|
Справившись с недугом, Эриксон поступил в университет штата Висконсин, чтобы изучать психологию, и увлекся гипнозом. Новый интерес помог ему еще больше развить редкую способность концентрироваться, а также позволил применить умение контролировать внутренние процессы собственного организма для воздействия на других. За изучение гипноза Эриксон взялся так же рьяно, как преодолевал болезнь. Еще студентом он показал себя блестящим гипнотизером, воздействию которого подчинялись сотни самых разных людей. С опытом к нему пришло убеждение, что измененные состояния сознания и транс – часть повседневной человеческой реальности. "Это убеждение, – пишет Эрнест Росси, – стало основополагающим принципом его дальнейшего изучения психопатологии, а также при формировании его подхода к гипнотерапии, подхода естествоиспытателя и практика".
Последующие пятьдесят лет Эриксон разрабатывал поразительные по тонкости методы выявления и разрушения патологического "шаблона", которые в корне отличались от общепринятых в психотерапии того времени. Начиная с раннего экспериментирования в области гипноза, работа стала "стилем жизни" Эриксона. Хейли писал: "У Эриксона было две страсти – гипноз и психотерапия... Человек работал по десять часов в день шесть или все семь дней в неделю, занимаясь терапией. Начинал в 7 утра и часто заканчивал в 11 вечера. Каждый выходной или принимал пациентов, или разъезжал с лекциями".
Знавшие Эриксона утверждали: было трудно отделить человека от врача. В отличие от многих из нас, у него не было двух "я": одного для служебного "пользования", другого – для личного. "С ним вы бы не сели поболтать, – вспоминает Джеффри Зейг, ученик Эриксона, а теперь президент Общества Милтона Эриксона. – Он беспрерывно работал, беспрерывно оставался Милтоном Эриксоном, а значит, всегда себя отдавал общению, неважно, кто сидел перед ним. В этом смысле он делал, не прерываясь, свое дело гипнотизера, психотерапевта, учителя".
Разумеется, для Эриксона работа была способом жить, и поэтому в своей концепции лечения он отказывался от некоторых произвольных, по его мнению, условностей, обычно соблюдаемых в психотерапевтической практике. Что характерно для его подхода? Эриксон не ограничивал время, которое мог посвятить больному. "Эриксон изумлял тем, сколько времени и энергии находил для нуждавшихся в помощи, – говорит Зейг. – Если он брался кого-то лечить, он в буквальном смысле слова делал все, что был в силах сделать, чтобы помочь человеку".
Желание Эриксона протянуть руку помощи больному и умение принять на себя любую, необходимую на его взгляд роль, не вызовут сомнений, когда вы прочтете о случае с девятилетней болезненно замкнутой девочкой. Этот случай, рассказанный Эриксоном, Хейли приводит в своей книге "Необыкновенная терапия". Как только родители спрашивали ее о проблемах в школе, недоумевали, почему она избегает сверстников, раздраженная девочка, в слезах, твердила: "Я просто ничего... ничего не могу!" Озабоченные школьными проблемами дочери родители появились у Эриксона. Он же обратил внимание на другое – девочку не манила площадка для игр. Рассказ Эриксона о способе, которым он действовал в этом случае, многое разъяснит тем, кто считает, будто эриксоновский метод "короткой" терапии – легкий и прямой путь от проблемы пациента к необходимым переменам. Рассказ также будет полезен последователям Эриксона, слишком усердствующим в старании соблюдать профессиональный этикет. "Девочка отказывалась идти ко мне на прием, поэтому я приходил к ней домой каждый вечер. Я узнал, что ей не нравятся какие-то девочки, ведь они только и делают, что играют в мяч, катаются на роликах или прыгают через скакалку – "ничего интересного"...
Я узнал, что у нее тоже были шары, но она играла "ужасно". Объяснив, что после перенесенного в детстве паралича плохо владею правой рукой, я поспорил с малышкой, что могу играть "ужаснее" ее. Она приняла вызов. Несколько вечеров – и дух соревнования ее захватил, установился контакт, и мне было уже нетрудно вызвать у нее легкий и средней глубины транс. Какой-то кон она играла в состоянии транса, какой-то – пробудившись. Через три недели она сделалась классным игроком в мяч. Но ее родители были очень недовольны явным отсутствием у меня интереса к трудностям девочки в школе".
