|
Я называю такой взгляд "взглядом первого порядка". Взгляд "второго порядка" на один шаг отдаляет вас от процесса и позволяет ясно увидеть то влияние, которое обычно от вас скрыто; вы понимаете, что, вмешиваясь, обостряете проблему. Принявший взгляд "первого порядка" сравнит психотерапевта с инженером, меняющим русло реки. Принявший взгляд "второго порядка" сравнит психотерапевта с гребцом, направляющим каноэ по бурной реке. Конструктивистское мышление автоматически сообщает вам взгляд "второго порядка" – так же, как и взгляд "первого порядка". Оно не лучше – просто шире.
Мое недоверие к планированию, возможно, объясняется опытом. Чем больше я пыталась управлять ходом терапии из-за кулис, тем нерешительнее становилась, ведь я никогда не могла быть уверенной в том, что все пойдет правильно. Иногда шло правильно, иногда – нет... Отчасти по той причине, что я слишком сосредоточивалась на задаче переменить людей. Теперь, когда я не ставлю себе эту цель, я обнаружила, что приношу больше пользы.
Инт.: А нет ли опасности, что, если мы перестанем интересоваться результатами и отбросим чувство ответственности за пациентов, терапия превратится в нечто ужасно неясное, в нечто без направления?
Х.: Разумеется, усвоив конструктивистский взгляд на вещи, труднее четко обосновывать то, что вы делаете, или определять результат терапии. Терапия становится откровенно субъективной. Но в этом есть преимущество. Уже давно я поддерживаю идею, что у психотерапевта должна быть возможность оставаться нейтральным, возможность занять "метапозицию". Многие мои коллеги огорчались, слыша такое, ведь они считали, что я – за невмешательство, когда речь идет о насилии, жестокости. Конструктивистская позиция вывела меня из этого противоречия, ведь если вы придерживаетесь ее, вам ясно: вы не зрите оком Господним. Все, чем вы располагаете, это сознанием своей субъективности. Другими словами, вы всегда действуете, отталкиваясь от собственной шкалы ценностей или – от принятой в системе, на которую вы работаете. Сегодня я предлагаю эти ценности своим клиентам, если терапия считает такой шаг уместным. Но всегда – как "мое мнение", "позицию нашего государства" и никогда – под наименованием "объективной истины".
Инт.: Получается, вроде бы в терапии, которую вы проводите, нет места конфронтации. И вы никогда не помышляли прорваться через "отказ" клиента, сужающего таким образом свою реальность?
Х.: Если вы говорите, что кто-то отказывается от реальности, вы судите о том, какой должна быть реальность у кого-то. Я не делаю этого. Однако многие методы психотерапии позволяют вам заставлять людей видеть или действовать так, как, по-вашему, им следует видеть или действовать. Такие методы "первого порядка" не только малоэффективны, не только вызывают противодействие – сегодня есть люди, утверждающие, что мы не располагаем понятиями объективного характера, подкрепляющими такие методы. Я обхожу проблему, говоря в подобном случае: "Это мое представление о реальности. Возможно, у вас другое, но это – лучшее из того, что я имею".
Инт.: Есть люди, считающие, что ваша терапия слишком облегченная, мягкая по духу.
Х.: Я думаю, они правы. Это очень сдержанная работа, почти в стиле Роджерса. Люди отмечают, что в ней много "уважения" к семье. А я всегда удивляюсь – будто мы не должны уважать семью, которая перед нами. И вспоминаю свой жалкий прежний опыт семейного терапевта: какой неловкой я себя ощущала, какой беспомощной. Многие родители в ужасе, когда узнают, что навредили своему ребенку, но большинство семейных терапевтов отталкиваются от посылки, что именно так: вредят. Даже не выраженная вслух, эта мысль внушается родителям. Можно обойти острую ситуацию, если семейные терапевты будут держаться острожнее ведущих индивидуальную психотерапию, как им и следует, по-моему. Я обратила внимание, что, с тех пор как сама стала работать с большей осторожностью, люди, которых я консультирую, способны сказать мне такие слова: "С вами чувствуешь себя раскованнее". А раньше никогда не говорили.
Инт.: Я знаю, что вы особенно интересуетесь подходом, называемым "команда для размышлений". Откуда он?
