|
М.: Боуэн – из "первых поселенцев", он выдвинул много важных идей: он заговорил о треугольниках и о механизме формирования треугольников, о неожиданных посещениях семьи психотерапевтом, резко дестабилизирующих семейную систему, о контроле над эмоциональными системами, о тренинге. Он также ввел генограммы. И, конечно же, его фокусировка на дифференциации... Мюррей – один из тех семейных терапевтов, которые фокусируются на индивиде как на некоем биопсихосоциальном единстве. Я считаю, от его сосредоточенности на "животном" в нас будет польза. Но его акцент на дифференциации – это возврат к индивидуализму. Это все равно, что взять невидимые, но существенные связи между людьми и – оборвать их. Люди всегда взаимозависимы. Обычно главный вопрос в семье: как быть одновременно целым и частью целого. Мне нравится понятие, которым оперирует Артур Кёстлер, – "голон", оно больше обращает нас к взаимозависимости, чем шкала дифференциации у Мюррея. Думаю, здесь мы с Мюрреем говорим на разных языках.
Инт.: Что вы скажете о Хейли? Вы работали с ним десять лет в Детской консультативной клинике в Филадельфии. Делили один "замок" или управляли двумя разными, оставаясь под одной крышей? Как бы вы обособили ваш метод от метода Хейли?
М.: Мой подход формировался во многом на основе подготовки в области детской психиатрии. Не надо забывать, что у моей жены Пат тоже солидная подготовка по вопросам развития ребенка... Так что было влияние и с этой стороны. Когда я занялся семьями, то выделял этапы. Структурный подход как раз в этом и состоит: вы рассматриваете семьи как сложные системы и следите за изменением семей и их субсистем на протяжении определенного промежутка времени. Исходя из этой точки зрения я разрабатывал методики изменения поведения.
Джея больше привлекала проблема "быстрого" изменения. Когда мы работали в консультативной клинике, никто не говорил о "структурной терапии" или о "стратегической терапии". Мы занимались семейной терапией. Работали и вместе разрабатывали кое-что. Вскрывали конфликт в семье, и ту технику, которую я применял в случае с анорексией, Джей использовал для терапии подростков-психотиков. Но симптом мы действительно трактовали по-разному. Для Джея симптом – метафорическое выражение семейных проблем, его устранение ведет к изменению системы. Для меня под симптомом подразумевается группировка членов семьи вокруг носителя симптома, поэтому я должен менять структуру семьи.
Мы с Джеем работали десять лет. Я многому научился у него. Учился также у Браулио Монтальво и у Карла Витакера – со мной остались и их голоса. Понятия "структурная терапия" и "стратегическая терапия" вошли в употребление позже. Они были придуманы, чтобы наша продукция продавалась, – для того же, для чего на заднем кармане у всех джинсов от Пьера Кардена красуется его имя. Но больше я не производитель. Не ищу новых, продуктивных методик для изменения людей. Не пытаюсь усовершенствовать продукцию. Теперь я обучаю только уже обученных другими. Готовлю смесь. Я считаю, настало время разобраться, что способствует развитию семейной терапии, что поддерживает гомеостазис.
Инт.: Вы, кажется, теперь взяли на себя роль омбудсмена в семейной терапии и еще – роль главного экскурсовода по ее достопримечательностям. Заговорили о "будущем семейной терапии". Почему же она не оправдала ожиданий?
М.: На сегодняшний день во всем мире работают сотни институтов семейной терапии, подготовившие тысячи специалистов. Но в то же время общественные институты остались такими же, как прежде.
Инт.: Значит, в отличие от Томаса Заца, вы считаете, что "вмешательство" семейной терапии было недостаточным?
М.: Я считаю, что слишком ограниченным. Провал семейной терапии прямо связан с ее успехом. Сегодня курс по семейной терапии читают в университетах. Во многих психиатрических учреждениях, больницах существуют отделения семейной терапии. Психиатрия включила в свою систему семейную терапию как метод лечения – не изменив, конечно, систему диагностирования, когда речь об индивидуальных случаях. Это только кажется, что мы добились успеха, на самом деле нас поглотили. Вот он, общественный механизм в действии: движение, критикующее традиционные представления о причинах людских бед, поглощается путем придания ему официального характера. Сегодня даже детская психиатрия делает поворот в сторону семейной терапии. Истеблишмент – вот как теперь нас называть.
