тайны, тем самым как бы указали: в семье есть секреты. И я решила говорить с каждым членом семьи отдельно. Сначала я говорила с отцом. Он сказал, что развелся с женой, потому что он голубой и решил поддерживать гомосексуальную связь. Сказал, что знает: все это очень травмировало его детей, и думает, что теперь вот расплачивается – у сына такая проблема. Я спросила, как он думает, не встревожен ли его сын из-за СПИДа. Он сказал: "Да, наверное, хотя я и объяснил ему, что был только с одним человеком и буду только с ним, сказал что я проверялся и СПИДом не заражен".
Потом я беседовала с женой, и она подтвердила рассказ мужа, говорила о шоке, который испытала, узнав, что он гомосексуалист, о болезненности развода. Она была из семьи врачей. Жена рассуждала очень разумно, и когда я отметила это, она пустилась рассказывать, какой умница у них сын – в школе его всегда записывают в группы для одаренных.
Инт.: И что было, когда настала очередь параноика-сына беседовать с вами?
М.: Чтобы ребенок доверился вам, вы ему должны понравиться, а этот поначалу оказался очень трудным мальчиком. Он изображал из себя параноика, и мои первые фразы должны были быть такими: "Я смотрю в пол, я на тебя не взгляну... Я знаю, что неприятна тебе, но разреши задать тебе только два-три вопроса... Я нервничаю, если ребенок не хочет говорить со мной". Я нижайше просила о внимании, пока он не стал приветливым.
Тогда я сказала ему: "Я слышала, что ты тревожишься из-за папы". Я спросила, не то ли его тревожит, что отец гомосексуалист и у него всякие друзья. Мальчик ответил: "Ну, он все объяснил мне – я не против". Я спросила: "Тебе понравился друг отца, ты же видел его?"
Он: "Да. Но вот мне не нравится, что мой отец больше помогает моей сестре с домашними заданиями, чем мне, потому что я лучше успеваю".
Я: "А у тебя много бывает домашних заданий?"
Он: "Много".
Я: "Я слышала, ты занимаешься во всевозможных группах для одаренных. Ты с удовольствием учишься или тебе хотелось бы заниматься чем-то другим, а не только учиться?"
Он: "Мне хотелось бы побольше играть в баскетбол".
Тогда я сказала: "Как ты думаешь, если бы ты отказался от всех этих курсов для одаренных, у тебя прибавилось бы душевного спокойствия, ты перестал бы подозревать детей, будто они сговариваются против тебя?"
И он ответил: "Наверное".
Я сказала: "Отлично. Если я помогу тебе в этом, ты перестанешь их подозревать?"
"Да, – сказал он. – А вы можете?.."
"Конечно, могу", – ответила я.
И я позвала родителей и сказала им: "Я знаю, вы считаете, что сыну надо готовиться к поступлению на медицинский факультет, но если он останется в этих группах для одаренных, никакого медицинского факультета не будет. Ничего не будет. Он выдохнется к моменту поступления в колледж. Учеба слишком давит на его ум. Ему нужно жить как всем нормальным мальчикам. Ему нужно время, чтобы поиграть. И тогда с ним будет порядок. Поэтому оба отправляйтесь в школу и скажите: пусть как хотят, но ваш сын в этих группах с завтрашнего дня не занимается".
Отец сказал: "Да, но дело не только в этом. Мы пришли к вам, потому что у нас накопилось много проблем". Я ему ответила: "Послушайте, доставьте мне удовольствие: идите в школу и делайте, о чем я попросила вас. Позвоните мне через месяц, и если покажется, что у вас все еще остались проблемы, я согласна продолжить встречи с вами. Но я против того, чтобы ваш сын считал, что в его возрасте ему нужно лечиться. Не думаю, что это пошло бы ему на пользу". Отец отреагировал положительно. Я также посоветовала родителям быть раскованнее друг с другом и прощать друг другу, сказала, чтобы отец помогал мальчику с домашними заданиями. Что касается гомосексуализма отца, то в присутствии родителей я сказала детям, что им повезло, потому что они узнали о существовании разных укладов жизни, разных отношений между людьми и разных способов любить, а все это обогатит их собственную жизнь, сделает их более интересными и достойными людьми".