Х.: Его разработал норвежский психиатр Том Андерсен, обучавшийся миланскому методу. Однажды несколько лет назад Том руководил стажером из-за "зеркала". Он пытался заставить стажера позитивно переформулировать происходящее в семье, но тот продолжал вести беседу в неодобрительном тоне. Том осознал, что чем больше он указывает стажеру на неверный тон, тем больше входит в противоречие со своими мыслями о положительной реакции. Наконец он спросил стажера, не поинтересуется ли тот, может, семья выслушала бы тех, кто за "зеркалом"? Семья согласилась, и тогда группа стала высказывать свои соображения, а семья и стажер слушали. Потом семью попросили высказаться в ответ. А развязка? Все почувствовали облегчение. Руководителю, таким образом, не нужно было критиковать стажера, стажеру – критиковать семью, и семью усадили на почетное место за столом переговоров. Это прекрасный пример работы, для которой у меня есть название – "позвать клиента в директорат".
Инт.: Играет ли какую-то роль обдуманная тактика в подходе "команды для размышлений"?
Х.: Никакой, насколько мне известно. Лично я уже не занимаюсь "стратегической" терапией. Я все больше склоняюсь к тому, чтобы объясняться с клиентами в отношении причин моих действий. Я могу придумать какой-нибудь тактический ход, но я открою мотивировку клиентам. И расскажу о том, как представляю себе терапию: как вижу проблемы, что обычно предпринимаю.
Инт.: А процедуры, задания? Вы и от них отказались?
Х.: Да – когда начала думать в этом русле. Джанфранко Чеччин сказал: "В команде для размышлений" вы не даете предписания, вы даете "идею" предписания". Я и даю людям "идею" задания, процедуры. Я говорю им, что неважно, используют они это или нет, важна мысль, всплывающая в памяти. Должна добавить, что группа Тома Андерсена полностью отказалась от заданий, предписаний. Я же все-таки нахожусь под воздействием схем, по которым обучалась: есть некто, дающий нечто... советы, указания. В этом смысле мой метод не чистый.
Инт.: А что касается обычно доверительных бесед психотерапевта с его командой или психотерапевта с консультантом? Есть ли в этом негативные стороны?
Х.: Нет, тут больше позитивного. Разумеется, бывают случаи, когда нельзя высказать свои соображения, но почти всегда – можно. И я убеждена, что обычай обмениваться критическими замечаниями, предлагать хитрый ход или посмеиваться из-за "зеркала" – я сама этим грешила, работая по миланскому методу, – создает дистанцию в терапии. Метод "команды для размышлений" полезен тем, что приучает в позитивном ключе говорить и думать о клиенте. И отучает от унизительного языка, на котором говорят ставящие диагноз, выносящие суждение.
Инт.: Меня поражает ваш упор на доброжелательность. Почему вы отводите такое место позитивным мотивировкам в работе?
Х.: Объяснение тому – мнение, что людям, по крайней мере когда речь идет о семейной терапии, трудно меняться при негативной реакции. Я думаю, что 99% расстройств отсюда: людей "девальвируют" ярлыками или люди сами умаляют себя.
Инт.: Идеи конструктивизма и соответствующей терапии, кажется, больше привились в Европе, чем в Соединенных Штатах. Как вы объясняете этот факт?
Х.: Европейцы, особенно в странах, как я их называю, "социальной справедливости" – в Северной Европе, – с увлечением отнеслись к идеям Бейтсона, а также некоторых его единомышленников: кибернетиков Хайнца фон Фоерстера, Умберто Матураны, Эрнеста фон Глейзерфельда. Значительное влияние оказали к тому же миланские психотерапевты – Луиджи Босколо, Джанфранко Чеччин. Я думаю, европейцы отреагировали на подразумеваемое у этой группы мыслителей недоверие к прикладной науке и на следующее отсюда представление, что терапия – скорее диалог на уровне "я – ты", чем дело социальных инженеров. Возможно, их подвинула явная у названной группы доминанта сотрудничества – в противоположность той позиции, когда психотерапевт предстает "экспертом". Но я согласна с вами, конструктивизм не получил большой поддержки в Соединенных Штатах. Он не соответствует американскому прагматизму, американской хватке. В тот день, когда "Нетворкер" перестанет рекламировать кассеты серии "Мастера психотерапии", я поверю, что быть "мастером" – не идеал из числа недостижимых в американской семейной психотерапии.
