|
Инт.: Именно это суждение у многих вызывает в последнее время желание спорить, особенно у тех авторов, которые пишут о гносеологических посылках семейной терапии. В частности, утверждение, что психотерапевт есть своего рода посредник власти, оспаривается как поверхностное, не проработанное с точки зрения теории систем.
Х.: Теория систем имеет тенденцию оставаться теорией о данном положении вещей и уходит от вопроса об изменениях. Вы поймете, почему муж пьет, разобравшись, что его бесит жена, и разберетесь, что она нападает на него, потому что он пьет. Но эта картина не объяснит вам, как добиться эффективной терапии. Углубитесь в теорию систем и вы придете к выводу: личной ответственности не существует, никто не виноват. Как можно обвинять преступника за содеянное, если все, что он совершил, – результат "входной информации" от других, повлекших его к совершению противоправных действий? Возможно, для теоретика систем это подходящий взгляд, но для вас – а вы живете в обществе – это гибель. По улице ходят те, кого следовало бы упрятать за решетку, потому что они – неважно, толкают их другие или нет, – убьют вас при первой возможности.
Быть терапевтом – не значит только разобраться, почему положение вещей такое, каким оно оказалось, вы должны взять на себя ответственность за тот или иной ход событий. Если вы способны оставаться за "односторонним зеркалом", видя, как родители набрасываются на ребенка каждые пять минут или ребенок набрасывается на родителей каждые пять минут, если вы не вмешиваетесь, ну, тогда вы настоящий теоретик систем. Но если вы взялись отвечать за то, чтобы в семье не кидались друг на друга, вы не отступите на задний план – наблюдать. Вы будете обязаны придумать, как вам вмешаться и положить этому конец. А здесь, я считаю, необходима иная теория – не просто объясняющая, почему они кидаются друг на друга. Я думаю, необходима теория, оперирующая такими понятиями, как "власть" и "иерархия".
Инт.: Хорошо, и как же вы откликнетесь на факт особого внимания сегодня к гносеологической стороне терапии?
Х.: Когда люди не знают, что делать в терапии, они становятся философами. Проблема, я думаю, в том, что дискуссии, как правило, бесполезны для терапевтической практики. Чтобы принести пользу терапевту, теория должна быть ясна и проста, только тогда терапевт, опираясь на нее, сообразит, как осуществить то, что требуется в данном случае. От философствований по поводу гносеологии терапевту никакого проку. И однако, я думаю, внимание к выступлениям, касающимся гносеологии, симптоматично: многие сегодня ищут нового глобального теоретика – мыслителя тщательного и надежного, – который сумел бы повести в каком-то неизведанном направлении. Скажем так: ждут Мессию.
Инт.: Что, по-вашему, это будет за направление? Иными словами, отправляясь от каких важных, пока не разрешенных вопросов оформится семейная терапия будущего?
Х.: Не берусь предсказывать, но, возможно, кто-нибудь объединит идеи иерархии, систем и личной ответственности в рамках единой теории.
Инт.: Прежде чем двинуться дальше, я озадачу вас, задержавшись еще на одном пункте, который выдвигают критики вашего подхода. Психотерапевты под влиянием, например, Вирджинии Сатир (которая подчеркивает в работе психотерапевта необходимость помощи семье в налаживании действительно близких, проникнутых любовью отношений) считают ваш подход холодным и формальным: они убеждены, что он проигрывает из-за отстранения от главной эмоциональной связи, на которой держится семья.
Х.: Вирджиния и я всегда отдавали предпочтение разным школам психотерапии. Она отталкивалась от традиции, утверждавшей, что нельзя сосредоточиваться на симптоме, необходимо сконцентрироваться на отношениях в семье. Я думаю, сосредоточиваясь на симптоме, рассматривая проблему с учетом власти и контроля, психотерапевт выводит семью к более близким межличностным отношениям.
Инт.: У меня складывается впечатление, что вы, вероятно, расцениваете критику стратегической терапии как следствие часто неправильного истолкования того, что вы делаете. Каковы, по-вашему, типичнейшие заблуждения в отношении стратегической терапии?