Эриксон – на спор – вовлек девочку и в другие спортивные игры, а через несколько недель она не только полюбила кататься на роликах и прыгать со скакалкой, но и начала тренировать своего увечного товарища по играм. И тогда Эриксон "повысил ставку".
"Я предложил ей гонки на велосипедах, подчеркнув, что хорошо езжу на велосипеде, как она знает. Хвастаясь, я объявил, что могу обогнать ее, – лишь бы она ответила на вызов. Она обещала, что все равно постарается изо всех сил. У нее уже полгода был велосипед, но даже проехать на нем до конца квартала она не желала.
В назначенное время она появилась с велосипедом и потребовала: "Давайте по-честному, а то вы будете поддаваться. Вы тоже старайтесь. Я знаю, вы быстро ездите. Я буду смотреть, чтобы вы не жульничали".
Я сел на свой велосипед – она за мной на своем. Она не знала, что двумя ногами крутить педали мне тяжело, я работал только левой. Видя, как я усердно жму на обе педали, а скорости не прибавляется, она убедилась, что все "по-честному", обогнала меня и победила, к великой своей радости.
Это был последний сеанс терапии. Вскоре в классе она стала чемпионкой по игре в мяч и "обскакала" всех девочек со скакалкой. Ее успехи в учебе тоже были значительными.
Через несколько лет она разыскала меня, чтобы получить ответ: как я ухитрился сделать ее победительницей в велогонке. Научившись играть в мяч, управляться со скакалкой и ездить на роликах, она поверила в себя, хотя не слишком высоко оценивала свои успехи, ведь соревновалась с инвалидом. Но велосипед – совсем другое. Она видела, что я был тренированным велосипедистом и не собирался ей уступать. То, что я по-настоящему старался, но она выиграла у меня, убедило девочку: она "может все". Она воспряла духом, школа со всеми требованиями теперь была просто "площадкой", где есть возможность соревноваться".
Интересно, что эта маленькая девочка думала о взрослом дяде, который так стремился проникнуть в ее мир, так упорно старался заставить ее расширить для себя область возможного. Вероятно, она согласилась бы с Джеффри Зейгом, как и многие излеченные Эриксоном, – что "если вы пациент Эриксона, то чувствуете, что вы для него – центр вселенной". Замечательно умение Эриксона воздействовать на людей и убеждать, и все же успех Эриксона-целителя – во многом от того, что пациент чувствовал: еще никто не относился к нему с таким вниманием, еще никто его так не понимал.
К концу жизни из-за недугов Эриксон сократил деловые встречи с группами специалистов, приезжавших со всех концов страны к нему домой в Феникс на семинары. Что это были за встречи? Работая даже с несколькими людьми одновременно, Эриксон умел установить необычайный по глубине контакт с каждым. Причина тут не столько в непринужденности Эриксона при общении с людьми своей профессии, сколько в его даре быть, говоря словами Роберта Мастерза, "всецело с вами – чему, прожив жизнь, научаются единицы". Рассказ семейного терапевта Нила Шиффа о семинаре с Эриксоном даст понять, что вы испытываете в присутствии этого человека.
"Я заметил сразу сидевшего справа от меня в инвалидном кресле и безмятежно глядевшего в окно уж не знаю, на какие красоты, сухонького, седого старичка с аккуратно подстриженными усами, одетого во что-то вроде пижамы пурпурного цвета. Я был потрясен. Я быстро прошел к стулу и сел. Несколько минут – и фигура в инвалидном кресле неожиданно ожила. Посмеиваясь, явно довольный собой, человек задал вопрос: "В чем дело?" – и невинно добавил: "Мы все тут враги". Он, кажется, был уже совсем не тем, кого я увидел, не съежившимся калекой – другим человеком.
