|
Я выявляю абсурдность всего происходящего, когда говорю жене: "Не догадываетесь, кого вы подыскали ему в пару? Может, вам поговорить с его матерью об этом? Спросите, не играл ли он с какой-нибудь девочкой в детстве?" Вот затравка, а потом вы разволнуете их так, что они должны будут что-то сделать. Вы обращаете в общую потеху их частный кошмар.
Инт.: И неважно, что они говорят?
В.: Важно – в каком-то ограниченном смысле, ведь их тайные фантазии обнажены. А вот еще один отличный пример в том же духе: приходит отец семейства с женой и дочерью. Он в панике из-за того, что дочка стала бегать на свидания. Уж очень к губной помаде пристрастилась. Глаза могла бы красить меньше. И поехал, и поехал... Выслушали историю, а потом говорите им: "Знаете что? Сделайте-ка так – должно помочь: заставьте ее приходить домой в девять часов, потому что никто еще не забеременел до девяти вечера". И тут беременность, эдипов комплекс – вся подноготная безотчетных фантазий, неведомая им, обнажена.
Отец на это: "Ну, и смешной же вы". А я говорю: "Конечно, смешной, но вы, ребята, тоже меня насмешили, если думаете, что отцу можно ходить за ней по пятам и не спускать с нее глаз, пока домой не вернулась, – что вы, вроде, и делаете".
Я говорю: "Да, зашли вы в тупик. Она же возьмет и сыграет с вами злую шутку. Опозорит перед соседями и сослуживцами, если забеременеет. Или того хуже – подхватит триппер... или СПИД. Но я надеюсь, обойдется без СПИДа, а то ведь и умереть может. Потеряете свое семейное сокровище.
Иными словами, вы "загнете" такую перспективу, что теперешние волнения покажутся им просто пустяком.
Инт.: Вы обращаетесь к запретным до сих пор в семье темам – смерти, инцесту, безумию. Вы до невероятности нагнетаете тревогу и смятение, а затем – намеренно – устраняетесь от разрешения ситуации. Как вам удается оставаться непроницаемым для эмоций колоссального заряда, которые вы пробуждаете?
В.: Я думаю, что смог работать так уже сорок лет потому, что у меня всегда был партнер. Я считаю, психотерапия – слишком тяжелое, даже мучительное дело, чтобы делать его в одиночку. С самого начала я осознавал, насколько плохо подготовлен, как не уверен в себе. Поэтому никогда не стеснялся просить о помощи.
Конечно, мне известно про то, что вы говорите насчет тревоги... как с ней справляться. Мне было очень непросто первые десять-пятнадцать лет. Когда я только принял должность в Эмори в тридцать четыре года, я абсолютно ничего не знал о семьях и был в состоянии психосоматического коллапса. Чуть ли не каждую вторую неделю я вдруг покрывался холодным потом, у меня начиналась рвота, я спешил домой, забирался в постель, укрывался с головой одеялом и только тогда приходил в себя. Конечно, меня постоянно поддерживала жена Мьюриел, но были и постоянные занятия психотерапией. Я шесть лет отдал психотерапии, и мы с Мьюриел вместе занимались с детьми – тогда мы еще не знали, что нужно браться за семью целиком. Вот так я учился переносить тревогу.
И опять же вернусь к моей группе из Атланты. Каждый раз, когда сталкивались с новым, неизвестным случаем, мы просили кого-нибудь присутствовать в качестве консультанта на втором сеансе. Обычно консультант говорил: "Знаете, что-то не то у вас в подходе к отцу". Мы постоянно контролировали друг друга. Не одному или двум из нас доставалась роль руководителя – все восемь руководили по очереди. У кого было "окно", того я звал к себе в консультанты на второй сеанс.
Инт.: Возможно, поэтому вы справляетесь с эмоциями, которые нагнетаете. Ну, а семьи? Почему, как вы думаете, они терпят вас?
В.: Я "проворачиваю" все, потому что действительно задет. Вот это и есть "анестезия" в болезненном столкновении. А задет я потому, что много чего повидал. Давно занимаюсь психотерапией, работал с детьми, в общем, всякий опыт знаком. И потом, я на самом деле считаю, что все люди одинаковы и что сумею пронять их до нутра. Люди могут испугаться того, что я говорю, ужаснуться, но никогда не примут это за оскорбление. Чем-то я беру их в плен, в этом суть. Они... "резонируют" на мои замечания – и неважно, знают или нет, о чем я говорю.