Дотянуться до жизни
Интервью с Вирджинией Сатир
Январь-февраль 1989
Превзойти... Это у Вирджинии Сатир "получалось" с малых лет. Она была выше ростом, развитее и сообразительнее всех своих сверстников, фермерских детей в одной из сельских общин в Висконсине. В три года она уже умела читать. К одиннадцати годам достигла своего "взрослого" роста – почти шести футов1. И хотя часто болела, когда пошла в школу, в колледж поступила уже в семь лет. Она сама считает так: "Я никогда не старалась быть такой, как все. Я всегда знала: я другая". 1Выше 180 см.
Еще со времени своего долговязого, неуклюжего, болезненного детства Сатир усвоила опыт аутсайдера и умела понять других, переживавших, что они непохожие на всех, странные. Возможно, эта чуткость и позволяла ей так глубоко заглянуть в душу людям, которым она помогала. Сатир удавалось внушить людям, что она, как никто, ценит каждого за его неповторимость, за то, что на всей планете нет ему подобного, и что непохожесть человека – не дефект, не тяжкое бремя, а бесценное сокровище.
С первых самостоятельных шагов, еще школьной учительницей в конце 30-х годов, Сатир стремилась поддержать тех, кто страдал от чувства своей "исключенности". По вечерам она ходила домой к ученикам, чтобы разобраться, что им мешает, откуда у них неверие в себя, так угнетавшее некоторых из них. Так она узнала о власти семьи, нередко сдерживающей развитие ребенка. Позже, когда она стала социальным работником и все глубже вникала в хитрейшую динамику семейной жизни, отверженные: шизофреники, доходяги из больниц, матери-одиночки, потерянные души – трогали ее и вызывали сочувствие.
К концу 50-х Сатир уже получила широкое признание как один из ведущих практиков, применяющих новый способ изменять поведение людей, называемый "семейной терапией". В 1964 г., после выхода ее книги "Совместная семейная терапия", написанного доступным языком введения в новое искусство врачевать, о Сатир заговорили далеко за пределами Соединенных Штатов. С этого времени и до последних дней она была в постоянных разъездах, демонстрировала эффектные приемы и заражала своей страстной увлеченностью делом – стала "живой легендой", самым прославленным популяризатором семейной терапии.
Слава ее росла, и по числу подражателей Сатир опередила бы, наверное, любого из современников-коллег. В каком угодно уголке страны в кабинете психотерапевта, в государственном учреждении вы непременно увидели бы на стене старательно выведенные на плакатах любимые изречения В. Сатир. Практикующие психотерапевты повсюду копировали ее задушевную, безыскусную, умиротворяющую манеру и старались так же, как и она, действовать профессионально, но задевать за живое. Полагая, что следуют по ее стопам, они побуждали озадаченных клиентов принимать театральные позы, раскрывать друг другу объятия и высказывать чувства, в которых люди и себе бы вряд ли признались.
Но хотя многим психотерапевтам почти удавалось повторять ее примеры и даже овладеть основными элементами ее подхода, совсем немногие смогли добиться результатов, близких к тем, которых добивалась она. Они не понимали, что "приемы" Сатир срабатывают, потому что абсолютно соответствуют ее индивидуальности. Сердцевиной ее подхода было твердое убеждение в том, что рост возможен для каждого и каждому необходимо уважение со стороны тех, кто взялся способствовать изменениям. Эти принципы, укоренившиеся в сознании, и определяют особый взгляд В. Сатир на свою задачу как психотерапевта.
В 1985 г. я опубликовал предлагаемое интервью с Вирджинией Сатир в "Общей границе" (Common Boundary), журнале, разрабатывающем тему связей психотерапии и религии. В. Сатир говорила тогда о том, во что глубоко верила, о том, что составляло смысл ее искусства врачевать душу. Рассматривая вклад В. Сатир в развитие психотерапии, предоставим слово ей самой.