Семинар начался. Никто не представился. Эриксон передал мне лист бумаги и попросил кратко указать биографические сведения. Я еще только приходил в себя от потрясения, испытанного при виде этого необыкновенного человека, когда услышал, как он очень отчетливо выговорил фразу, которая, несомненно, относилась ко мне. Но он не смотрел в мою сторону. Казалось, слова слетают не с его губ. Казалось, голос идет из пустоты в центре комнаты. Ощущение было ни с чем не сравнимое, я пришел в замешательство. Не осведомленный о разыгрываемом действе, я сидел, как воды в рот набрав, и оглядывал комнату. Фраза прозвучала в форме вопроса, но никто из присутствующих, кажется, не собирался на нее отвечать. Следующие пятнадцать минут он, похоже, читал мои мысли. Возможно, и с другими участниками семинара он поступал так же – не знаю, не спрашивал. А говорил он о нескольких важных событиях в моей жизни, причем описывал все в подробностях. Потом сделал несколько таких замечаний, будто знал, о чем я думал накануне вечером... что меня беспокоило. Пораженный, полностью в его власти, я четыре с половиной часа слушал этого человека".
В сфере семейной терапии воздействие Эриксона особенно заметно, когда речь идет о различных детально продуманных терапевтических стратегиях. Мнение об Эриксоне как о непревзойденном стратеге в психотерапии – отправная точка в книге Хейли "Необыкновенная терапия", хотя Хейли и подчеркивает, что "Эриксон не создал метода... Если какой-то прием не работал, он пробовал другие, пока не находил нужный".
В последние годы жизни Эриксон все меньше полагался на сознательное планирование терапии. От чего он, кажется, получал удовольствие, так это от непредсказуемого, мгновение за мгновением переживаемого процесса. Он говорил о повышенной восприимчивости, о чуждой предубеждению и стереотипам линии, которой и советовал придерживаться своим ученикам. "Очень многие из психотерапевтов пытаются планировать: так и так они решат, – вместо того чтобы подождать стимулирующего мысль толчка и позволить бессознательному отреагировать на стимул, – однажды сказал он. – Я не делаю попыток выстраивать свою терапию – разве в самом общем виде, пунктиром. В таком общем виде, пунктиром выстраивает ее пациент... в соответствии со своими нуждами".
Одна из загадок эриксоновской терапии – как такой богато инструментированный метод может быть таким интуитивным, спонтанным. "Хотя я знал, что Эриксон был очень педантичен, когда делал свое дело, уже в начале ученичества у него я видел, что он работает во многом по наитию, – вспоминает Джеффри Зейг. – Потом я услышал, как Карл Витакер говорил, что "мышление у Эриксона, должно быть, правополушарное". Чем глубже я вникал в терапию Эриксона, тем больше склонялся к этому мнению. Интуитивность его метода шла от умения вчувствоваться в характер связи с любым человеком, с кем бы Эриксон ни работал. Описывать только технику и внешнюю тактику его терапии – значит не сказать о всегда попадавшем "в тон" терапевте".
Эриксоновская терапия вся в этом – в способности терапевта настраиваться на внутренний мир конкретного человека, которого он лечит. "Главное при работе с пациентами, – наставлял Эриксон учеников, – помнить, что каждый – индивидуальность. Нет двух абсолютно похожих людей. Нет двух людей, которые одно и то же предложение поймут одинаково. Поэтому не пытайтесь подгонять людей под ваше представление о том, какими им следует быть... пытайтесь нащупать представление людей о самих себе". Редкая проницательность позволяла Эриксону разглядеть для каждого свою, особенную схему реальности, определяющую поведение человека.
Обычно Эриксон быстро схватывал картину мира человека, который находился перед ним, и говорил и действовал исходя из этого. Это и имеют в виду, когда упоминают умение Эриксона "говорить на языке клиента". Разумеется, под требованием оценивать уникальность человека, с которым работаете, подпишется большинство психотерапевтов, но не надо забывать об этом требовании на деле, особенно когда внутренний мир пациента очень отличается от вашего. Именно способность Эриксона подстраиваться под людей, таких разных, часто с эксцентричным – до серьезных отклонений – поведением, а в конечном счете помочь им и сделала его знаменитым. По словам Хейли, "Эриксон чувствовал себя одинаково легко как с бредящим психотиком, так и с малым ребенком".
Из следующего хрестоматийного случая не только видно, что Эриксон всегда был готов тратить себя без остатка, приложить все старания, чтобы перенять "язык" пациента; пример также обнаружит перед читателями талант Эриксона соединять дисциплину и преданность работе с заразительной страстью к выдумке и игре. Возможно, от умения соединять эти "ингредиенты" и его редкая способность работать не зная усталости.