Инт.: Когда вы проводите длительный курс терапии с семьями, то так же выходите "за рамки", провоцируя пациентов, как это обычно бывает у вас на разовых семинарских консультациях?
В.: Когда я провожу длительный курс терапии, первые сеансы бывают, в основном, "историческими". Я прошу каждого рассказать, как он видит свою семью, но я намного бережнее обращаюсь с ними... намного больше проявляю сочувствия, чем на семинарских консультациях, ведь ответственность за их боль беру надолго. На консультациях мне не нужно думать об ответственности. Семейный терапевт – как анестезиолог, а когда я консультант, я – хирург. Я вхожу и прямиком – за работу. Остановлю кровь и зашью раны потом.
Инт.: И поэтому растравляете людей сколько хотите.
В.: Ну да! Я опираюсь на свое давно сформировавшееся убеждение, что люди о себе обязательно побеспокоятся сами. Психотерапевты не так уж и всесильны – Фрейд заблуждался. А раз люди сильнее психотерапевтов, то и семьи сильнее... бесконечно сильнее. Я не думаю, чтобы нашелся способ нанести им какой-то значительный урон.
Инт.: Значит, за все это время пострадавших от "витакеровского случая" не было? Вы не заводите семьи туда, где, брошенные в панике, они могут совершить какой-нибудь отчаянный поворот – после вашего провоцирующего сеанса?
В.: Допускаю, что были, но я о них не слышал. Было бы много – я знал бы уже. Одна семья, которая приходила ко мне на прием, когда я ездил в Англию несколько лет назад, отправила возмущенное письмо психотерапевту, переславшему его мне. Я получил тогда письмо и подумал – ну, наконец-то...
Через два месяца они прислали психотерапевту второе письмо, в котором утверждали совершенно обратное: говорили, что как ни болезнен для них был сам сеанс, польза от него потом была чрезвычайная. И просили прощения за предыдущее письмо.
Инт.: Сегодня многие пишущие о семейной терапии утверждают, что психотерапевт не столько открывает какую-то тайную правду семьи, сколько сочиняет истории, дает установки, которые помогают семье измениться – выстроить для себя новую реальность. Но вы придерживаетесь совсем иной точки зрения. Для вас важны эти драмы в подсознании семьи, пробуждающие ваш абсурдистский юмор на сеансах. Вы не сочиняете их – так ведь? Вы верите, что драмы действительно там есть.
В.: Мне совершенно ясно, что моя жизнь в основном организована "по вектору" предыдущего поколения. Наша жизнь строится на основе нашей истории, на ее продолжении в нынешнем поколении, и, таким образом, история спроецирована в нас.
Инт.: Чем больше мы говорим, тем больше в ваших словах проглядывает психоанализ – только вы фокусируетесь на бессознательном целой семьи, а не на глубинах индивидуальной психики. Мне представляется, что вы видите свою задачу в том, чтобы вытащить наружу этот неосознаваемый материал таким способом, который изменит что-то для семьи.
В.: Я называю это "подтолкнуть семью к самоисцелению". Я всегда вспоминаю в этой связи один случай. Несколько лет назад я консультировал по просьбе Лаймана Уинна. Пациентом был содержащийся в больнице психотик, который считал, что он Христос. Я провел обычную беседу с этим молодым человеком и его близкими, расспрашивая про историю семьи, но – впустую. Мне вдруг стало ясно, что я оказался в проигрыше, а значит, единственный выход – подойти к делу творчески. И тогда я сказал: "Знаете, проблема в том, что вас крестили не по правилам. Давайте так: отец будет Иоанном Крестителем, мать будет девой Марией – похоже, она справится, – а три невестки будут Марфой, Марией и Марией Магдалиной". Одна из них воскликнула: "Ой, Марией Магдалиной – это я с удовольствием!" Тут наш психотик встает и произносит: "Слушайте, доктор, кончайте. Я ведь не Христос. Чего вы, в самом деле..."