Х.: Сегодня мне редко приходится поправлять заблуждающихся. Большинство, кажется, знает, что это за терапия, и хочет глубже освоить метод. Одно время я слышал возражения по поводу уловок и манипуляции. Не думаю, что терапию можно проводить без манипуляции – в зависимости, разумеется, от того, что понимать под манипуляцией. Вы, например, сидите и ничего не предпринимаете, позволяете процессу терапии развиваться спонтанно. Но тут тоже манипуляция. Раз уж вы принимаете идею, использование определенных приемов в работе психотерапевта (которому клиенты платят), чтобы помочь кому-то с чем-то справиться, представляет собой манипуляцию. Уловки, впрочем, совсем не обязательны. Например, многие считают, что "парадокс" достигается исключительно путем обмана, но я так не думаю. Когда я практиковал, ко мне обращались коллеги, говорили, что работают с определенным симптомом, и просили провести парадокс. И я мог предложить психологу-экспериментатору что-то парадоксальное в рамках выработки негативной реакции на раздражитель, что он найдет приемлемым для себя. Между прочим, решение было не за мной – за ним. Кто-то, слушая, как я предлагал логическое обоснование "парадокса" в таком случае, считал, вероятно, что я совершаю обманный маневр, но на самом деле я просто пытался присоединиться к человеку. Я не полагаюсь на ложь, на трюкачество. Я предлагаю логическое обоснование, действительно веря, что облегчаю людям путь к взаимодействию со мной.
Инт.: Что вы отвечаете критикам, когда ваш подход называют "терапией поваренной книги" – сводом рецептов на все случаи жизни?
Х.: Хотел бы я обзавестись такой "поваренной книгой"! Чем больше узнаете приемов, дающих эффект, тем скорее поможете людям в беде. Но иногда вы нашли что-то для конкретного случая, а все думают, это ваш "дежурный" прием. Проблема в том, что разных людей не излечить по шаблону. Задача стратегической терапии – разработать отдельный план для каждого отдельного случая.
Инт.: При необыкновенном успехе, которым пользуются ваши книги, выступления в журналах, вам никогда не приходилось винить себя за сказанное – по той причине, что вашу мысль искажали? Никогда не сокрушались: "Господи, разве о том я вел речь?"
Х.: Ну, есть такие, которые, прочитав "Уйти из дома", говорили семьям, что детям нужно уйти из дома, родители должны даже вытолкнуть своих детей – вот и вся проблема. Тот факт, что я десять раз – не меньше – повторяю в книге: терапевту не следует говорить подобных вещей, – кажется, ничего не меняет. Бывает так, что написанное для людей своей профессии получает самую прискорбную огласку за пределами профессионального круга, и вы не можете не пожалеть, что написали это.
Инт.: Из написанного вами меня больше всего взволновали заключительные страницы "Необычной терапии". Вы приводите случай, когда Эриксон очень долго пытался помочь престарелому паралитику, невероятные вещи делал, но в конце концов сказал жене того человека, что помочь нельзя. Единственный раз, но Эриксон в вашей книге говорит такие слова.
Х.: Возможно, завершение у книги печальное потому, что Эриксон всегда всем своим обликом выражал надежду. И если он вдруг признал свое бессилие, то как же нам не печалиться.
Инт.: Заключение вашей книги заставило меня много размышлять о вашей терапии, о вашей идее концентрироваться на симптоме. Скажите, для вас тут смысл профессиональной этики терапевта, чья цель – перемена в поведении человека, или же вы считаете, что терапия – несовершенный инструмент и ее возможности исчерпываются в этом подходе?
Х.: Справедливо и то, и другое. Психотерапия нередко грешит тем, что слишком много обещает. И люди стали думать, что, если пройти интенсивную терапию к двадцати годам или сразу после двадцати, у них не будет никаких проблем до конца жизни. Считали, что все приведут в порядок – на то и терапия – штука долгая и дорогая. Но проблема в том, что очень часто терапевты не помогали людям разделаться даже с симптомами. По моему убеждению, если терапевт разделался с симптомами, он отлично потрудился, однако – хотя и это задача непростая – остается много чего еще. По-моему, надо идти навстречу человеку и тогда добьетесь лучших результатов. Если кто-то обратится ко мне с симптомом, а я человеку скажу: "Нет, я хочу разобраться, что там у вас в семье происходит", – человек "отодвинется" от меня. Мне же труднее будет работать.
Инт.: Вы в основном писали для профессионалов. Единственная ваша книга для широкого читателя – это, кажется, "Власть Иисуса Христа как тактика".