Душевнобольной по имени Джордж был не способен нормально разговаривать и уже пять лет, с тех пор как его поместили в психиатрическую клинику, вместо речи пользовался "мешаниной слов" (на языке медиков это называется логорея). Эриксон ознакомился с историей болезни пациента и переписал приводившиеся примеры логореи. Эриксон изучил примеры и, наконец, натренировался импровизировать по "схеме" Джорджа. А потом провел, можно сказать, самую сложную "стыковку" в истории психотерапии. Вот рассказ Эриксона.
"Автор (Эриксон) начал с того, что ежедневно усаживался на скамейку рядом с Джорджем и молчаливо просиживал какое-то время, постепенно увеличив продолжительность "сеанса" до часа. В следующее сидение автор, адресуясь в пространство, отчетливо назвал себя. Джордж не ответил.
На следующий день автор опять назвал себя, обращаясь к Джорджу. Тот в ярости изрыгнул свою "мешанину слов", на которую автор вежливо и участливо ответил равной по продолжительности тирадой из тщательно подобранной своей "мешанины". Джордж был явно озадачен и, когда автор "высказался", поддержал общение еще одной бессмысленной фразой, произнесенной на этот раз с вопросительной интонацией. Автор, будто давая ответ, принялся артикулировать бессмыслицу.
Полдюжины "реплик" с обеих сторон – и Джордж иссяк, а автор быстро покинул его и отправился заниматься другими делами.
На следующее утро имело место взаимное приветствие из "мешанины", но оба назвали друг друга по имени. Дальше Джордж произнес длинную "речь" из словесной окрошки, на что автор любезно отозвался подобной же "речью". За "речами" были "реплики" – разные по длине, абсурдные цепочки слов. Когда Джордж смолк, автор вернулся к своим обязанностям в клинике.
Встречи в том же духе продолжались еще какое-то время. Но однажды Джордж вслед за ответным пожеланием доброго утра разразился безумной "речью" на целых четыре часа. Автор был вынужден пожертвовать ленчем, чтобы отвечать по всем правилам. Джордж слушал очень внимательно и откликнулся двухчасовой "речью". Автор, изнемогая, тоже два часа нес ахинею. (Джордж весь день поглядывал на часы).
Следующее утро началось с общепринятого взаимного приветствия, хотя Джордж добавил к своему две абсурдные "фразы", на которые автор ответил тоже двумя абсурдными. Джордж сказал: "Говорите дело, доктор". "Охотно. Как ваша фамилия?" "О'Донован. Уж давно никто из умеющих говорить не спрашивал. Шестой год в этой вшедавильне..." (и Джордж добавил две-три "фразы" бессмыслицы). Автор сказал: "Рад узнать вашу фамилию, Джордж. Пять лет – долгий срок..." (Затем последовали две-три "фразы" соответствующей галиматьи).
Дальше, как и можно было ожидать, Джордж поведал свою историю, порой приправляя повествование "щепоткой" бессмыслицы, – в ответ на расспросы, благоразумно разбавленные бессмыслицей. Лечение теперь давало эффект, и через год, в течение которого редкие приступы логореи сменились еще более редкими, Джордж выписался из клиники. Он нашел работу и посещал клинику все реже и реже – чтобы сообщить об успешно идущей адаптации. Впрочем, неизменно начинал или заканчивал отчет с абракадабры, ожидая ответной от автора. Мог при этом, скорчив гримасу, прокомментировать: "В жизни не без абсурда – а, доктор?" Он ждал разумно высказанного согласия с его утверждением, затем отпускал бредовое "замечание".
Через три года после того, как Джордж покинул клинику и успешно налаживал свою жизнь в обществе, контакт оборвался. Напоследок была оптимистичная открытка из другого города – краткое, но удовлетворительное резюме его устройства в новых условиях. Подпись – правильная, если не считать, что за именем тянулся хвост бессмысленно смешанных букв. Адреса он не указал. Так он завершил историю взаимоотношений на своем уровне понимания".
И с пациентами вроде Джорджа, и с начинающими психотерапевтами, приходившими учиться к нему, Эриксон всегда умел установить контакт, уважая индивидуальность человека. Возможно, поэтому многие из его учеников стали известными специалистами-практиками и педагогами. У Эриксона, похоже, не было потребности ставить свое "клеймо" на учениках или подталкивать к бунту талантливых людей, которых он наставлял.