Так вот, я думаю, этот молодой человек захотел стать Иисусом Христом, потому что его семья в этом нуждалась. Он захотел стать Христом, чтобы его мать была непорочной. Семья на самом деле не верила, будто он Христос, но старалась изо всех сил. А я изнутри взорвал все, приняв его всерьез, поставив в странное положение, когда он потерял равновесие, в котором его держала семья. По-моему, случай символичен, показывает, что вы понуждаете семью как организм измениться.
Инт.: Похоже на аналитическую "коррекцию эмоционального опыта".
В.: Конечно. Так и есть. Если только добавить, что я полагаюсь на возможность коррекцией эмоционального опыта индивида добиться успешного преобразования системы.
Инт.: И как же подобный символический опыт в контексте терапии семьи ведет к перемене?
В.: Он нарушает установившееся равновесие. Только так, я считаю – в соответствии со своей практикой: система в ответе за происходящее с индивидом и в нем самом.
Инт.: Вы, кажется, принимаете семью за некий загадочный "надындивидуальный" организм. Ну, если дедушка не является к вам на сеанс, значит это семья так решила – чтобы его там не было. Следовательно, все, что ни происходит, можно объяснить потребностью семьи оставаться в неизменном качестве... Это абсолютно закрытая система, и – придерживаясь психоанализа – вы никогда не докажете ее ложность.
В.: Да. И зачем стараться?
Инт.: Но, предположим, психотерапия все-таки имеет отношение к науке, к эмпирической проверке наших идей.
В.: Я сознательно держусь в стороне от научной строгости. Я считаю, что так же, как в старину врач общего профиля мог зайти в дом и сказать: "Чую, тут болезнь почек", я со своим опытом могу, появившись на сеансе с семьей, "на нюх" определить, что у них происходит. Да, я доверяю чутью, но одновременно и сомневаюсь в нем. Я считаю, что в своих, без мудрствования, попытках решить проблему, много чего могу пропустить. Следующее поколение психотерапевтов пускай разбирается, что по науке правильно. А меня это не заботит.
Инт.: Значит, вы не тревожитесь за будущих "витакеров", – у которых нюх, может, не так натренирован, как у вас, – в подражание вам пробующих работать, полагаясь на собственное воображение.
В.: Почему же, тревожусь, но лучше мне знать эту тревогу, чем беспокоиться из-за науки, которая доведет дело после атомной и водородной бомбы до еще какой-нибудь покруче. Лучше я возьму, что имею, и дойду, куда собрался, чем буду осторожничать и не двинусь с места.
Инт.: Вы как будто не считаете, что психотерапевт должен лечить каждого, кто ему встретится на пути. Чем вы оправдываете свой отказ консультировать людей?
В.: За годы работы я все больше убеждаюсь, что есть мало людей, с которыми я могу установить хороший контакт и которым могу оказаться полезен. И еще я понял, что в мире будут невылеченные семьи и после того, как я умру. Поэтому зачем биться с теми, кого общество поломало, а теперь мне подсовывает – почини! Я не намерен обращаться в жертву общественных нужд. Я считаю, что общество всегда готово обратиться к психотерапевту: "Мы семью... поломали, а теперь возьмись-ка да быстренько все исправь!" Попасться на эту удочку – предел абсурда.
Инт.: Необычная позиция, во всяком случае, в таком духе публично не высказываются те, кто начинал с демонстрации своих возможностей поправить дело, за которое традиционная психотерапия не бралась как за невыполнимое.
В.: Я считаю, мы заблуждаемся, если думаем, что всемогущи. Мы заставили людей верить, будто успех нам всегда обеспечен, потому что помалкиваем о неудачах. Бог свидетель, у меня – были...
Инт.: Как вы думаете, велико ваше влияние в области семейной терапии?
В.: Очень незначительное. В действительности я – одиночка.
Инт.: И кажется, не особенно беспокоитесь из-за этого.
В.: Нет, не особенно. Моя реальная жизнь есть моя реальная жизнь. Профессия нужна, чтобы кормиться, и она не слишком вклинивается в мою реальную жизнь.
Инт.: У вас внутреннее неприятие того, что вы называете "заумной психотерапией". Когда вы наблюдаете за работой других семейных терапевтов, как, по-вашему, – они занимаются "заумной"?