Х.: Да. Издатель считал, книга будет бестселлером, но она, увы, им не стала, хотя за несколько лет разошелся довольно большой тираж. Сейчас я подумываю переиздать ее.
Инт.: Прочитав первую же страницу книги, можно подумать: а ведь Христос был гипнотизером, может, чуть похуже Милтона Эриксона. Вы, кажется, не слишком полагаетесь на религиозный аспект в работе с семьями, и все же где-то в глубине души верите во что-то? Мне известно, вы одно время интересовались дзэн-буддизмом и Аланом Уоттсом.
Х.: Никогда не сравнивал Иисуса с Милтоном Эриксоном. Эриксон не был организатором, не вербовал сторонников... последователей, как Иисус. Иисус был вождем масс, а Эриксон – нет. Только теперь последователи Эриксона пробуют объединиться под его именем. Ни о каком обожествлении, конечно, речь не идет. Я действительно испытал большое воздействие дзэн-буддизма, я открыл в дзэн свод идей о преобразовании – совершенно новых, альтернативных, если сравнивать с идеями западной психиатрии. До 50-х в западной психиатрии не было ничего, на чем можно основываться, если вас привлекала короткая терапия, а не терапия "инсайта", – по крайней мере не было до того, как получила развитие поведенческая терапия. Но даже в случае с последней вы располагали всего лишь теорией научения, что мало давало. А на счету дзэн – 700 лет практики, когда один человек садился рядом с другим, чтобы переменить его в позитивном направлении. Дзэн – это опытом добытое знание о людях. Я думаю, дзэн меня привлек как "антиинсайт" – в том смысле, что учение предназначалось молодым японцам, интеллектуалам в качестве "средства против интеллектуализма". Дзэн давал набор приемов, помогавших выйти из состояния чрезмерной углубленности в себя.
Инт.: Вы хотите сказать, что вы – неверующий человек?
Х.: Я по-прежнему склоняюсь к дзэн-буддизму, но это не свод верований, а просто практическая дисциплина.
Инт.: Мир таков, каким вы его создаете?
Х.: Именно. Или – каким его видите.
Инт.: И создаете – тоже. Ведь ваша терапия создает у людей представления, помогающие им меняться.
Х.: Я не думаю, что люди меняются в результате перемены их представлений. Они могут согласиться с вами, сделать, как им говорят, потому что вы логикой подкрепили свой совет и они поверили вам. Однако я считаю, что представления – скорее продукт общественной данности, чем наоборот. Я также считаю, что мы во власти иллюзии, будто мы что-то создаем, когда на самом деле тут игра обстоятельств. Я хочу сказать, что не уверен, я ли повлек к перемене – если так смотреть на вещи – или все просто случилось. Одно время я считал, что у меня больше свободы, потому что я аутсайдер: мне не приходится стискивать свою мысль, как тем, кто в группе – инсайдерам. Потом я осознал, что не свободен, потому что не могу проникнуться мыслями людей внутри круга, если я вне его. И все же я считаю, нам необходима иллюзия, что мы причина перемен, что мы создаем порядок вещей.
Инт.: Что еще вы хотели бы осуществить в психиатрии? Что – в планах, какая область представляет особый интерес для вас?
Х.: Я осуществляю, что хотел, в разных областях. Последние десять лет я обучаю семейной терапии, мы с Клу основали пользующийся популярностью учебный центр. Мы также пишем книги, делаем фильмы. Первая книга Клу имела успех, сейчас она пишет вторую, а я только что закончил книгу о применении "терапии тяжелым испытанием". Также работаю над книгой об Эриксоне. Но что касается идей, то я бы переместился в иное теоретическое измерение.
Инт.: В иное теоретическое измерение?..
Х.: Я годы занимался психотерапией, убежденный, что, меняя людей, именно в процессе практики буду обретать новые идеи о человек и его системах. Не анализировать проблемы, но наблюдать за ходом перемен – вот способ во всем разобраться. Психопатология представляет собой самую интересную область, если бы вы захотели разобраться в социальном поведении. Но меня так поглотил технический аспект терапии, вопрос практического эффекта, что я не сумел продвинуться в глобальных вопросах. В настоящий момент я возвращаюсь к раздумьям о крупных системах, но пока не слишком преуспел. Я по-прежнему в плену идей, связанных с семьей как социальной единицей, с социальным положением семьи, но не добрался до глобальных проблем социальных изменений. Я склонен думать, что все происходящее в структуре отражается на всех ее уровнях. Поэтому, если вы видите какую-то закономерность в семье, вы обнаружите его в более широком метасемейном контексте. Я убежден, идея справедлива и для крупных социальных групп. Думаю, существуют некоторые принципы социальных систем, которые вы можете нащупать, работая с семьями, и, проводя терапию, получите "рецепты", пригодные и для преобразования систем более крупного масштаба. Хотелось бы добраться до этого, но пока я еще не добрался.