Инт.: О'кей. Но не могли бы вы привести конкретные примеры, свидетельствующие, что семейная терапия не оправдала надежд, которые вы на нее возлагали?
М.: Разумеется, приведу. На днях "Нью-Йорк таймс" на первой странице писала, что каждый пятый проживающий в Соединенных Штатах страдает расстройством психики, причем процент заболеваемости одинаково высок и у мужчин, и у женщин. Национальный институт психиатрии выделил доктору Даррелу А. Реджеру субсидию в 20 млн. долларов на обследование психики 10 тыс. взрослых американцев. Людей обследовали, как оказалось, без учета их окружения. Издатель "Архив общей психиатрии" (Archives of General Psychiatry) назвал это исследование "фундаментальным вкладом американцев в развитие психиатрии". А я бы назвал – промахом системного подхода стоимостью в 20 миллионов.
Исследование проблемы детей в распавшихся семьях, проведенное Джудит Уоллерштайн и Джоун Келли, – еще один пример провала, если вести речь об изменении парадигмы в нашей области. Исследовательницы говорят, что дети горюют из-за распада семьи, не понимая того, что растерянность, тревога у детей связаны не только с утратой прежнего семейного уклада, но и с трудностью приспособления к новому. Суды по делам несовершеннолетних, психиатрические больницы, служба социальных проблем, система воспитания приемных детей и так далее и так далее – все пребывают в том состоянии, в каком пребывало ранее: системный подход в своих слабых усилиях изменить что-то, не оставил на этом монолите традиций даже царапины.
Феминистки, можно сказать, открыли мерзкий ящик Пандоры, и теперь все узнали о страданиях жен в семье. Но, спасая жертвы, феминистки расчленяют семью. Во многие приюты для женщин вход воспрещен не только супругу пострадавшей, но даже психотерапевту, если врач – мужчина. Недавно в теленовостях передавали, что в Сиэтле ввели практику принудительного заключения в тюрьму супругов, виновных в жестоком обращении с женами, что, как считают, будет более эффективным средством предотвращения семейных конфликтов. Есть следы побоев – арестовать обидчика незамедлительно. Однако полиция сомневается, что сумеет с легкостью разобраться, кто на самом деле мучитель.
Инт.: И ничего отрадного?
М.: Почему же, есть несколько любопытных попыток по-новому применять идеи семейных систем. Дон Блок, организовавший журнал "Системная семейная медицина" (Family Systems Medicine), предлагает нам такую стратегию: объединить свои усилия с семейной медициной. Дон убежден, что семейным терапевтам не под силу изменить догмы психиатрии, но формирование союза между семейными терапевтами и семейными врачами – важный шаг на пути к обновлению парадигмы в медицине.
Бракоразводные дела, конечно, тоже та область, где заметно сказывается влияние семейной терапии. Затем – больницы для безнадежных...Тут укоренилась идея, что смерть – естественный процесс, касающийся всей семьи.
В настоящее время мы с Пат проводим работу в примыкающем к больнице Нью-Йоркского университета кооперативном стационаре, куда помещают пациентов вместе с кем-то из членов семьи, который в основном и ухаживает за больным. Новый и любопытный пример семейной опеки – его следует тщательно изучить семейным терапевтам. Разумеется, в нашей области зреют перемены. Ведется много исследований новаторского характера: Карлос Слуцки в числе других пробует синтезировать методики различных школ семейной терапии; среди семейных терапевтов, включая представителей Миланской школы и школы Боуэна, есть попытки разобраться в механизме более крупных систем и воздействовать на него; растет интерес к изучению нормальных семей. Все это желанные признаки перемен.
Инт.: Не сводится ли проблема ограниченного воздействия семейной терапии к другой – к проблеме нашего неумения собрать данные, свидетельствующие о том, что работа, которую мы делаем, действительно эффективна?
М.: Распространение информации о развитии таких областей, как семейная терапия, идет по каналам исключительно сложным для оценки. Не думаю, что крупные общественные сдвиги можно вычислить на основе собранных данных. Между данными и переменой идеологий – пропасть.
Я приведу вам пример. Когда я активно занимался исследованиями, я придерживался другой точки зрения. В Детской консультативной клинике в Филадельфии мы проводили исследование по психосоматике, и я был абсолютно уверен, что поразим людей опытными данными. 86 случаев из 100 подтверждали связь! Я был убежден, что наша работа переменит подход к анорексии.