В.: Знаете, я почему-то ее не понимаю. Мне даже непонятно, что делает Сальвадор Минухин. Я провел пару зим в Детской консультативной клинике в Филадельфии, но так и не скажу, что такое "структурная семейная терапия". Единственное, что я вижу: дело сводится к тому, чтобы разделить поколения и подучить родителей быть родителями получше.
Инт.: Вам просто неинтересно?
В.: Наверное, в этом основная причина. Ну и, конечно, возраст. Я прекрасно осознаю, что я все больше и больше скован своей ориентацией. Брался я читать Матурану в "Нетворкере". И было странное чувство потерянности... отторгнутости. Наконец, я сказал себе: "Ладно, у него свой кружок, у тебя свой. Я не понимаю, на каком языке говорят в его кружке, но и он, наверняка, не поймет моего".
Инт.: Скажите, а собственная семья никогда не доводит вас до бешенства?
В.: О нет! В собственной семье я расслабляюсь, думаю про выгребную яму и крышу, мечтаю укоротить водосточную трубу, чтобы провести канализацию прямо от крыши. Снасти для моего парусника интересуют – ну, чем там еще простаки занимаются... Думаю, что придет день, когда надо будет закрывать лавочку, дело-то хлопотное – та же ферма. Дома почти не веду разговоров про психотерапию и не сую нос в динамику семей по соседству.
Инт.: Я рад, что вы полны сил, но, кажется, этой весной вы очень болели?
В.: Дурацкое было дело: эмболия, да на этом фоне еще тахикардия, пришлось лечь на обе лопатки в больнице на целых две недели, электроэнцефалограммой день и ночь мучили. Еле выкарабкался. Не мог работать месяц или два. Непривычный опыт – смотреть на смерть под иным углом зрения.
Инт.: Что вы имеете в виду?
В.: Ну, когда вы опрокинуты на спину, угол зрения меняется. Видите все отчетливее. И удивляетесь, могут ли эти трубочки, которыми утыканы ваши руки, и вся эта чертовщина у вас на грузи спасти вас. А что, если три-четыре тромба подряд попадут в сосуды? Вы же вряд ли справитесь... И тогда вы замыкаетесь на своем одиночестве, на мысли, что останется просто тело... если настанет конец. Вот что я имею в виду.
В то время я совсем не паниковал, чему немного удивлялся. Может, все потому, что расти на ферме – значит постоянно видеть рождение и смерть. Я мальчонкой еще – это была моя обязанность – шел, ловил курицу для воскресного обеда и рубил ей голову. Я видел, как мой отец забивал корову кувалдой, а потом разделывал тушу. А в январе мы резали поросенка: рассекали ножом горло и видели, как он во дворе умирал, исходя кровью. Потом мы заготавливали сало и мясо на зиму. А медицинский факультет? Там, конечно, я тоже познавал жизнь и смерть. Я столько раз в реальности и в воображении встречался с ней, что, наверное, и к собственной смерти относился иначе. Хотя, кто его знает...
Инт.: Что сегодня в ваших профессиональных занятиях самое главное?
В.: Длительные курсы терапии я больше не провожу. Веду семинары по всей стране – и довольно регулярно. Для меня это по-прежнему творческая деятельность. Планирую также писать, хотя оставил мысль взяться за книжку прямо сейчас. Я попробую сделать серию эссе, посмотрю, что получится. Но в основном я сегодня провожу время дома, вожусь по хозяйству и на причале... Много времени отдаю семье. Этим летом четверо из моих шестерых детей приезжали – с внуками, конечно.
Инт.: Какие планы вас занимают больше всего?
В.: Встречи с семьями, которые мы с моей женой Мьюриел наблюдали в последние несколько лет. Все эти большие семьи приезжают и останавливаются в ближайшей гостинице. Недавно приезжали тринадцать человек из одной семьи. Мы проводим с этими семьями несколько дней – часа по четыре, по пять вместе. Удивительный опыт расширенной семейной динамики. Мы выяснили, что семьи становятся более ответственными, потому что наши встречи с ними нерегулярны, а то, что случается во время встреч, оказывает более сильное воздействие. Когда эти большие семьи съезжаются, мы будто опять попадаем в старые добрые времена родовой общины.
Инт.: Помимо совместной терапии вы с вашей женой Мьюриел, как мне кажется, изобрели новую игру.