Инт.: Вы, работая, чувствуете, что выполняете социальный заказ?
Х.: Нет.
Инт.: Это Витакер сказал о вас, что вы "заинтересованы в решении проблем общекультурного характера" и что вы, в отличие от него, рады "служить".
Х.: Я считаю, мы обязаны сделать для людей все, чтобы избавить их от проблем, если они нам за это платят. И в таком смысле – да, я рад "служить". Я думаю, что выдвинуть идеи, разработать приемы, полезные в сфере психотерапии (чья задача в том, чтобы помочь страдающим людям), и есть служба обществу. Но что касается реформации общества – нет, я не задаюсь этой целью.
Инт.: Я брал интервью у Минухина год-два назад и спросил его, в чем состоит для него главный урок, вынесенный из работы с семьями. В чем главная наука для вас – работающего с семьями?
Х.: Наверное, я глубже понял, в какой степени поведение семьи является производным от психотерапии. Я убеждаюсь постоянно, что так оно и есть – в разных областях. Было принято выделять семьи шизофреников на основании их странного, беспорядочного поведения. Нам не приходило в голову, что семья ведет себя таким образом из-за странной и беспорядочной манеры работающего с ней терапевта. Если вы говорите родителям: "Позаботьтесь о ребенке", – если направляете их, никаких странностей не будет, будет порядок. Семьи – все – похожи. Они ведут себя по-разному в процессе терапии, потому что терапевты – разные.
Инт.: Что вы считаете своей важнейшей заслугой в сфере семейной терапии?
Х.: Решал ее загадки.
После стольких лет –- по-прежнему Р.Д. Лэнг
Интервью с Р.Д. Лэнгом
Май-июнь 1983
Свою книгу "Политика опыта" (1967) Р.Д. Лэнг заключал знаменитой фразой: "Если бы я мог вас зажечь, если бы мог вышибить из вас ваши жалкие мозги, если бы только я нашел слова, я бы дал вам знать".
Так обращался он к студентам 60-х, призывал "делать революцию". И с фотографий на обложках его книг того времени смотрит Лэнг, кажется, готовый ее возглавить. Неистовое напряжение на осунувшемся лице, беспредельная тревога – та самая благородная байроническая внешность, которая пристала бы лидеру революции, должной перевернуть западное сознание.
Но каких слов не нашел он тогда? А сегодня, когда нашими умами завладели журналы вроде "Пипл" и телереклама, по-прежнему ли надеется Лэнг "зажечь" нас?
Конец января. Р.Д. Лэнг сидит в танцзале большого нью-йоркского отеля перед шестьюдесятью участниками региональной конференции ассоциации "За гуманистическую психологию". В пятьдесят пять лет Лэнг меньше напоминает рассерженного Иеремию-пророка, он больше похож на дружелюбно настроенного английского джентльмена, чья забота в настоящий момент – удовлетворить нужды неуклюжего "социального организма", который находится перед ним. Он весь – услужливость, весь внимание к своей аудитории. Не удобнее ли им поставить стулья в круг? О чем бы они желали поговорить? Не возражают, если он закурит?
Первые минут двадцать семинара проходят в улаживании подобных вопросов, а кульминационный момент – подробное обсуждение перерывов. Сколько их устроить? Какой продолжительности? Когда расходиться на перерыв? Хватит ли полутора часов на ленч?
Наконец собравшиеся вносят ясность: ни о чем в особенности говорить не предполагали, просто хотели послушать Лэнга. И тогда Лэнг принимается – "как обычно, в таких случаях, – замечает он, – излагать мысли по мере их появления" у него в голове.