Инт.: Мне повезло несколько раз наблюдать, как вы работаете. Меня поразила особая психотерапевтическая атмосфера, в которой обычного сопротивления, кажется, нет и в помине. Как вы объясняете себе свое умение заставлять людей, совершенно окаменелых на взгляд других психотерапевтов, осуществлять изменения в своей жизни?
С.: Некоторые психотерапевты считают, что люди, приходящие на терапию, не хотят, чтобы их меняли; я думаю, это не так. Люди сомневаются, что могут измениться. И потом – оказаться в незнакомом месте страшно. Когда я только начинаю с кем-то работать, я не стремлюсь сразу менять человека. Я стараюсь определить его ритм, чтобы суметь присоединиться к нему и помочь – повести его в это "пугающее место". Сопротивление сводится в основном к страху пойти куда-то, где вы никогда не были.
Я расскажу вам случай, который научил меня, как вести людей в эти "страшные места". Я ездила в Европу к друзьям. Мне захотелось спуститься в одну пещеру, было очень страшно. Мой друг сказал: "Я понесу фонарь. Если ты дашь мне руку и согласишься идти за мной, вдвоем мы спустимся". Видите, что от меня требовалось? Мне нужно было решить: согласна ли я, чтобы он показывал путь. А на это я, конечно, согласилась, ведь я хотела побывать там, внизу. Но без его желания дать мне руку, без руки, которой я доверилась, я бы не пошла.
Когда люди приходят ко мне, я не спрашиваю у них, хотят ли они измениться. Я просто предполагаю: да, хотят. Я не говорю им, что с ними "не так" или что им необходимо сделать. Я просто протягиваю им руку – в прямом и переносном смысле слова. Если я могу внушить человеку доверие, значит мы с ним "сдвинемся"... пойдем в эти "страшные места".
Инт.: Вам не приходилось сталкиваться с людьми, которые по какой-то причине отказываются от вашей протянутой руки?
С.: Очень редко. Когда я в ладу с собой, все происходит так, будто один источник света касается другого. Вначале речь идет вовсе не о том, что я помогу. Вначале речь о том, что одна жизнь соприкасается с другой. Всякая жизнь соприкасается с другой жизнью, если она сама гармонична. Когда вмешивается мое "эго", когда мне нужны другие люди, чтобы все наладить, – это совсем другая история. В этом и состоит мой секрет, если вообще у меня водятся секреты.
Инт.: Значит, если вы в согласии с собой, первый шаг друг к другу вам и вашему пациенту всегда дается легко.
С.: Я уточню. Если мы с вами перед вращающейся дверью, в которую может пройти только один, нам надо решить, кто пройдет первым. Проходя первой, я должна постараться, чтобы мои усилия облегчили человеку путь через эту дверь. И вот мы по другую сторону двери, я спрашиваю: "Куда вы теперь хотите?" Я уже не прокладываю путь. Мне надо знать, куда люди хотят идти.
От такого вопроса многие просто в шоке. Они не могут поверить, что кто-то действительно интересуется тем, куда они хотят идти. Они ищут объяснения, они уверились и опять разуверились... Наконец человек говорит себе: "Да, она на самом деле собирается идти туда, куда я хочу". И тогда мы трогаемся с места. Мы можем сделать пять шагов и – оглядеться: как мы себя ощущаем "там". Если жутко, мы подумаем о чем-то еще. Будет человек держаться за вашу руку или нет, зависит от того, какая рука его ведет – властная или дружеская. Как психотерапевт, я – спутник. Я пытаюсь помочь людям прислушаться к их собственной мудрости. Конечно, все это не слишком согласуется с психотерапевтической теорией.
Инт.: Вы предпочитаете говорить о терапии непрофессиональным языком. Когда бы я вас ни слушал, меня всегда поражало, что вы открываете людям глубины духа. Вы говорите языком надежды.
С.: Я думаю, одна из важнейших вещей, ради которых я и работаю с людьми, состоит в том, чтобы внушить им: они могут надеяться на себя. Нет, не только потому, что я поддержу, но потому что они яснее увидят, чем владеют.
Инт.: Во что вы веруете? Для многих вы – апостол веры в человеческие возможности. Есть еще что-то сверх этой веры?