В.: Ну, "изобрели" – не совсем верное слово. Мы открыли нечто вроде мускульной свободной ассоциации: игра в пинг-понг – не следя за счетом. Только этим и занимаемся. И вы попробуйте. Таким образом можно обойти соперничество, к которому обычно сводится игра в паре. В конце концов, вести счет – все равно, что раздваиваться умом: пытаться понять, как работает прием, занимаясь терапией.
За калейдоскопом
Интервью с Клу Маданес
Сентябрь-октябрь 1986 г.
Вот они – в психотерапевтическом кабинете перед огромным "односторонним зеркалом". Скарлет и Ретт. Что-то вы не припомните такую Скарлет – в резиновых шлепанцах, полосатых бермудах и... кудряшках? Неважно, что вальяжный Ретт, каким вы его помните, преобразился в хмурого, сверкающего лысиной мужчину, который лелеет оставшуюся прядь волос. Вы должны понимать – это же Вашингтонский институт семейной терапии, округ Колумбия. Здесь считается, что совсем не самопознание включает механизм перемены, а психотерапия – это просто процедура... "прививки" какого-то взгляда. Терапия здесь всегда имеет дело с метафорой, со смелым направлением клиента в самую неожиданную сторону. Поэтому естественно, что эта невообразимая пара здесь вполне способна поверить: они действительно один к одному Скарлет и Ретт.
И, однако, постороннему посетителю института чертовски интересно, как клиенты объясняют друзьям то, что от них требуют выполнять и называют "терапией". Что, например, говорит отец семилетнего мальчика, которого мучают хронические головные боли, о наказе являться с работы домой, каждый день притворяясь, что у него болит голова? Что говорит страдающая булимией женщина, которой посоветовали идти домой и вместо того, чтобы сначала кутить, а потом "расплачиваться" рвотой, ежедневно выбрасывать в мусор "порцию" продуктов на 5 долларов? А бывший наркоман что думает, когда для жены, обязательно осматривающей его одежду, раскладывает по карманам записочки: "Я тебя люблю"?
Подобные вопросы в институте никого не занимают. Как клиенты объясняют эффективное лечение самим себе и участливым друзьям – дело клиентов. Здесь просто придерживаются мнения, что люди – существа приспосабливающиеся, и если привыкают каждую неделю вываливать свои проблемы перед "односторонним зеркалом" – размерами точь-в-точь монолит из "2001 года", – то могут привыкнуть и ко всему остальному. Кроме того, здесь царит особая атмосфера, которой вы невольно проникаетесь, а здесь убеждены: пусть какая угодно психотерапия не действует и глохнет под гнетом традиций, "здешняя" – дает результат. С характерной дерзостью – чтобы не сказать самонадеянностью – они назвали прикрепленную к институту больницу Лечебницей. И каждый год со всего света приезжают к ним психотерапевты – найти здесь разгадку болезней, с которыми они не способны справиться в одиночку.
За "зеркалом" Клу Маданес – одна из директоров института – вместе с группой стажеров наблюдает, как Скарлет и Ретт нехотя соглашаются в присутствии лечащего психотерапевта: да, неделя прошла почти сносно. "Когда они появились у нас первый раз, слова не могли сказать, чтобы на затеять между собой жуткий спор, – поясняет Маданес. – На первом сеансе они так схватились друг с другом из-за того, кто обязан выносить мусор, что мы были вынуждены заявить: тема – слишком "грязная" для обсуждения у психотерапевта".
Маданес задорно смеется, вспоминая открывшую счет победу над парой бесспорных приверженцев спора. Заявление, что уборка мусора – тема недопустимая в психотерапии, как нельзя больше отвечает пристрастию Маданес к нелепицам. Все, кто читал ее книги и посещал семинары, знают, что она "как дома" в мире фантазии и абсурда. Часто ее терапия – это, казалось бы, чудачество на грани издевки, которая, впрочем, не оскорбляет людей, а смешит.
"Вскоре психотерапевт выяснил, что любимая книга у жены была "Унесенные ветром", – вспоминает Маданес. – Тогда мы его попросили сказать ей, что она – настоящая Скарлет. Такая же волевая и романтичная. А ее муж – вылитый Ретт Батлер. Жесткий, немногословный, но обаятельный. И начали терапию, помогая паре увидеть себя и друг друга в самом лестном свете. Однако тут все было сложнее. У жены диабет, и она пила без удержу. Но вот пришла к нам и бросила".