Чем Эриксон привлекал своих учеников? "Никогда нельзя было предсказать, что Эриксон сделает, – говорит один из них, Стивен Ланктон, автор недавно вышедшей книги об эриксоновской терапии "Ответ изнутри". – Он всегда был "разным", всегда пробовал идти новым путем. С истинным наслаждением он постоянно открывал для себя неизвестное и притягивал людей с тем же вкусом к новизне".
Описывая эриксоновский "генеративный" стиль обучения, Ланктон вспоминает, как Эриксон мог преподать "урок", из которого ученик не просто извлекал мораль, а запоминал его на всю жизнь. "Как-то вечером мы вместе смотрели телевизор, – рассказывает Ланктон, – шла реклама. Эриксон, всегда "включенный в работу", попросил меня убрать здоровенный булыжник, который подпирал дверь, чтобы не закрывалась. Я не рассчитал веса "камешка", поднял, качнулся вперед и чуть не хлопнулся на пол. Эриксон обернулся ко мне и сказал: "Вспомнишь в другой раз, когда надумаешь сосать палец". И все.
Потом я не раз мысленно возвращался к этим его словам. То мне казалось, он говорил о мнимой защищенности, то – что-то о моем душевном равновесии, а иногда я думал, что тогда он советовал не браться за вещи, которые мне не по силам. И десять лет пройдет, а я все буду размышлять об этих словах и уверен, увижу что-то еще".
Восхищение эриксоновской психотерапией сегодня у нас граничит с растерянностью – его "метод" трудно ужать до резюме, представить в виде главных идей, суммы основополагающих принципов. Эриксон был известен тем, что с подозрением относился к теоретическим обобщениям. Он не уставал повторять своим ученикам, что изучать человека, да и любой предмет, пользуясь жесткими правилами, – значит игнорировать фундаментальную реальность индивидуальных различий и пренебрегать важнейшим из инструментов психотерапевта – наблюдательностью.
Нам трудно определить эриксоновский "метод" – тогда имеет ли смысл вообще говорить об эриксоновской психотерапии? Для Эриксона, который всю свою долгую жизнь неутомимо экспериментировал, зрелище легионов, повторяющих шаг за шагом один, другой, третий... пятый из его подходов, вероятно, послужило бы доказательством того, что осталось непонятным главное в его работе. Если мы принимаем термин "эриксоновская терапия", давайте считать, что говорим об отношении психотерапевта к своему делу, давайте не будем сужать его до обозначения какой-то теории или набора приемов.
Для Эриксона психотерапия была непрерывным, поглощавшим его целиком вдохновенным трудом, а не занятием, которому отводились лишь часы. Всю жизнь его привлекал дух неизведанного, его пленяла в работе возможность безгранично расширить опыт. Неисчерпаемый оптимизм, самообладание и упоение многообразием мира позволяли ему всех, кто нуждался в его помощи, встречать смело, без предубеждения. Работая с пациентами, он не пользовался уже "расфасованными" приемами. Наградой за упорный труд и глубокое проникновение в собственную душу стало умение работая – творить. Психотерапия для него начиналась не с заимствованных идей, но была применением – в каждом конкретном случае – развитой им наблюдательности и накопленной за долгую жизнь мудрости. Эриксон был из тех редких людей, которые лучшее в себе всегда отдают на благо других.
И, видимо, самый надежный советчик тому, кто решил стать "эриксонианцем", сам Милтон Эриксон: "Не пытайтесь пользоваться чужими приемами... Не подражайте моей интонации, моему голосу. Найдите свой... Если бы я собирался работать с вами, я бы мысленно держал вас при себе, изучал бы ваши свойства, но оставался бы самим собой. Я пробовал копировать других, делая дело. Это вздор".
От идеологии – к практике
Интервью с представительницами "Женского проекта" в семейной терапии
Май-июнь 1984
Не определяет ли практику семейной терапии стереотип принадлежности к полу? Не остается ли неучтенной необходимость рассматривать семью в более широком – социальном контексте? Не обязан ли психотерапевт противостоять позиции дискриминации женщин?