С.: Я пытаюсь помочь людям увидеть то, что у них перед глазами. Для меня очевидно, что мы не сами себя сотворили. Яйцеклетка и сперма уже сделали дело. Все, что в наших силах, – обеспечить условия для двоих людей, чтобы они соединились. Осознать это – значит понять, что жизнь – нечто внутри нас. Вы не творите ее. И если вы понимаете все именно так, вы – в области духа. Я говорю не о религии в общепринятом смысле. Физики это понимают. Мне теперь становится ясно, что физики и настоящие теологи понимают, где искать главную жизненную силу. Вы можете назвать ее "духом", "душой" – как угодно. В любом случае речь именно об этом, и единственное, что приведет человека к перемене, это его жизненная сила, до которой он должен дотянуться. Отсюда – самоценность человека.
Инт.: По вашему мнению, эти идеи о "жизненной силе" значимы сегодня для психотерапии?
С.: О да, особенно если учитывать, какой интерес сегодня вызывает правое полушарие мозга и его деятельность. Видите ли, давно уже известно, чт. е. подход к человеку, хотя речь не об обычных каналах связи. Одно время говорили о "месмеризме", потом – о "гипнотизме". С чего и начинал Фрейд. Все эти слова на самом деле об одном – о доступе к правому полушарию. Благодаря Бакминстеру Фуллеру и другим мы сегодня знаем, что в правом полушарии оседает вся получаемая нами информация. Сегодня гипнотерапевты, парапсихологи, экстрасенсы, некоторые физики и исследователи, занимающиеся проблемой смерти, согласны, что существуют уровни восприятия, выше нашего линейного способа понимания.
Совершенно очевидно, что из психотерапевтов к этим идеям обращался Милтон Эриксон. Он проникал в правое полушарие и помогал людям добраться до каких-то "новых мест". То, что вчера называли "сверхчувственным феноменом", сегодня многие называют "гипнозом". Нет чего-то одного под названием "гипноз", чего-то другого под названием "биологическая обратная связь", чего-то третьего под названием "внетелесный опыт". Все – проявления той же самой вещи.
Инт.: Но вы сказали бы, что вы как психотерапевт занимаетесь гипнозом?
С.: Нет, хотя я знаю, что это так. Что я делаю? Я обращаюсь к правому полушарию мозга, когда спрашиваю у человека, что он чувствует, и потом помогаю ему "оживить" его связь с разными частями тела. Гипнотизеры сказали бы, что я вызываю "транс", или измененное состояние сознания.
Инт.: У вас иное мнение, но я слышал, Ричард Бэндлер и Джон Гриндер считают вашу терапию формой глубокого гипнотического воздействия. Предположим, ваша работа – в числе моделей нейро-лингвистического программирования (НЛП). Как бы вы представили то, что делаете, в терминах НЛП?
С.: Давайте я так представлю: если я смотрю на апельсин, у меня несколько способов описать его. Я могу говорить о том, что с ним делают, о том, какого он цвета, о том, какой формы. Я могу также просто съесть апельсин. Вот, по-моему, аналогия "левополушарного" взгляда Ричарда и Джона, видящих в моей терапии психолингвистику. Другой уровень взгляда. Когда я познакомилась с ними, меня заинтересовала их работа. Но я не стала бы обучаться НЛП, если хотите знать правду. Я не уверена, что способна обучиться этой практике. Что меня беспокоит? Специалисты, использующие НЛП в своей практике, видят в этом подходе конец и начало всего. Они забывают про сердце, душу людей, которые к ним приходят. По-моему, "средства", не затрагивающие сердца, души человека, – это только "промывные воды" в нашем обществе: скользят по поверхности, не проникают к сути.
Инт.: Вы занимаете сегодня необычное положение в семейной терапии. Различные круги практикующих ссылаются на вас, как на образец, по которому строят свою работу; вы же, кажется, больше не участвуете в "деле".
С.: Какое-то время назад я решила больше не участвовать в крупных профессиональных встречах. Соперничество, бои... Слишком устала я от этого. Слушала речи, и мне стало не по себе: было такое чувство, что забота о людях вроде бы не наша профессия.
Инт.: Расскажите про опыт воспитания ваших собственных детей, про то, как он отразился на вашей работе.