Теперь я знаю, что питал иллюзии рационалистичного свойства – будто знания ведут к преобразованию. Ведь люди, узнав о наших открытиях, бросились защищать свои системы воззрений. Новое знание всегда ставит человека перед вопросом, как продержаться, делая то, чему обучен? Это позиция обороны. Чтобы усвоить новые парадигмы, требуется поломать старые. А мы не можем этого.
Но давайте я расскажу вам итальянскую историю успеха. Примерно десять лет назад итальянцы провели закон, по которому психически больных уже нельзя помещать в психиатрические больницы – можно только в обычные. Никаких денег на строительство новых психиатрических клиник больше не предполагалось выделять.
Итальянцам пришлось пережить кризис, подобный тому, который пережили мы, когда пациенты психиатрических лечебниц получили возможность вернуться в общество. Как итальянцы справились с кризисом? Большая группа психотерапевтов, сохранивших с 60-х годов радикальные настроения, ответила на потребности семей с психотиками широкой практикой семейной терапии. Нужды общества в психиатрической "гигиене" были удовлетворены при посредстве ориентированной на общественные потребности семейной терапии. Маурицио Андольфи и Луиджи Канкрини разработали метод обучения, способствовавший кристаллизации, возможно, самого влиятельного в мире направления семейной терапии. Конечно, им повезло, ведь их поддержали два важнейших общественных института Италии – коммунистическая партия и католическая церковь. Хорошо бы и у нас в стране политические институты способствовали утверждению системного взгляда.
Инт.: Вы все больше становитесь мишенью для критики феминистского крыла в семейной терапии. Феминистки считают, что ваша психотерапевтическая тактика подразумевает и отталкивается от вины матерей в семейных проблемах и что проблемы "запутанного клубка", о которых вы постоянно пишете, закрепляют в общественном сознании давний стереотип матери-пожирательницы. Что вы ответите на это?
М.: Осваивая для себя новую область, люди часто мыслят по принципу полярностей. Мне кажется, многие творчески работающие в семейной терапии женщины – например, группа "Женский проект" – поместили, в частности, меня на противоположный полюс, чтобы прояснить и расширить свой взгляд. Не думаю, что они правы в отношении моих воззрений, но если я им полезен для контраста – о'кей.
Почему я стал мишенью? Наверное, в каком-то смысле тому причина – мой стиль работы. Как терапевт я вторгаюсь, вторгаюсь энергично, атакую, иногда я напорист, я провоцирую напряжение, и в своей манере явно выражаю то, что они прозвали латиноамериканским "мачизмо". Что касается моего стиля, вот вам наглядное описание, но очень неполное. Если вы понаблюдаете за мной на сеансах, то заметите также нежность, сочувствие, юмор, я преклоняюсь перед возможностями людей, я за рост, за совершенствование. Я оптимист, если речь идет о расширении возможностей, я признаю реальными ограниченность и слабость, не отрицаю абсурдности в жизни и так далее. Многие, кто меня критикует, – мои друзья, они знают все сложности моей профессиональной позиции, поэтому за этой критикой, очевидно, что-то еще.
Вероятно, критики сосредоточиваются на моем вмешательстве, без которого не обойтись, когда перед вами семья, где у матери с детьми близкий контакт, а отец (муж) – на заднем плане. Такая организация семьи в нашем обществе – частое явление. В подобных обстоятельствах я обычно побуждаю отца "оторвать" мать от детей. Такое вмешательство я нахожу полезным, потому что я расширяю функции отца, сужаю сосредоточенность матери на материнстве, открываю ей возможности проявить себя полнее – зрелой женщиной. Я вношу, конечно, смятение в родительские "ряды". Этот маневр – только подступ к началу психотерапевтического диалога. Он постоянно видоизменяется в процессе работы, и никак не может быть признан проявлением тяги к союзу мужчин или к какой-то политике. Но феминистки выделяют этот способ вмешательства как уклон – с целью утверждения в общественном сознании "мужского" стереотипа, ведь возможно такое вмешательство, когда поддерживают мать, критикующую выключенность отца. Последний подход предлагается "Женским проектом", и я думаю, тут полезно расширение терапевтического "репертуара". Но это не единственный возможный подход.