Такого рода вопросы уже пять лет поднимают Бетти Картер, Олга Силверштайн, Пегги Пэпп и Мэрианн Уолтерз, четыре организатора "Женского проекта" в семейной терапии. Было бы проще игнорировать "Женский проект" – конференции и монографии, подвергающие критике существующую практику семейной терапии; организаторы движения не были клиницистами и педагогами, широко известными за пределами своей страны, устроителями популярнейших семинаров.
Бетти Картер, соредактор издания "Жизнь семьи" (The Family Life Cycle), директор Института семьи в Уэст-Честере, получила признание за вклад в развитие теории систем Боуэна. Пегги Пэпп и Олга Силверштайн – знаменитые специалисты-практики в области "короткой" терапии по методу Майлана, разработанной Нью-Йоркским институтом Акермана. Мэрианн Уолтерз, в настоящее время директор Центра семейной терапии в Вашингтоне, штат Колумбия, – ведущий специалист-практик и педагог в области структурной семейной терапии.
В предлагаемом интервью Картер, Пэпп, Силверштайн и Уолтерз рассказывают о "Женском проекте" и об опыте приложения идей феминизма к практике семейной терапии.
Инт.: О чем я хорошо осведомлен, так это о заслуге "Женского проекта" в соединении идеологии феминизма с широкой практикой семейной терапии. С чего все началось?
Уолтерз: На взлете феминистского движения, в середине 70-х годов, я была директором Учебного центра семейной терапии при Детской консультативной клинике в Филадельфии. В то время всего две-три женщины занимали административные должности в консультации; большинство женщин – штатных сотрудников просили меня организовать группы, где бы они могли "подтянуться" – разобраться, что может женщина, практикующая в семейной терапии. Какие вопросы они задавали? Почему я не "берусь" за мужчин... Что влечет за собой критика женщиной мужчины – главы семьи... Почему обычно психотерапевты, работающие с семьями, "атакуют" женщину и добиваются перемен в семейном микроклимате за счет женщины ... Как отражается наше фактическое устранение от власти в собственной "системе" на нашей профессиональной деятельности в качестве семейного терапевта...
Картер: Потом, кажется, в 1979 г., Мэрианн пригласила Пегги, Олгу и меня вместе с ней провести в ее консультации семинар "Женщины, работающие в семейной терапии". Мы собрались вчетвером, и я, помню, не могла отделаться от чувства, что затеваем что-то сомнительное. Мы все испытывали определенную тревогу.
Пэпп: Мы отдавали себе отчет, что отстраняем коллег-мужчин. И держались настороже.
Инт.: Это почему же? Что думали о вашей затее коллеги?
Силверштайн: Тогда, как и сейчас, подразумевалось, что мир строится по принципу дополнительности. Нельзя на самом деле брать чью-то сторону. Система есть система... всегда система. Зачем же мы утверждаем, будто у женщин в нашем обществе какие-то особые проблемы!
Уолтерз: Мы ставили под сомнение некоторые сакраментальные принципы семейной терапии, в особенности идею, что роли и функции в семье можно рассматривать в социально-политическом вакууме – вне связи с более широким контекстом. Мы взглянули на семью как на систему, служащую либо поддержанию, либо отрицанию неравноправия, закрепленного патриархатом. Наша цель была привести семейную терапию туда, откуда видна уже не проблема, но – хотя бы отчасти – ее решение.
Инт.: Когда вы впервые поняли, что многие из работающих в психотерапии разделяют вашу озабоченность положением женщины и состоянием современной семьи?
Силверштайн: Мы кое-что записали на пленку на первой, скромной по числу участников конференции, которую проводили в Филадельфии, в Детской консультативной клинике (присутствовало всего человек восемьдесят). Мэрианн решила, что нам следует прокрутить эти пленки на съезде ортопсихиатров. Нас в программе не было, поэтому мы просто повесили коротенькое объявление в холле отеля. Думали, что придет десять человек, но пришло почти пятьсот. Мы не предполагали такого интереса. Мы многому научились у женщин на съезде ортопсихиатров.
Уолтерз: Наше собрание оказалось продолжительным. И нам действительно бросили вызов. "Если вы серьезно настроены, – раздавалось из аудитории, – надо что-то делать, чтобы семейная терапия занялась женским вопросом. Мы хотим, чтобы вы взяли на себя руководство". Нас взволновал такой глубокий отклик, и мы почувствовали, что получили мандат... нас уполномочили продолжать дело.