Там, где ее более сдержанные коллеги видят Sturm und Drang, Маданес обнаруживает эксцентричную комедию или, на худой конец, выдохшуюся "мыльную оперу", в которой требуется подправить сюжет. Как хитроумному режиссеру ей ясно: надо что-то переписать в сценарии, что-то отрепетировать – и немыслимая семейная драма вполне сгодится для жизненной сцены. Ее склонность в терапевтической работе полагаться на воображение, абсолютная убежденность в том, что проблема – это всегда пьеса, а не актеры, принесли Маданес славу самого смелого и изобретательного стратега в области семейной терапии.
Студенты Маданес безоговорочно верят ее словам как люди, которые просто не знают, чего от нее можно ожидать на деле. Большинство согласится, что никогда не встречали такого переменчивого человека, как Маданес: она властная и по-детски непосредственная, эксцентричная и "своя" в одно и то же время. Вот мнение ее бывшего ученика: "Разбираться в Клу – все равно что анализировать калейдоскоп". А вот что говорит другой ученик: "Когда Клу руководит, надо держать ухо востро. Если вы отлично справляетесь под ее давлением, наверняка сами станете сообразительнее и живее. Но с ее живостью ей не хватает терпения на тугодумов".
"Люди часто говорят, что боятся меня, – замечает Маданес. – А я удивляюсь, ведь сама себя считаю застенчивой". Месяца не проходит, чтобы Маданес не устроила где-нибудь семинар. Миниатюрная, "тонкоголосая", она подчиняет себе людей, будто инструктор по строевой подготовке. А как соединить ее славу виртуозного специалиста по психотерапии и манеру вести разговор в открытую, когда ее настроение и ее интерес в данный момент вы видите "невооруженным глазом"? Маданес объясняет свою прямоту аргентинской "закваской": "В Аргентине всегда говорят по делу. Болтают редко". Ее муж, Джей Хейли, выражается просто: "Она не любит пустую болтовню".
Что отличает ее терапевтический стиль? Сальвадор Минухин говорит: "Клу настоящий новатор. Больше чем кто-либо она соединяла семейную терапию с игрой, у нее есть легкость и юмор, в этой терапии – ничего грозного. Работа с детьми научила ее умению вести людей за собой, не давая им догадаться, что они следуют за ее идеями". Маданес с улыбкой поправляет Минухина: "Я думаю, что это у меня не столько от опыта работы с детьми, сколько от моей собственной детскости".
Сегодня Маданес вызывает особое любопытство у всех имеющих отношение к семейной терапии. Жена Джея Хейли, зачинателя направления, она завоевала признание как мастер решать семейные головоломки, которому просто нет равных (в одной из последних публикаций она перечислила 23 стратегических приема из своего арсенала). В двух книгах – "Стратегическая семейная терапия" и "За "односторонним зеркалом"" – она убеждала коллег, что целыми днями слушать обалдевших от наркотиков юнцов и обжор, страдающих рвотой, – увлекательное занятие. Она следит за модой, любит получать от жизни удовольствие и не считает нужным оправдываться или смущаться этим обстоятельством. Многим семейным терапевтам остается только удивляться.
У себя в институте, на семинарах Маданес и Хейли за десять лет обучили тысячи людей психотерапевтическому методу, в основе которого нетрадиционный подход легендарного гипнотерапевта Милтона Эриксона. В 40-50-е годы, когда господствовал психоанализ, а "инсайт" рассматривался как главное орудие перемены, Эриксон разработал избегающую "толкования" терапию действия, полагая, что "самокопание" клиента не помогает ему решить проблему, а только отдаляет ее решение. Не сосредоточиваясь на болезненном опыте прошлого, клиент получал от Эриксона "легкий толчок", собирал все свои силы и старался справиться с настоящим. Угрюмой рассудочности психоанализа Эриксон противопоставил типично американскую энергичность. Этот непривычный способ добиваться перемены Джей Хейли популяризовал в своей книге "Необычная терапия" и создал едва ли не культ Эриксона в психотерапии. Обращаясь к идеям и методам Эриксона, Хейли выступил как автор "стратегического" подхода и основатель одной из самых влиятельных сегодня психотерапевтических школ.