Инт.: Позвольте, я прерву вас. Откуда было ваше убеждение, что следует сфокусироваться на освобождении мальчика от занятий в этих продвинутых группах?
М.: Я не попалась на жалобы о сексуальной драме семьи. Я видела, что отец очень приятный человек и прекрасно находит общий язык с детьми. Я видела, что он уладил этот вопрос с ними. Поступи я иначе, я подложила бы мину под него и пошла бы наперекор своим намерениям. Я выбрала самый простой путь. Мне было ясно, что ребенок хочет вырваться из этих групп для одаренных – там слишком много задают. Его проблема объяснялась не гомосексуальностью отца.
Инт.: И что же было с ними со всеми дальше?
М.: Через месяц отец позвонил мне и сказал: "Вы как в воду глядели. У нас никаких проблем после встречи с вами. Мой сын счастлив, я счастлив. Мы все примирились с тем, что случилось в семье". Я считаю, это удача. Разделались с жалобами мальчика, причем родители получили удовольствие сходить в школу и самолично решить проблему, а теперь они все довольны друг другом.
Инт.: Знаю, вы с недавнего времени проявляете большой интерес к религиозным учениям в связи с психотерапией.
М.: Я всегда интересовалась дзэн-буддизмом, но считаю, что в нашем обществе очень просто "употреблять" его не по назначению – как предлог для бегства от людей. Сидите, созерцаете и стремитесь обрести мир в себе. Цель – достичь такого состояния для себя одного и поддерживать это состояние внутреннего покоя. Но ведь тибетские буддисты, наоборот, считают, что главное – научиться сочувствию. Это дисциплина духа, в основе которой – взаимодействие с другими. Упор на то, чтобы обрести способность сочувствовать, терпеть и прощать. В этом смысле дзэн очень напоминает христианство, но и очень отличается от него в том смысле, что никто не стремится "обратить" вас. Нет той непререкаемой мысли, что только это истинный путь. Есть удивительная терпимость к каждому. Фактически тибетский буддизм – единственная организованная религия, которая никогда не воюет.
Поэтому я очень заинтересовалась тем, как можно обрести утешение в тяжелые для вас времена, учась терпимости. Вот какую любопытную идею, например, вы найдете в тибетском буддизме: если вы сделали добро кому-то, а вам заплатили злом и подлостью, считайте того человека вашим наставником. Легко дается сострадание, мудрость и терпимость, если вы в одиночестве или в окружении добрых и любящих людей. Но проявлять сострадание и терпимость, прощать кого-то, заплатившего вам злом за добро, – вот истинное сочувствие.
Инт.: Много помогают встречи с такими наставниками?
М.: Еще как помогают! Знаете, когда Джей (Хейли. – Р.С.) иногда поддразнивает меня, я теперь говорю ему: "Спасибо, учитель". Недавно мне объяснили, что правильно говорить так: "Спасибо за критику, за этот ваш дар мне, который поможет моему совершенствованию и моему умению все выдержать".
Инт.: А когда вы практикуете в этом духе, то не противоречите ли здравому смыслу?
М.: О нет! Я совершенно серьезно... Я очень самонадеянна и в трудных ситуациях часто думаю: "Почему это я должна терпеть такого человека?!" Джей и другие работающие со мной нередко говорят, что я могу вдруг возразить на их слова так, что они бы убили меня на месте. Поэтому теперь я уже не думаю: "Зачем мне со всем этим мириться?". Я думаю: "Вот прекрасный случай проявить терпимость и снисходительность. Буду сопереживать этому человеку изо всех сил".
Конечно, думая так, вы не только облегчаете жизнь себе, но и намного успешнее лечите людей.
Инт.: Объясните-ка!
М.: Ну, мне всегда не нравилось, если люди проявляли враждебность во время сеансов психотерапии, но я не видела способа, чтобы повернуть эмоции людей в позитивное русло. А с тех пор, как стала интересоваться тибетским буддизмом, я, начиная работать с парой, говорю: "Хочу, чтобы вы поняли, идея, которая направляет мою работу с вами, – это любовь, сострадание, прощение и терпимость. Что бы тут ни произошло между вами, что бы ни было сказано, помните, что за всем стоит любовь, связывавшая вас долгие годы и остающаяся с вами на годы". Когда вы начинаете так, людям уже трудно "запустить" в ответ чем-то вроде: "Так ведь он отказывается выносить мусор!"