Если феминистки говорят: "Считать, что мать опутала детей, использовать отца, чтобы "вбил клин" – тактический перекос, закрепленный патриархальной культурой", – они правы. Если феминистки говорят: "Минухин часто прибегает к этой тактике", – они опять правы. Но если они говорят, что я закоренелый "мужской шовинист", не понимающий социального контекста, в котором живут семьи, они заблуждаются.
Инт.: Не всегда вас критикуют за пресловутый "запутанный клубок" женщины. В "Нетворкере" в обзоре "Лаской" Фрэнк Питтман пишет: "Орора и Эмма "запутались" друг в друге – отношения, порицаемые большинством семейных терапевтов, которые, кажется, с подозрением смотрят на все, что происходит между матерью и детьми, достигшими двенадцати лет... Вопреки нашим теориям и предостережениям, сколько же родителей с детьми остаются "в клубке" и счастливы этим всю свою жизнь". Не сделалось ли понятие "запутанный клубок" настоящим жупелом, так что теперь оно уже непригодно?
М.: Я думаю, это скорее поэтический образ, чем научное понятие. Описывает часто случающийся перекос в чем-то. Я употребляю выражение "запутанный клубок", чтобы указать на пагубную близость... Как если бы я сказал: "Вот организмы, которые жертвуют индивидуальностью, сохраняя привязанность". Бернис Розман пустила его в ход, когда мы работали по психосоматической программе, и оно оказалось полезным для тех исследований. Думаю, Фрэнк прав: психотерапевты стали злоупотреблять этим понятием, толкуя его слишком расширительно. Но уж за этот перекос я не обязан отвечать.
Инт.: Что в практике семейной терапии сегодня вас больше всего беспокоит?
М.: Сегодня много семейных терапевтов, владеющих приемами, но – не понимающих семью. Иногда я наблюдаю изумительную работу и – совершенно неправильную, потому что приемы не избираются применительно к конкретно понимаемому случаю в его социальном контексте, но берутся из того, что у терапевта "под рукой". Когда я только начинал обучать семейной терапии, я это делал с обманчивой простотой. Сегодня я чаще говорю о сложности.
Инт.: И еще вы больше внимания обращаете на опыт психотерапевта или на отсутствие опыта. Кажется, вам нравится задеть ваших молодых слушателей, бросив фразу вроде: "Не имеющим пока детей психотерапевтам не следует браться за семьи с детьми". У меня нет детей. Значит, мне нельзя в семейные терапевты?
М.: Почему же, но если вы проводите терапию семей с детьми, вам нельзя забывать, что у вас недостаток опыта. Вы будете считать, что родители могли бы быть лучше, чем они есть. Быть родителем – это воспитывать в себе предельное смирение; невозможно быть родителем, не ошибаясь. Опыт неудач добавляет вам силы. Когда вы работаете с семьями, вы, возможно, не сможете не сочувствовать детям, но вам не следует винить родителей за то, что они просто люди. Конечно, сказанное не значит, что вы не способны преодолеть недостаток опыта, – вы должны найти какую-то замену ему. Сегодня я повторяю снова и снова: психотерапевт обязан понимать, что не каждому по силам справиться со всеми и любыми семьями.
Инт.: К себе вы это тоже относите? Ваши трудности в психотерапии связаны с неполнотой вашего личного опыта?
М.: Разумеется. Мне при моем стиле работы обычно трудно с людьми заторможенными или замкнутыми. Мне требуется определенный уровень живости, тогда я могу работать. Если этого нет, я, возможно, навяжу людям чуждый им ритм. В процессе моего собственного развития был этап, когда я прекрасно контактировал с подростками и получал огромное удовольствие от работы. Вероятно, теперь я бы скучал. Становясь старше, я нахожу новые группы, с которыми продуктивно работаю. Например, это серьезно больные люди или пережившие какую-то катастрофу. Я их понимаю, я сам такое испытал. Я сочувствую, я способен отреагировать. Не утрируя... Я не отворачиваюсь от смерти.
Когда я был моложе, я больше подчинялся чувству долга и не отказывался от тяжелых случаев. Теперь меня проще смутить. И у меня меньше возможностей что-то дать. То, что говорю другим, относится и ко мне: очень важно понимать, когда и кого вы способны убедить.