Инт.: Какие из вопросов на том собрании были самыми важными?
Картер: Женщины-психотерапевты говорили, что у них нет власти на их рабочих местах. "Как я могу, – говорили они, – сделать то-то и то-то в учреждении, где..." И дальше принимались рассказывать о порядках в учреждении.
Уолтерз: Долго обсуждался вопрос об изменении отведенной женщине роли, дискутировали о том, как отвечать на эту перемену, – и в клинике, и самим женщинам в тех системах, куда они включены: на службе, в семье, в политике.
Пэпп: Часто раздавался примерно такой недоуменный возглас: "Как же увязать системный подход в работе и особый женский вопрос?" Но снова и снова звучала варьируемая на все лады фраза: "Почему же семейная терапия, претендующая на беспристрастность, почти всегда кончаете тем, что перекладывает вину на женщину за любые осложнения с детьми?!"
Картер: Кто-то на собрании поинтересовался: "Какой процент занимающихся семейной терапией составляют, по-вашему, женщины?" Мы, прикинув, сказали: вероятно, 70--80%. Тогда та же участница спросила: "Какой процент ведущих психотерапевтов, занимающихся семьей, – женщины?" Минимум – согласились мы.
Инт.: К тому времени, когда ортопсихиатры собрались на свой съезд, они уже, думается, имели за плечами опыт семинаров, публичных дискуссий по женскому вопросу, идеи феминизма уже проникли в эту среду. Почему, как вы считаете, вашей четверке удалось привлечь такое внимание?
Картер: Потому что мы делали упор на практику. Мы касались политики, но главное – старались увязывать идеологию с практикой.
Инт.: Каким вопросом вас больше всего озадачили?
Картер: Наверное, вот этим – как можно заниматься семейной терапией, не становясь защитником патриархальных, консервативных представлений, которые символизирует традиционная семья? Иными словами, как можно быть одновременно феминисткой и работать в семейной терапии?
Инт.: Сблизившись друг с другом на почве женского вопроса, вы сами продолжали работать в прежнем направлении или что-то переменилось?
Картер: Помню, я буквально места себе не находила два-три дня перед большой конференцией, которую мы устроили после той встречи с ортопсихиатрами. Мы ведь договорились, что будем регулярно устраивать конференции, чтобы распространять наши идеи. На большой конференции – она проводилась в Нью-Йорке – я собиралась представить тему повторных браков. Обычно, если спросить меня о таких семьях, я поведу речь о треугольниках, семейных структурах, тому подобном. Но перед нью-йоркской конференцией я ломала голову: каким образом все это увязать с женским вопросом? Я поняла, что у меня не получится гладкого выступления. Я просто не могла соединить мои идеи и клинические наблюдения в убедительное целое, что обычно мне давалось без усилий по любой теме, имеющей отношение к семейной терапии. Я чувствовала, что я только учусь анализировать привычный материал новым способом.
Пэпп: Я перед нью-йоркской конференцией вспоминала один случай и неожиданно увидела все в ином свете. К тому времени я уже имела свою пленку, на которой был записан случай семьи с подростком, страдавшим суицидным синдромом; о матери в такой семье обычно говорят – деспотичная, властная. Прежде всякий раз, когда я прокручивала пленку, иллюстрируя тему подросткового периода, аудитория единодушно осуждала мать; считалось, что мать слишком вмешивается, мать – главная проблема семьи. Но готовясь к нью-йоркской конференции, я увидела все иначе. Я поняла, что муж этой женщины, по существу, отсутствовал в семье и что женщина несла целиком и полностью ответственность за ребенка. Это была типичная "начальничья жена", сама она никогда не работала и только мечтала о том времени, когда муж выйдет на пенсию. А тогда, как они планировали, супруги наконец насладятся жизнью. Планы планами, а муж сменил работу, когда их ребенку исполнилось восемь, и следующие пять лет практически не бывал дома. Чем еще женщине оставалось жить? Они с мужем пришли к психотерапевту единственно потому, что их сын страдал депрессией и склонялся к самоубийству.
Начали заниматься семьей. Муж произвел впечатление нормального, на редкость рассудительного человека. Когда, по нашему настоянию, отец взял на себя заботу о ребенке, состояние мальчика намного улучшилось. А вот его мать оказалась на грани нервного срыва, она рыдала ведь мы отняли у нее ее "работу". Она отступила на задний план – и ее ребенок стал здоровее. Какой ей делать вывод? Она навредила своему ребенку... впустую прожита вся ее жизнь.