Удивительно, как люди отзываются на перемещение их эмоциональной жизни на "уровень выше". Чувство благожелательности, умиротворенность становятся неотъемлемыми составляющими терапии, и уже неважно, будут люди вместе или расстанутся – ни гнева, ни обиды они не испытывают. В конце концов не имеет значения, что они решат, – жизнь сложна, кто может сказать, что одно решение лучше, а другое – хуже? Главное, что если вы в мире с собой и другим человеком, вы способны идти по жизни дальше.
Инт.: Как все это отразилось на вашем представлении о смысле психотерапии?
М.: Где речь идет о семейной терапии, там главным образом речь о любви. Все дело в ней, а не во власти, в иерархии или разных выдумках. Семья есть семья, потому что люди в ней любят друг друга, заботятся друг о друге – или любили, заботились раньше. А к психотерапевту приходят, если хотят или возродить прежнюю любовь, или найти путь к новым отношениям, но – тоже с любовью. Никто не приходит сюда, чтобы озлобиться или наполниться ненавистью. Я считаю, что симптомы всегда связаны с неспособностью проявить любовь.
Инт.: Я совсем не так рисовал себе "стратегическую" терапию.
М.: Принимая во внимание историю психотерапии, когда бы вы ни заговорили о любви, сострадании, вы покажетесь людям сумасшедшей, которая не знает, что делать, а потому призывает их относиться друг к другу по-доброму. Вопрос в том, как, какими словами – не давая усомниться, что вы в своем уме, – открыто говорить обо всем этом.
Инт.: Давайте вернемся к вопросу об удаче в терапии. Может, что-то я пропустил, но мне кажется, что вы никогда не писали о промахах. Почему?
М.: Я думаю, когда пишешь, надо сообщать о чем-то интересном. Были бы интересные мысли в отношении промахов, я бы поделилась. Но обычно промах потому и промах, что вы сглупили.
Инт.: Тогда позвольте, я предложу страничку в вашу книгу. Допустим, вам в голову пришли интересные мысли о том, почему вас постигла неудача с каким-то случаем. Что это были бы за мысли?
М.: Большинство промахов – от вмешательства специалистов, служб социального контроля, оказывающих давление на семью, и вы уже не в силах повлиять. Но иногда мне не везет, потому что я не сумела войти в "роль" кого-то из тех, кто "играет" в семейной драме.
Я думаю, нам всем труднее сочувствовать людям, которые "олицетворяют" слабые стороны нашего собственного характера. Поэтому, если я вижу перед собой безвольную мать или безвольную жену, которой достается от мужа, мне нелегко отождествить себя с ними, ведь мне не хочется узнавать в них себя. Чтобы разумно лечить, надо не отстраняться от пациентки, а встать на ее место. Но если для меня болезненно это отождествление, мне будет сложно установить с пациенткой отношения, которые необходимы для терапии. Мне будет сложно вовлекать ее и подталкивать.
Есть еще одна вещь, которая мне мешает, – страх быть отвергнутой. Я очень хорошо чувствую, как люди меня воспринимают, и думаю, что иногда мне не удается встать на чье-то место, потому что я боюсь: вот я приближусь к этому человеку, а он – или она – меня отвергнут. Но если держаться на расстоянии, не получится с терапией. Глубокая эмпатия – вот что делает меня изобретательной. Когда я чувствую себя каждым из членов семьи, тогда я точно знаю, что предпринять.
Между прочим, тибетский буддизм в этом смысле оказывается очень полезен психотерапевту. Учение всерьез принимает идею о перевоплощении. Вера в перевоплощение позволяет вам отождествить себя с каждым – с мужчиной, женщиной, ребенком. Ведь вы знаете, что можете вернуться в этот мир человеком другого пола и даже животным. Тибетское созерцание – это не уход в себя, это эмпатия со всем миром живых существ. И вот мужчина размышляет обо всех "своих матерях", в муках рождавших его во всех прежних воплощениях. И он попытается... он отождествляет себя с рожающей женщиной, с женщиной, заботящейся о ребенке. Хотя трудно поверить в перевоплощение, нетрудно поверить в важность идеи, что мы все едины, все зависимы друг от друга и что, в определенном смысле, доступное моим чувствам, моей мысли вам тоже доступно и, возможно, уже прочувствовано, продумано на какой-то ступени вашего существования.