Инт.: Однажды я слышал, как вы говорили, что достигли своей "вершины умения" в работе с семьями и что бросили бы новый вызов. Удалось?
М.: В 1981 г. у нас с женой был годичный отпуск для научной работы, который мы провели в Англии. Из озорства мы расценили его как возможность исследовать область собственной некомпетентности. Пат надумала обучиться игре на гобое – инструменте, который она никогда в руках не держала, а я решил писать пьесы. Я всегда считал, что в моей манере вести терапию есть что-то от драматургии. Но я почти сразу понял, что мне поздно вступать на новое поприще с его особыми правилами, приемами, умением. Я встречался с молодыми людьми в театральных мастерских и завидовал тому, как они чувствуют сцену. Совершенно другой взгляд и опыт, совсем новый язык для меня. Я получал такое огромное удовольствие, сочиняя пьесы, какого, наверное, не испытывал ни от чего раньше. Я чувствовал такой подъем! Возможно, я снова когда-нибудь займусь этим. Но я изжил иллюзию, будто во мне сокрыт драматург: только отвори потайную дверку – так и повалят все эти чудные штуки. Нет, не тот случай.
Инт.: Однако вы выпустили новую книгу о семьях и семейной терапии – "Семейный калейдоскоп", – которая, кажется, совершенно не похожа на то, что вы писали раньше. Какие цели вы ставили перед собой?
М.: Моя мечта теперь – о том же мечтают Джей Хейли и Гельм Стерлинг в Германии – писать так, чтобы завоевать широкого читателя. О семейной терапии я знаю побольше Джанет Малколм. Неужели я не способен завоевать такую читательскую аудиторию, как у нее, – людей, берущих в руки "Нью-Йоркер" и правящих миром? Если мои книги попадут в руки тех, кто делает политику, возможно, о некоторых важнейших вещах я скажу им так, что они усомнятся в истинности своих воззрений. Вот с какими мыслями я писал "Семейный калейдоскоп".
Раз это книга для широкого читателя, я писал свободным, образным слогом. Когда я пишу для профессионалов, то не позволяю себе такой вольности.
Инт.: Сейчас самое время для вашей книги. Риторика обеих политических партий теперь не обходится без ссылок на семью. Вы послали экземпляр губернатору Куомо?
М.: Я живу в Нью-Йорке, поэтому я, пожалуй, начну с мэра Коха. Представляю, как кто-то из его помощников говорит: "Тут один парень по-новому толкует про жестокое обращение с детьми. Может, позовем Минухина в члены Городской комиссии по проблемам детей?" Сегодня, когда эти люди обращаются к нам, они и не думают консультироваться, какую проводить политику. Мы им нужны, чтобы обучать людей, как проводить семейную терапию. Отсюда и сегодняшнее положение семейной терапии. Они считают, что мы годимся для малых дел и перемен, но не понимают, что у нас есть теория, которой они сами могли бы воспользоваться.
Инт.: Итак, книга вышла, и вы ждете, что последует.
М.: Да, и если меня "обнаружат", не сомневайтесь, я дам знать об этом читателям "Нетворкера".
Думайте сами, решайте сами
Интервью с Карлом Витакером
Сентябрь-октябрь 1985
Карл Витакер опять свихнулся. На семинаре летом он отвел одно утро для того, чтобы участвовать в беседе "в качестве пациента" вместе с двадцатичетырехлетним мужчиной-шизофреником, семью которого Витакер наблюдал в течение пяти лет. Зажав руки коленями, Эрик, худой как жердь бывший пациент Витакера, отвечал, глядя в пол, на вопросы терапевта, выбранного из участников семинара. На вопрос, почему он не в состоянии содержать себя и отделиться от родителей, Эрик ответил, что "приспособление – ужасное слово "для него, и все твердил, что ни на одной работе не может удержаться по той причине, что отказывается принять сомнительную мораль своих нанимателей.
Витакер, когда-то назвавший шизофрению "болезнью патологической цельности", объявляет психотерапевту: "Эрик – это я, каким мечтал стать". Потом оборачивается к молодому человеку: "Хочу поговорить с вами о жертве, которую вы приносите, настойчиво борясь за свой рост". И принимается рассказывать, что в юности был замкнутым, а в студенческие годы считал себя шизофреником. "Но я стал ловчилой и приспособленцем, чтобы выбиться в люди, – говорит Витакер. – Я просто восхищаюсь вами, вашей выдержкой. Мне ее не хватило".