Вскоре он рассказывает историю о девочке-подростке с анорексией. Родители привели девочку к нему. "Очень сообр-р-разительная девочка, очень осведомленная, что касается анор-р-рексии", – сообщает слушателям Лэнг со своим раскатистым шотландским "р". "Она высказалась, не таясь: "У меня не отсутствие аппетита – я объявила голодную забастовку р-р-родителям". Глаза Лэнга прищурены, когда он с удовольствием описывает отчаянную девчушку. Улыбаясь, он продолжает: "Я сказал ей: р-р-раз так, то все о'кей, я не буду мешать, заставлять есть. Но если захочет, пусть опять пр-р-ридет ко мне. Больше она не пр-р-ришла".
Кажется, это и вся история, но тут кто-то из слушателей спрашивает, насколько типичен случай с девочкой для его подхода к страдающим анорексией. "Не изобр-р-ретал никакого особого подхода", – отвечает Лэнг. "Пр-р-росто стар-р-раюсь дер-р-ржаться в стор-р-роне от игр-р-ры во власть". Секунду молчит, а потом добавляет: "Я думаю, у меня нет пр-р-рава заставлять людей смотр-р-реть на вещи по-моему".
Для любого из почитателей Лэнга, автора популярнейших в 60-е годы книг, таких как "Разделенное "я", "Политика семьи", "Узлы", а также апокалипсического пророчества "Политика опыта", услышать это сделанное походя подтверждение, что по-прежнему занимает провозглашенную в названных книгах позицию невмешательства, если речь идет об отклонениях от нормы, уже достаточно, чтобы быть захваченным волной знакомых ассоциаций. Присутствующие большей частью отдаются происходящему, будто погрузившись в транс, будто по обрывку восстанавливают в памяти старую любимую мелодию.
Трудно назвать психотерапевта, который – после Лэнга – занимал бы такое значительное место в нашей культуре, какое занимал Лэнг в 60-е и в начале 70-х. Студенты в ту пору не просто зачитывались его книгами, но пользовались ими как "путеводителем" по тем скрытым пространствам собственного "я", о которых никто до Лэнга не умел так сказать: "У каждого из нас есть свои секреты и потребность исповедаться. Вспомним себя детьми, вспомним, как вначале взрослые видели нас насквозь и каким событием была наша первая, в страхе и нервной дрожи произнесенная ложь. И тогда мы открыли, что в определенном смысле непоправимо одиноки, мы узнали, что на территории нашего "я" мы найдем только собственные следы".
Автор таких строк, конечно, сделался близким тысячам и тысячам. Книги Лэнга стали святынями для молодых, вместе с альбомами "Битлз", романами Курта Воннегута они составили иконостас в храме "контркультуры".
Сегодня этика личной свободы и требование дать каждому "делать свое", за что ратовали Лэнг и его единомышленники, вызывают пренебрежительную усмешку как крайность не умевшего обуздывать порывы "я" поколения. Оценивая значение работ Лэнга, однако, не будем забывать, что известность пришла к нему в совсем иные – не наши – времена. Послевоенному обществу 50-х с его идеологией порядка и конформизма Лэнг видел радикальную замену в обществе, которое по-новому осмыслит извечную конфронтацию между волей индивида и императивом социального целого. Только такого сдвига и могли желать выразители бунтарских настроений, распространившихся в 60-е годы.
Опираясь на профессиональный опыт, Лэнг авторитетно заявлял, что растерянность, какую испытывает почти каждый из нас, вынужденный приспосабливаться к роли полезного винтика в социальном механизме, – а это типичная жалоба в кабинете у психиатра, – не столько свидетельство душевного изъяна индивида, сколько следствие спутанности и извращенности ценностей современного общества. В таком мире, утверждал Лэнг, не может быть здоровья, такому миру он отказывал в истинности.
В трактовке душевного здоровья и безумия ошеломляющим образом Лэнгом переставлены местами суждения, от которых отталкивалась традиционная психиатрия. Подобно своим американским коллегам, занимавшимся семейной психотерапией, Лэнг отвергал всю систему психиатрической диагностики и большинство методов лечения. Однако он ушел намного дальше американских коллег, выступая не только против ущербной, на его взгляд, идеи исцеления и применяемых клинических методов, но и против давления политики на психиатрию.
Как признанный выразитель идейного феномена, который можно бы назвать "антипсихиатрией", Лэнг отводил психиатрам, представляющим официальное здравоохранение, роль не целителей (пусть даже заблуждающихся), но агентов власти, способствующих поддержанию репрессивного общественного порядка. С позиций "антипсихиатрии" врачам следует лечить не душевнобольных людей, но бороться с патологией социально-политической системы, сводящей людей с ума.