С.: У меня две приемные дочери, одной теперь сорок, другой сорок один. Я удочерила их, когда одной было десять, другой – одиннадцать лет. Они родные сестры, жили в совершенно чудовищных условиях. Они сами обратились ко мне и попросили быть им матерью.
Инт.: Они – из тех детей, с которыми вы работали?
С.: Да. Одна содержалась в колонии для малолетних преступников. Я подумала – почему нет? Старшая сказала мне: "У меня никогда и не было другой матери, кроме вас". Вот мы все и оформили. Судя по прошлым проблемам девочек, я понимала, что в будущем нас ждут большие трудности. И трудности действительно были. Однако мы справились и извлекли уроки.
Когда мои девочки только появились у меня, они расценивали еду как доказательство любви. По тем временам 500 долларов в месяц на продукты – именно столько я тратила – сумма приличная. Но хотя в доме еды было вдоволь, я вечно обнаруживала тайные запасы. Я продолжала покупать еду. Три месяца потребовалось, чтобы они уяснили себе: еда не исчезнет. Я понимала, что нельзя сразу браться за них как за "сытых", надо постепенно воспитывать.
Еще одна особенность моих детей: они не могли бросить ни одной побитой собаки. Я в буквальном смысле слова говорю. Я помню, как однажды пришла и увидела в доме двадцать шесть собак и пять кошек. Никогда не забуду этого зрелища. Одна из моих дочек обошла квартал и собрала всех бездомных собак. Двадцать шесть собак и пять кошек, в дождливый день попавших под нашу крышу, – только вообразите!
Пережить такое непросто, но в конце концов я все уладила. Вот вам примеры того, через что пришлось пройти вначале. Но в глубине души я знала, что у этих девчушек большой потенциал, им надо помочь осознать, что они действительно могут.
Это одна из причин, которые привели меня к работе с семьей. И когда только начинала, то работала с теми, с кем никто не хотел работать. Я понимала, что способность к перемене и росту связана с самооценкой человека. Тогда я еще не изобретала слова "самоценность". Это волшебное слово нашлось позже.
Инт.: Не секрет, что вы, вероятно, прототип психотерапевта-воспитателя. Есть ли разница между вами – специалистом и матерью двух дочерей?
С.: Разница, я думаю, в том, что вы на шаг дальше от себя, когда занимаетесь терапией. Когда дело касается вас, вам приходится труднее, ведь надо, чтобы ни голова, ни сердце, ни чувства не подвели, надо стойко держаться. В семье мне помогала моя осведомленность. И если я по какой-то причине сердилась на кого-то из девочек, я не напускалась на ребенка, как делали другие. Я просто говорила: "О'кей, Вирджиния, что это ты?" Я не брала на себя всю ответственность, но стойко держалась. Я говорила ребенку: "Знаешь, я очень сержусь, вот так". Если вы водопроводчик, почему бы не применить свое умение и не починить краны в доме? Почему не пользоваться интуицией и знаниями в любой ситуации?
Инт.: Как ваши дети смотрят на вашу профессию, на то, что вы много ездите, занимаетесь общественной деятельностью?
С.: Я приведу пример. Мы очень привязаны друг к другу. И у этого чувства много граней. Например, дети знают: в моей жизни есть что-то, что нам вместе делать невозможно. И они относятся с уважением к моему делу. Поэтому мы встречаемся, когда можем. Лет пять назад в Лос-Анджелесе устраивали большой прием в мою честь, съехалось несколько сотен людей со всего света, среди гостей была моя младшая дочь. Было сказано столько слов о том, что я значу для них. Моя дочь встала и произнесла: "Я хочу, чтобы все вы знали, что я думаю. Я думаю, некоторым из вас моей мамы досталось больше, чем мне". Потом она посмотрела мне в глаза. "Я хочу, чтобы ты, мама, знала: иногда я очень ревновала из-за того, что у других было то, чего не было у меня. Это с одной стороны..." И добавила: "С другой – я хочу сказать тебе, что понимаю, какое важное дело ты делаешь. Не только для других. Но я понимаю, что ты сделала и для меня". Прекрасно, по-моему, выразилась о неразделимости всего, что я делаю. Мне не так часто, как хотелось бы, удается видеть внуков – приходится расплачиваться за жизнь, которой живу.