Молодой человек, сидящий на краешке стула, будто в ожидании удара гигантской ноги, готовой расплющить его, начинает ерзать, слабо протестует против высокой похвалы в его адрес. "Пожалуйста, не...", – говорит и запинается, подыскивая верное слово. "Не преклоняться перед вами?" – подсказывает Витакер. Молодой человек осторожно кивает головой, по-прежнему не сводя глаз с ковра на полу.
Вот образец необычного "состояния", которыми Карл Витакер славится уже сорок лет. Как выражается Линн Хоффман в книге "Принципы семейной терапии", Витакер – "специалист в доведении немыслимого до предела воображаемого". На протяжении долгих лет профессиональной деятельности он возмущает и восхищает коллег своим убеждением, что так называемое "сумасшествие" – внутренний мир фантазий, бегство из общества – это источник творчества и самобытности, который требуется решительно охранять от "ненормальной нормальности" цивилизации. Уверенный в собственном сумасшествии, Витакер восставал против всех правил и условностей психотерапии. У него были времена, когда он вскармливал из бутылочки своих пациентов, боролся с ними врукопашную, запрещал им пользоваться речью, даже засыпал с ними в обнимку. И все это ради того, чтобы восстановить равновесие, нарушенное обществом, дать людям возможность осознать неприемлемые отклонения их "души", чтобы как-то удержаться в своем сумасшествии, "не перерезав себе горло".
Коллеги Витакера не всегда разделяли его полное доверие интуиции. Один из старейших семейных терапевтов говорит: "Не вижу ничего целительного в столкновении с сумасшедшим". Психиатр из Атланты Томас Малоун, проработавший вместе с Витакером двадцать лет, считает подобную критику неизбежной. "Карл – на редкость правополушарный, – говорит Малоун. – В целенаправленной левополушарной цивилизации он кажется странным. Но какой смысл судить о Витакере "изнутри" левого полушария? Это все равно что филологу анализировать Джеймса Джойса".
Через час "спотыкающейся" беседы с Эриком Витакер и второй психотерапевт, попрощавшись, отпускают его и возвращаются к группе из 80 человек, для которой устроена эта "закрытая телепередача". Никто, кажется, не способен истолковать происходившее, но один за другим они высказываются одобрительно, хотя и противоречиво. С невозмутимым видом, сидя на небольшом помосте, Витакер внимательно слушает, согласно кивает, иногда подбрасывает ассоциацию, чтобы украсить чье-то наблюдение. Женщина из группы спрашивает, каково это – "поделиться" своим пациентом с другим психотерапевтом. Витакер улыбается и говорит: "Я ревновал. Чувствовал себя, как мать, от которой ребенок убежал к отцу".
Затем здоровенный мужчина, непонятно как умещающийся на стуле, поднимает руку. "Думаю, не я один видел, что тут происходило... – начинает он, с ноткой возбуждения в голосе. – Я видел некомпетентность, соперничество, стремление утвердить свое "я". И выдает "увесистую" тираду, называя беседу "халтурой", уличая Витакера в недостатке профессионализма при обращении с психотерапевтом-помощником. К такому повороту семинар оказался явно не подготовленным – из зала будто кислород откачали. А мужчина, разрядившись, умолкает на словах: "Мне бы, конечно, критиковать конструктивнее..."
"Не стоит извиняться, – бесстрастно отвечает Витакер. – Я с вами не соглашусь, но вы можете держаться своего мнения, а я буду – своего". И все. Слушатели пытаются добиться от него еще чего-то, но Витакер спокойно повторяет, что доволен сеансом, что беспокоится за Эрика, а потом спрашивает, есть ли еще вопросы.
С Карлом Витакером всегда так: принять или не принять – решайте сами. И, кажется, он не будет задет, если не примут. Теперь ему неинтересно доказывать свою правоту или убеждать кого-то. Нет, он не брезгует конфликтом. Скорее, он нашел такой способ держаться, который выражает его непоколебимую веру в тщетность давления, попытки убедить. "Заставлять кого-то жить по вашей указке – бесполезное дело", – сказал он на том семинаре в первый же день. Признание абсурдной неуправляемости мира стало орудием в руках Витакера-психотерапевта. "Орудие моего собственного бессилия", – говорит он в таких случаях. Витакер абсолютно убежден в том, что "жизнь проживает нас, а не наоборот", и сохраняет невозмутимость даже в самых причудливых ситуациях.