Критикуя современное общество, Лэнг сосредоточивался не только на социальном и политическом порядке. Его критика затрагивала более фундаментальную структуру – современное сознание. "Что-то глубоко ложно в западном разуме", – формулировал Лэнг свое убеждение. С его точки зрения, наша "нормальная" повседневная реальность на самом деле транс, из которого пробуждаются единицы. В книге "Политика семьи" он пояснял: "Гипноз можно рассматривать как экспериментальную модель естественного состояния, в котором пребывают многие семьи. Впрочем, гипнотизеры в семье (а это родители) сами загипнотизированы (их родителями) и выполняют приказанное, воспитывая своих детей, чтобы те воспитывали своих детей... таким способом, который не дает возможности осознать, что человек исполняет чужую волю, ведь приказание включает запрет вникнуть в то, что исполняется чье-то приказание. Подобное состояние легко внушить под гипнозом".
Здесь, как и во всех работах Лэнга, социальный институт, вызывающий самое яростное возмущение критика, – первоначально формирующая сознание личности современная семья. На взгляд Лэнга, семья не мирная гавань, где взлелеют, воспитают и подготовят человека к тому, чтобы он ушел в самостоятельное плавание по жизни умеющим отвечать за себя, но скорее – база штурмовиков, которые, оставаясь под одной крышей, шпионят за мыслями, чувствами друг друга и отчаянно защищают существующий порядок вещей. По мнению Лэнга, не любовь, не привязанность и даже не сила привычки удерживает людей в семье, но главным образом – страх психического насилия. "Семью можно сравнить с шайкой бандитов, где каждый от каждого защищен сплоченностью. Тут царит взаимное устрашение насилием, попробуй хоть кто-то один выйти за пределы очерченного круга".
В разделе "Политики опыта" Лэнг дает убийственную – пожалуй, одну из самых резких – характеристику семьи, формирующей нового человека. "С момента рождения, когда младенец, появляющийся на свет таким, как и в каменном веке, сталкивается с матерью XX века, младенцу угрожает насилие, называемое "любовью", которое было уготовано его матери, его отцу, родителям его родителей и так далее. Это насилие должно уничтожить почти все заложенные в новом человеке потенции. И уничтожает, как правило. Годам к пятнадцати мы уже то, что мы есть, – полупомешанные человеческие существа, более или менее приспособленные жить в сумасшедшем мире. Это... норма в наш век".
Лэнг определяет семью как самый реакционный из социальных институтов, призванный оградить сознание от попыток выбраться за пределы установленных тесных границ. Поколение за поколением семья разыгрывает нескончаемую драму, задавая роли членам семьи и, в буквальном смысле, вводя "играющих" в транс. Они становятся пленниками мошенничества космического масштаба, в котором главное – помешать участникам "игры" проникнуть в глубинные тайны человеческой природы. "Функция семьи – подавить Эрос, внушить ложное сознание безопасности, отрицать смерть, избегая жизни, отрезать от трансцендентального, с верой в Бога отторгнуть от Пустоты, короче говоря, создать одномерного человека".
Немного сегодня найдется занимающихся семейной терапией, кто бы причислил Лэнга к "своим". Доминанта нынешней тенденции в семейной терапии – позитивная оценка семьи с упором на практический результат лечения. Ныне направление иное, не то, которое задавал Лэнг в своих книгах 60-х. Пятнадцать лет назад, на этапе становления семейной терапии, Лэнга включали в антологии, которыми руководствовались в этой сфере психиатрии. Сегодня его имя редко упоминают "врачеватели семьи".
Воздействие Лэнга на развитие семейной терапии тем не менее нельзя не оценить. Никто, конечно же, не сделал столько, сколько Лэнг, для распространения популярной теперь мысли, что явная патология индивида наилучшим образом объясняется межличностными отношениями в его семье, являясь функцией семейного механизма. Лэнг, в ряду других критиковавший методы и диагностику традиционной психиатрии, способствовал созданию такого интеллектуального климата, когда альтернативные методы, вроде семейной терапии, стали восприниматься всерьез.