Инт.: Из вашего подхода к терапии очевидно, что вы отталкиваетесь от идеи, будто все члены семьи крепко связаны побуждением защитить друг друга и что симптом у кого-то одного в семье обычно "полезен" кому-то другому. В номере "Нетворкера" за июль-август 1986 г. Джеффри Богдан сравнивал практику поиска функциональной "нагрузки" симптома с психоаналитической практикой отыскивания бессознательных мотивов поведения. Он критиковал ваше утверждение, будто члены семьи "планируют" симптом, как надуманное и недоступное для научной проверки. Что вы ответите на подобную критику?
М.: Возможно, симптом не имеет никакой значимой функции. Смысл вот в чем: найти оптимальный для психотерапевта способ думать и помогать людям измениться. Неважно, действительно ли ребенок "планирует" или родители "планируют", действительно ли симптом в данной семье нагружен какой-то функцией. Но этот способ думать ценен, потому что вы видите, что делать и как изменить ситуацию.
Согласна, невозможно доказать, что симптом нагружен функцией, – как и вообще с психоанализом ничего доказать невозможно. Джей всегда проводит различие между способом думать в рамках исследования и способом думать, задаваясь практической целью успешного терапевтического вмешательства. Разбираясь в том, почему люди что-то делают, я способна действовать как клиницист. Я способна заинтересоваться случаем, выстраивать предположения, откуда я приду к тому, что предложу семье какие-то альтернативы.
Инт.: Кажется, вопрос, действительно ли люди воспользовались симптомом, чтобы защитить друг друга, вас не особенно интересует.
М.: Я не знаю, на самом ли деле симптомы нагружены значимыми функциями. Я склонялась к такой мысли. И потом, я ведь понимаю, что человеческое поведение – вещь сложная, и если я найду какую-то функцию симптома, тут же приходит на ум другая – с прямо противоположным смыслом. Но когда вы занимаетесь терапией, нужно держать в уме какую-то определенную функцию. Без этого вы не сможете отчетливо продумать весь психотерапевтический процесс. Поэтому я, когда участвую в терапии как руководитель, абсолютно убеждена: да, ребенок "прикрывает собой" родителя. Но спросите меня через несколько недель, и я вам скажу: "Да, это была полезная гипотеза".
Важно понимать, что не может быть какой-то одной теории на все случаи человеческого поведения. Наивно думать, что одна и та же теория объяснить вам плохое поведение двенадцатилетней школьницы, проблемы наркомана, бред, самоубийство и трудности супружеских отношений. Нельзя все это смешивать в кучу, прикрываясь единой теорией семейной патологии. Иногда симптом нагружен функцией в семье; некоторые симптомы – это просто дурные привычки, некоторые – результат попыток решить проблему, симптомы также могут быть следствием травм и жизненных невзгод, могут быть продуктом притеснения и несправедливости. Искусство психотерапевта в том, чтобы разобраться, какой из случаев сейчас перед ним. Жизнь полна заурядных и из ряда вон выходящих случаев, а психотерапевт должен быть мудрым и распознать их.
Инт.: В случаях шизофрении вы упорно отказываетесь от медикаментозного лечения и, кажется, полагаете, что шизофрения – продукт межличностных отношений. Как вы понимаете шизофрению?
М.: Я отказываюсь отвечать на вопрос, поставленный таким образом. Я на самом деле не знаю, что это – шизофрения. Для меня все сводится опять же к уважению пациента – нельзя навешивать на кого-то ярлык "шизофреник" и относиться к человеку, будто он в каком-то смысле не человек. Надо принимать человека, сознавая, что вы можете быть им, а он – вами.
Инт.: Какова реакция на ваш способ работать с шизофрениками и их семьями у коллег – семейных терапевтов?