Милтон Миллер, заведующий кафедрой психиатрии в то время, когда Витакер работал в Висконсинском университете, рассказывает такую историю о консультациях Витакера-психтерапевта: "Однажды разъяренный параноик угрожал: "Витакер, я тебя прикончу. Ты и знать не будешь, что пришел твой черед сдохнуть. Когда-нибудь повернешь за угол, и твое толстое брюхо наткнется на нож. Или откроешь свою машину, а бомба – бабах-х-х! Или будешь у писсуара мочиться, а тебя – стальной клюшкой по голове трахнут. Что скажешь на это, Витакер?" И Карл сказал: "Вот помогли, так помогли. До сих пор, стоя над писсуаром, я только и думал, как бы не замочить ботинки да не оказаться в плохой компании. Теперь будет о чем поразмыслить, занимаясь нудным делом".
С годами Витакер научился отлично держаться "под обстрелом" – и не только в отношениях с пациентами. С середины 40-х годов, когда он с коллегами впервые стал развивать идеи о том, что психотерапия – это "опыт невербального общения в пространстве фантазии", многие профессионалы вскидывали брови, услышав его имя. Выпущенная им и Томасом Малоуном в 1953 г. книга "Корни психотерапии" взбудоражила профессионалов, заговоривших о методе Витакера, морали Витакера и даже о состоянии его психики. Многие психотерапевты приходили в ужас от утверждений Витакера и Малоуна, что улучшению состояния пациента способствует "вскармливание его из бутылочки, обнимание и прочие вспомогательные приемы, стимулирующие и у терапевта, и у пациента эмоции, способные удовлетворить инфантильные потребности пациента. Это воспроизводит в терапии отношения матери и ребенка. Авторы выяснили, что если приемы давления и используются на этой стадии терапии, то подходящей формой будет трепка".
Никогда со страниц специальных журналов не звучали такие гневные проклятия, какие направили упомянутой книге и ее авторам психоаналитики Александер Вулф и Манни Шварц в рецензии "Иррациональная психотерапия: обращение к безумию", опубликованной в "Американском психотерапевтическом журнале". Определяя "Корни" как "образчик обнажения бессознательных побуждений", Вулф и Шварц писали, что "Витакер с Малоуном отрицают историю, культуру и цивилизацию... усматривают в патологии моральную ценность и возносят иррациональность на уровень трансцендентности".
Сегодня взгляды семидесятипятилетнего Витакера по-прежнему вызывают самую противоречивую реакцию. Но в наши дни странно слышать, что его, ставшего этаким добрым дедушкой, когда-то считали человеком опасным. Что изменилось за последние тридцать лет? Психоанализ уже не доминирует, различным психотерапевтическим школам несть числа, и поэтому высказанные в "Корнях" идеи утратили характер скандальности. Еретики так прочно обосновались в области психотерапии, что сегодня традиционалистам вроде Шварца и Вулфа было бы затруднительно уследить за всеми "опасными" идеями, распространяющимися в психотерапевтических кругах. На фоне выступлений, подобных тем, под которыми стоит имя Р.Д. Лэнга, витакеровские даже отдают старомодностью.
За тридцать лет изменилась мода и на психотерапевтические идеи, и на социальные. То, что в молодости представляло Витакера "иконоборцем", уже не кажется таким пугающим. Теперь на него смотрят иначе. Тридцать лет назад его слова вызывали замешательство и тревожили. Сегодня Витакер все так же способен озадачить слушателей, но "возмутительные" вещи, которые он говорит, уже меньше настораживают. Столько лет семинаров, открытых для зрителей сеансов, рассказы о себе и своей семье, поток необычных ассоциаций... Витакер так обнажил душу перед людьми, как мало кто отваживался. И потому просто нельзя не доверять этому человеку, у которого, судя по всему, нет секретов. Тридцать лет назад спрашивали: "Что за человек проводит этакую терапию?" Сегодня люди скорее спросят: "Что за терапия такая у Карла Витакера?