Мы с Олгой долго бились и нашли решение. Мы вернулись к тому случаю и сказали матери: "Нам ясно, что это вы... это ваша любовь, которую вы отдавали своему сыну все эти годы, подготовила нынешнюю перемену в нем – когда отец смог уделить мальчику больше внимания. Мы признаем вашу заслугу". Вот как мы поступили. Но мы бы никогда так не сделали, если бы не взглянули шире на положение женщины в семье и ее проблемы.
Силверштайн: Готовясь к той первой большой конференции, я так волновалась, потому что моя тема была очень личной и очень трудно было говорить об этом. Сорок два года я прожила в браке с человеком. Я знала, что он будет присутствовать на конференции, а я собиралась сказать много такого, что никогда не говорила ему. Себе – да... другим женщинам – да, но ему об этих вещах не говорила. Мой муж – из самых ответственных мужчин, которых мне случалось встречать, а я собиралась говорить, что чувствую себя в подчиненном положении в браке, который ему представлялся идеальным. Это был приятнейший, идеальнейший, благостнейший патриархат, но все равно патриархат. Было очень трудно говорить об этом. Посреди своего выступления я расплакалась.
Уолтерз: Мне было несколько легче, потому что я говорила о матерях-одиночках – да и сама была какое-то время матерью-одиночкой. По своему опыту знаю, что испытывает женщина на руководящей работе, мне хорошо знакомы как неизбежные компромиссы, связанные с этим положением, так и чувство нравственного и эмоционального удовлетворения. Моей заботой на той первой конференции было сохранить наш деловой союз, а значит – не пасть жертвой соперничества, "междоусобицы", примеры которых мне приходилось наблюдать в нашей профессиональной среде. Я хотела доказать, что мы способны руководить, даже взять разные функции, оставаясь внимательными друг к другу, уважая друг друга. Я считала, что очень важно сберечь нашу крепкую дружбу.
Инт.: Вдобавок к чувству риска, которое вы испытывали как в личном, так и профессиональном плане, мне кажется, вас не могла не волновать ваша позиция "между двух огней".
Картер: Совершенно верно. Мы только гадали, с чего начнется. То ли мужчины повскакивают с мест и с воплем: "Ах, вы стервы!" – погонят нас из города, то ли радикальные феминистки забросают камнями и гнилыми помидорами "подкупленных баб".
Инт.: Ну, и какова же была реакция?
Картер: Наслушались мужчин. На конференции присутствовало, кажется, около пятиста женщин и два с лишним десятка мужчин. Как только открылась дискуссия, человек пятнадцать мужчин заговорили разом. Они не вопросы задавали – они произносили речи.
Уолтерз: Смысл большей части которых выражает короткая фраза: "Ай да умницы!" Они считали, что облагодетельствовали нас похвалой.
Картер: Да, было очень занятно. Только представьте такую картину: в зале, где четыре с половиной сотни мужчин обсуждают мужские проблемы, встает женщина и произносит речь! Похвалив нас, один из них сказал: "Но вот что меня смущает, так это слишком интеллектуальный подход, явствующий из ваших докладов. Я сомневаюсь, что в семейной терапии можно работать, не принимая свое дело близко к сердцу".
Он нас ошеломил, и мы, скорее, даже обрадовались, услышав такое. Олга ответила: "Огромное вам спасибо, сэр, что уравновешиваете систему. Если все женщины сделаются чудовищно интеллектуальными, боюсь, мужчинам останется область эмоций".
Инт.: Хочется прочесть вам одну выдержку: "Семья – это главная сцена, на которой подвергается эксплуатации женщина; как бы глубоко она ни укоренилась в социальной структуре, именно через структуру семьи эксплуатация женщины ежедневно становится зримой". Вы согласитесь с этим утверждением?
Силверштайн: Безусловно. Устройство семьи способствует сохранению патриархальной структуры общества и подчиненного положения женщины в нем. В традиционной семье мужчине отведена руководящая роль. Дело женщины – прислуживать. Чем лучше она прислуживает, тем она достойнее. А если отказывается прислуживать, жизнь идет кувырком.
|