М.: Этой весной на съезде Американской ассоциации семейных терапевтов мне кто-то задал вопрос: "Почему вы принуждаете семью заботиться о шизофренике вместо того, чтобы помочь им, поместив шизофреника в стационар?" А я ответила: "Прежде всего, я ни к чему не принуждаю ни одну семью. Никогда. Семьи хотят заботиться о шизофренике, потому что любят его. Я помогаю семьям попробовать удержаться вместе без насилия, но – с симпатией и терпимостью друг к другу, обучиться добрым чувствам друг к другу и, если необходимо, расстаться, питая те же добрые чувства, но – не выталкивать кого-то с ненавистью". Абсолютно неверное представление о "стратегической" терапии – будто мы принуждаем семьи к чему бы то ни было.
В книге Джея "Уйти из дома" некоторые увидели указание родителям выталкивать детей из "гнезда" – противоположное тому, что он говорил, тому, чего мы добиваемся. Фактически, когда мы хотим, чтобы родители взяли заботу на себя, мы хотим помочь им наладить добрые отношения друг с другом и со своими душевнобольными детьми. Мы не выбрасываем детей за порог – пусть даже некоторые ссылаются на Джея, будто бы советовавшего выкинуть детей и запереть дверь. Бывают случаи, когда дети чудовищно мучают родителей, и тогда мы подводим черту, говоря: "Заприте дверь, смените замок" – ведь доходит до того, что жизнь родителей в опасности. Но это совсем не типичное "средство" разрешения подобных проблем.
Хочу сказать, что некоторые бытующие среди семейных терапевтов идеи в отношении шизофреников я считаю просто ужасными. Одна женщина на съезде Американской ассоциации семейных терапевтов, о которой я только что упоминала, сказала мне, что помогает родителям оплакать их детей с диагностированной шизофренией, хотя дети еще живы. А я сказала: "Я помогаю оплакивать, только когда кто-то умер. Пока люди живы, всегда остается надежда. Я не посоветую родителям облачаться в траур из-за того, что их ребенок – шизофреник". Считается, что ребенок никогда не выздоровеет, что это конец. Ничего-ничего более далекого от психотерапии, чем такая позиция. Я никогда не буду ее сторонником. Я категорически против такого взгляда. И потом – где подтверждения? Наоборот, статистика указывает на все растущий процент людей с диагностированной шизофренией, выздоравливающих без медицинского вмешательства. Но даже если один из ста выздоравливает, я считаю, врач должен надеяться, что исключением будет именно его пациент, и должен, насколько может, помогать пациенту.
Инт.: Как вы относитесь к тем психолого-педагогическим подходам, которые учат семьи относиться к шизофрении как органическому заболеванию?
М.: Я не соглашусь с пессимистами, которые относят шизофрению к числу органических заболеваний вроде диабета – болезни с раз и навсегда определенным течением. К тому же подобный подход – часто лишь сопутствующее "средство" при медикаментозном лечении. Во многих случаях препараты наносят непоправимый вред нервной системе. Я думаю, пусть лучше будет шизофрения – а это обратимый процесс, – чем необратимые нарушения в нервной системе.
Упомянутый "просветительский" подход упирает на то, что необходимо вернуть человека в школу, на работу – к "функциям". Я не собираюсь разрушать мозг человека препаратами, чтобы только вернуть его к работе. Я считаю, что это неэтично. Много путаницы в рассуждениях о том, где кончается хорошее лечение и начинается требование экономической целесообразности. Часто медикаментозное лечение шизофрении объясняется соображениями экономического характера. Вернуть человека к работе – те же соображения экономического характера. Многих людей лечат медикаментозно вместо того, чтобы направить на интенсивную психотерапию, потому что препаратами лечить дешевле, потому что психиатры не обучены проведению психотерапии.
Инт.: Поскольку вы женщина-психотерапевт и женщина-педагог, неизбежно возникают вопросы в связи с феминизмом. На секции "Феминизм и семейная терапия", работавшей на прошлогодней конференции Американской ассоциации семейной и супружеской терапии, ваша терапия была предметом ожесточенных споров. Мишел Боград сделала подборку по вашим случаям и вот как описывала один из них:
|