Вкладом в развитие семейной терапии трудно ограничить воздействие Лэнга на умы, и этот факт свидетельствует об уникальности его таланта. Творчество Лэнга всегда было причудливой смесью поэзии, клинических наблюдений и экзистенциалистской философии. Его мало занимала разработка какого-то специального подхода в лечении семьи, он не выстраивал какую-то законченную теорию. Скорее, он стремился выявить внутренний мир индивида и семьи, обращаясь к непознанным силам, что никому из занимавшихся "душевным врачеванием", не говоря уже о врачевателях семьи, не было доступно.
Начиная с опубликованных в 1970 г. "Узлов", собрания поэтических зарисовок о труднейших головоломках человеческих взаимоотношений, творчество Лэнга наполняется новым смыслом. С этого момента он, кажется, теряет интерес к психопатологии и больше не обращается к читателям как психиатр или революционер. Его стилем становится субъективное размышление. В 70-80-е годы его имя почти исчезает из интеллектуального "обихода". По словам самого Лэнга, некоторые, наверное, решили, что теперь он "полупрофессионал-полупенсионер" или вообще "вычеркнут".
На деле Лэнг продолжает писать и много занимается частной практикой. Его последняя вышедшая книга – "Голос опыта". Он энергично руководит несколькими общинами в Лондоне, устроенными по типу "Кингзли-холла", с лечебной целью организованной им в Лондоне в конце 60-х годов общины для шизофреников, где в атмосфере, свободной от строгих предписаний, как Лэнг говорит, "люди могли бы быть людьми среди себе подобных".
Характерная черта творческого почерка Лэнга – игра контрастов. Пессимизм, который внушает ему запутанность человеческих связей, сосуществует с почти мистической верой в способность даже самой исстрадавшейся души исцелиться – если ей достанет свободы. Зачарованный эмоциональным калейдоскопом жизни семьи, Лэнг вместе с тем убежден в неизбывном одиночестве индивида.
Достигнув славы как человек пишущий, Лэнг при этом весьма скептичен в отношении возможности средствами языка передать всю глубину собственных представлений о людях и о преображении, которое может с ними произойти. А отсюда – его всегда зашифрованный, "неуловимый" стиль. Лэнг больше апеллирует к воображению, чем к логике. Впрочем, каждой эпохе – свой "голос". Чувствительность и раскованность стиля, которые находили живой отклик у читателей 60-х, кажется, не созвучны нашим временам большей сдержанности и приземленности. Если все это верно, то, читая Лэнга сегодня, мы скорее разберемся в том, что зажигало нас в прошлом, чем сможем уяснить себе, от чего мы, сегодняшние, могли бы потерять покой.
Один из друзей Лэнга как-то доверил бумаге такое мнение: "Лэнг – человек переменчивый до уникальности. "Репертуар" его настроений настолько богат, что он опрокинет любые ваши ожидания. Более того, в каком бы настроении он ни пребывал, обязательно удивит полным самообладанием. Однажды вечером я видел, как он пережил целую гамму эмоций, примерив на себя характер за характером, даже "сменив" пол, и в каждом обличье оставался самим собой. Это настоящий спектакль".
Такая особенность Лэнга, понятно, делает непростой задачу усадить его, чтобы взять интервью. После двух моих неудачных попыток за два дня работы семинара я получил – данное без охоты – согласие Лэнга на – мне было ясно сказано – часовую беседу... завтра. Назавтра, за пять минут до конца выделенного часа, время великодушно продлили с условием, что через полчаса я непременно уйду. Дальше опять и опять оговаривался предел, и опять и опять мы о нем забывали. В результате часовое интервью обернулось пятичасовым разговором, выдержки из которого помещены ниже.
В тот день Лэнг, человек настроения, был исключительно открытым. Никакой стены, которой обычно отгораживается важная персона. Вместо этого – совершенно обезоруживающее подтверждение истины, что он, как все, небезгрешен, и лишь изредка – неожиданное высокомерие интеллектуала. В продолжение разговора он, казалось, поощрял любые темы, даже самого личного свойства, и я, к собственному изумлению, задавал вопросы, которые никогда не думал задавать.
Лэнг говорит о своих работах, посвященных семье, высказывает мнение о нынешнем этапе в развитии семейной терапии, комментирует ту особую роль властителя дум, которую он играл в последние двадцать лет.