И однако загадка: как Витакер попал в число респектабельных семейных терапевтов? Порой кажется, что его методы, его подходы вписываются в нынешнюю семейную терапию не больше, чем тридцать лет назад соответствовали уважавшем традиции психоанализу. В области, где методы лечения исходят преимущественно из проблемы, идеи Витакера – вне основного потока. Он утверждает, что его как психотерапевта совершенно не заботит симптом. Очень часто на первой беседе с семьей он не удосуживается даже разобраться, что их привело к нему. "Я хочу, чтобы меня ясно поняли: я не поддаюсь панике, узнав про их жизнь, – объясняет Витакер. – И меня не волнует, изменятся они или нет". Представление о терапии, нацеленной на определенный и зримый результат, совершенно чуждо Витакеру. Девиз его семинаров: "Процесс, а не прогресс", – отражает почти религиозное для Витакера убеждение: если психотерапевтический сеанс удовлетворяет и бодрит самого врачевателя, то и пациент неизбежно получает пользу.
Пока сторонники других методов психотерапии рассуждают о работе с "проблемными" семьями и о возможности позитивных перемен, Витакер подчеркивает ограниченность средств психотерапевта, когда речь идет о действительной перемене. Он больше говорит о вреде, который семья способна причинить терапевту, чем о воздействии, которое психотерапевт может оказать на семью. "Многие психотерапевты считают, что семье, которая пришла к вам на консультацию, вы должны немедленно дать левую грудь. Укусят – дайте правую. Я думаю, это безумие".
Психоаналитическая терминология давно предана анафеме у семейных терапевтов, но на семинарах Витакера только и слышно про эдипов комплекс, симбиоз матери и ребенка, трансфер и совсем запретное – про бессознательное. Для него внешняя жизнь семьи с ее структурой, циклами, социально-экономическим положением никак не привязана к единому для семьи пространству фантазии, где, по его мнению, и происходит настоящая жизнь. Томас Малоун уверяет: "Карл и Фрейд были бы отличными друзьями".
Есть что-то неуловимое в работе Карла Витакера, поэтому трудно указать, где его профессиональная ниша. Подобно художнику-авангардисту, отталкивающему от себя зрителей, он – чтобы сохранить творческий потенциал – должен разочаровывать людей в ожиданиях. "У Карла редкая способность отличаться от группы, в какой бы он ни очутился, – говорит его ученик, а затем сотрудник Дейвид Кит. – Он как музыкант, который играет, не совпадая с ритмом и темпом остальных участников ансамбля".
Удивляет то, что "диссонансы" Витакера-клинициста идут совсем не от стремления показать себя, выделиться. В пересказе его работа "режет" слух, но если наблюдать за ней непосредственно, происходящее кажется уместным. "В моменты удачи Витакер как-то исчезает, сумев выявить всю неестественность семьи... и вытравить ее, – говорит Браулио Монтальво, который однажды делал видеозапись витакеровского сеанса. – Его работа не оказывает мгновенного действия, он расшатывает систему взглядов семьи постепенно, впрыскивая порцию за порцией свое "лекарство" – свой взгляд, открывающий им глаза на абсурдную сущность их проблемы. Он обращается к тому, о чем люди предпочли бы не говорить, и "ослабляет путы" семейных правил, связывающие человека".
А вот как описывает Милтон Миллер Витакера-психотерапевта середины 60-х годов: "Хорошо помню первую встречу Карла Витакера с семьей, которую я видел. Это было лет семнадцать назад. Карл появился в Висконсинском университете как приглашенный профессор – по инициативе Карла Роджерса, в то время работавшего у нас в Висконсине на факультете. Пациент, восемнадцатилетний параноик – безучастный, холодный, как лед, – сигаретой жег себе руки, в то время как его родители, утонченные интеллектуалы – ранний образец "простых людей", – весело болтали про "клевое" лето. Витакер, простоватый, непонятливый, невпопад рассказал историю-другую про то, как ловить рыбу на личинки, из которых уже не будет бабочек, потом взял руки отца семейства в свои, потер, дотянулся до сына, опустил свою лапу ему на плечо и сказал: "Безумнее способа согреть руки не видел – брось сигарету". Не зная, что последует, Витакер с силой растирал плечи юноши, вдруг затрясшегося в рыданиях. А когда Витакер сам заплакал, ученые профессора в зале прикрыли ладонями лица, закашляли, чтобы тайком смахнуть неприличествующую высоким профессионалам слезу.
|