Некоторые термины семейной терапии, упомянутые в тексте
Двойная связь (double bind). "Значимый другой" (например, родитель) передает человеку одновременно два сообщения, одно из которых отрицает другое. При этом индивид не имеет возможности высказываться по поводу полученных сообщений, чтобы уточнить, на какие из них реагировать, поэтому постоянно пребывает в состоянии неуверенности и одновременно не может выйти из ситуации, в которую попал. Пример: мальчику говорят, что он должен быть смелым, мужественным, добиваться успеха во всем, и в то же время ругают и наказывают за проявление этих качеств. Такое программирование поведения ребенка может привести к его отстраненности от реальности и уходу в себя, появлению психопатологических симптомов.
Включенное супервидение (live supervision). В процессе работы с семьей психотерапевту часто бывает необходимо посоветоваться с коллегами. Обычно поддерживающая группа (команда) коллег находится за односторонним зеркалом (которое является зеркалом со стороны комнаты, где происходит работа, и прозрачным стеклом - с той его стороны, где располагаются коллеги-советники). Включенное супервидение используется не только в ходе командной работы семейных терапевтов, но и для обучения семейной терапии.
Идентифицированный пациент (identified patient). Тот член семьи, отклоняющееся поведение и психологические проблемы которого являются непосредственным поводом обращения семьи к психотерапевту.
Интервенция (intervention). Действия и предписания, посредством которых психотерапевт внедряется в семейную систему и производит в ней те или иные изменения; более широкое понятие, чем "техники семейной терапии", - все, что не является здесь диагностикой.
"Запутанный клубок" (enmeshment). Структура внутрисемейных взаимоотношений, в которой не поддерживаются индивидуальные различия и границы между семейными подгруппами, отдельные члены не могут действовать независимо друг от друга, а семейные связи переплетены и запутаны.
Парадокс (paradox). Специфические образцы внутрисемейных взаимоотношений и одновременно определенные виды психотехнических приемов. Наиболее известным парадоксом в межличностных взаимоотношениях в семье является утверждение "Будь спонтанным!" (поведение не может быть спонтанным "по заказу"). Если адресат парадоксальных высказываний не может от них отстроиться, парадокс им как бы "интериоризируется" и он оказывается в ситуации внутреннего противоречия, имеющей тенденцию к воспроизводству во внутрисемейных взаимоотношениях и к возникновению на ее основе у членов семьи психологических проблем и симптомов. Парадоксальные техники семейной терапии состоят в принятии психотерапевтом тех образцов поведения, которых придерживаются клиенты, и в их преднамеренном преувеличении. Например, психотерапевт может посоветовать матери, ребенок которой отказывается что-то делать, стать гораздо больее беспомощной и неадекватной, чем ее чадо, стимулируя последнего к деятельной позиции.
Позитивная коннотация (positive сonnotation). Переопределение симптома, с которым приходит семья, таким образом, чтобы само его осознание имело терапевтический эффект. Трудности и проблемы при этом не преуменьшаются, но в них находятся средства для улучшения положения. Семья побуждается к тому, чтобы быть благодарной конфликтам и трудностям за то, что они ведут к позитивным изменениям, считать проблемы "друзьями", указывающим выход из сложной ситуации.
Семейная терапия (family therapy). Один из основных подходов в современной психотерапии. В качестве "клиента" для семейного терапевта выступает не индивид, проявляющий те или иные нарушения, а вся его семья: психопатологические симптомы рассматриваются в качестве функции неадекватных внутрисемейных коммуникаций, проявляющихся в специфических правилах, мифах и образцах взаимодействия семьи. Было доказано, что семья, если дать ей нужный профессиональный толчок, выводя ее из равновесия, сама, на основе собственных внутренних ресурсов, способна помочь своим членам, а отнюдь не усугубить страдания человека, обратившегося за психологической помощью.
Циркулярное интервью (circular interview). Техника семейной терапии, суть которой состоит в том, что психотерапевт спрашивает одного из членов семьи как относятся друг к другу двое других. В отличие от прямых вопросов об отношениях, в семье такая техника дает более существенную информацию как психотерапевту, так и семье.
Подготовил А.З. Шапиро
|