Инт.: В 60-е годы вы писали: "Семья – инструмент так называемой "социализации", т. е. приобщения каждого пополнившего человечество новичка к правилам поведения и опыту, которые в основном известны уже "принятым". Вы завоевали многих сторонников, выступив в "бунтарские" 60-е годы с неподражаемой дерзостью против традиционного авторитета семьи. Семья у вас вызывала ассоциации с рэкетом, где членов преступной шайки связывает и удерживает вместе "взаимная угроза". Поколению, настроенному отрицать ценности и образ жизни своих родителей, вы помогли переосмыслить охватившее его стремление вырваться из привычного круга и преобразовать его в нечто вроде священного поиска подлинности. Ваш взгляд на семью, на то, что стоит за ней, по-прежнему столь же мрачен?
Л.: Тогда я писал преимущественно о несчастных семьях. Я пытался изобразить семейный "давильный пресс" и боль, которую он причиняет членам семьи. Вы, вероятно, скажете, что в моих выступлениях заметна склонность сосредоточиваться на семейных страданиях и бедах, но я никогда не считал, что этим дело и ограничивается. Многие со мной согласятся: я убежден, что семья – вообще устройство, претерпевающее сильные встряски и перегрузки. Верхушка средних слоев современного европейского общества семьи как таковой часто уже не знает, там семья "испарилась". Но вникая в то, что случается в семьях, и описывая, мне думается, я содействую появлению счастливых семей... Хотя, может, это звучит слишком наивно.
Инт.: Вы вот говорите, а мне кажется, что в книгах "Политика опыта" и "Политика семьи" вас не слишком занимала разница между больной семьей и нормальной. В ваших книгах все семьи изображены серьезно страдающими. Впрочем, как я понял, одно время вы проводили обширное сравнительное изучение нормальных семей и семей, где есть шизофреник.
Л.: В 60-е годы в течение шести лет я действительно проводил социально-феноменологическое обследование семей шизофреников. Результаты работы я опубликовал в книге "Душевное здоровье, безумие и семья", которую сделал с Эроном Эстерсоном. Мы также изучали несколько так называемых "нормальных" семей, но наши заключения никогда не публиковались. У меня до сих пор где-то хранятся сотни пленок и кипы папок с анализом.
Должен сказать, что, хотя нас интересовало выявление различия двух типов семей, мы были очень щепетильны и старались не ставить вопрос так: является ли семья причиной возникновения шизофрении? Нет, исследовательский проект предполагал такую схему: если у людей Х диагностирована шизофрения в семье, а у людей У – нет, можно ли обнаружить различие в переменных их семей?" Чтобы ответить на этот вопрос, мы фиксировали "двойную связь", парадоксы, хаотичность при передаче мысли в записанных на пленку интервью. Очень нелегко было выбрать надежную меру оценки, но в конце концов мы убедились, что примеров подобной коммуникации намного больше в случае с диагностированной шизофренией в семье.
Инт.: Но вы никогда не публиковали часть работы, где представлено исследование нормальных семей. Почему?
Л.: Я обнаружил, что беседовать с нормальными семьями, в общем, изнурительнее, чем опрашивать семьи шизофреников. Нормальные были такими унылыми, так подавляли, хотя совсем не просто сказать, чем подавляли. Поэтому и на различие между этими двумя типами семей указать непросто, если только не забывать, что в "нормальных" никто не помешался.
Я приведу вам пример. Вот нормальная семья, с которой мы беседовали. Живет на окраине Лондона. Глава семьи, помощник владельца мясной лавки, перебрался в Лондон из Ливерпуля после войны. Я спросил его, почему он переехал в Лондон. И он ответил: "Хотел быть ближе к центру действительности". "А что это – центр действительности?" – поинтересовался я. И он, не задумываясь, сказал: "Центр действительности – это смена караула у Букингемского дворца". Тогда я спросил: "Как часто вы выбираетесь к центру действительности?" (Он живет в районе Лондона, который называется "Массл Хилл", оттуда 45 минут до "центра действительности"). "Да, по правде, никогда ..." – сказал он. И добавил: "Так и не видел смены караула у Букингемского дворца, но меня греет чувство, что могу увидеть любым воскресным утром".
Инт.: Кажется, такой образ мыслей отличает и людей, которые держатся за города вроде Нью-Йорка.
Л.: Именно. Этим образом мыслей в основном определяются и ценности в Лондоне. Как в каком-нибудь примитивном племени... Людям приятно думать, что от них до земной оси рукой подать.
Инт.: Но какая же все-таки связь между тем, что сказал вам тот человек, и вашим решением не публиковать результаты обследования нормальных семей?
|