Профессиональная ориентация Маданес тесно связана с линией, проводимой ее мужем, которого Маданес по-прежнему считает своим наставником. В сотрудничестве с мужем она разрабатывала как теоретические6 вопросы, так и методики "стратегической" терапии. Наряду с тем, что "стратегическая" семейная терапия – практическое средство достижения перемены, это еще и общий взгляд на процесс перемены и на роль психотерапевта в нем. Сегодня многие психотерапевты отрекомендуют вам себя в сравнении со "стратегическими": кто-то считает их манипуляторами, нацеленными на быстрый успех, заготавливающими впрок "фокусы", кто-то – осведомленными практиками, которые достигают цели, несмотря на сбивающие с толку речи коллег-заклинателей.
"Стратегическая" терапия, которой учат Маданес и ее муж, строится на непреклонном стремлении психотерапевта разрешить трудности клиента. По мнению Маданес и Хейли, терапевт всегда там, где игра идет с его "подачи", а цель одна – добиться ощутимого результата в самый короткий срок. Как бухгалтер не ожидает, что явившийся к нему клиент знает законы о налогах, так же и "стратегический" терапевт не предполагает, что его клиент разбирается в психотерапии. Важно то, что у психотерапевта всегда есть план действий, и он, по словам Хейли, "не станет, выслушав жалобы, выражать надежду, что все обойдется".
Приемы "стратегической" терапии не каждому по вкусу. С самых первых выступлений Хейли его оппоненты подвергали критике моральную сторону такого вмешательства, когда клиента держат в неведении относительно применяемых методик лечения. Другие недоумевали, почему школа, которая так гордится результатами терапии, не ведет исследований и не способна представить доказательств эффективности "стратегического" подхода. Для многих остается открытым вопрос, закрепляется ли достигнутое посредством "стратегического" вмешательства "немедленное" изменение поведения?
С недавних пор оспаривают пользу "стратегической" терапии и феминистки. В особенности они упрекают Маданес за принижение женщин, за поддержку устоявшихся стереотипных представлений о роли мужчины и женщины и в ее работе, и в публичных выступлениях.
"Я считаю, что феминистка не будет заниматься "стратегической" терапией, – утверждает Дебора Лупниц, автор книги, в которой семейная терапия критикуется с позиций феминизма. – Феминистки неизменно настаивают на том, что необходимо прояснять людям их положение, а не мистифицировать их. Считать, что "инсайт" лишняя вещь, когда речь идет о позитивных переменах, – по-настоящему вредная для женщин идея.
Неоднократно звучавшее в выступлениях Маданес мнение о благотворности семейных отношений также побуждает ее критиков из лагеря феминисток говорить о наивности взгляда, не учитывающего патриархальных устоев культурной среды, в которой существует современная семья. Лупниц говорит: "Маданес предпочитает направлять внимание на силу добра, исходящую от семьи, но я думаю, нельзя разобраться в человеческом поведении, отрицая в нем то, что вам не нравится".
В штате Мэриленд, где Хейли и Маданес обучили множество психотерапевтов по контракту с системой учреждений психогигиены штата, "стратегическая" терапия оказалась одной из самых злободневных политических тем. Местное отделение Национальной ассоциации в защиту прав душевнобольных – группа самопомощи родителям шизофреников организовала первую акцию протеста "потребителей" семейной терапии. Они ведут пока довольно успешную борьбу, добиваясь в рамках штата и округов отмены ассигнований на обучение и проведение семейной терапии.
Методы лечения, применяемые Хейли и Маданес, – особый пункт в этой борьбе. Агнес Хатфилд, одна из основательниц ассоциации, профессор Мэрилендского университета, говорит: "Хейли и Маданес, кажется, несколько отстали от жизни, категорически отрицая болезнь, называемую "шизофрения". Глядя в их книги, я удивлялась нежеланию авторов касаться новых исследований в соответствующей области. Единственные авторитеты для них, похоже, – они сами".
Маданес и Хейли пригласили Хатфилд в свой институт побеседовать со стажерами. "Стажеры не заразились ее пессимизмом в отношении людей, которых она называет "шизофрениками", – говорит Маданес. – Я думаю, ни она, ни ее соратники как следует не озабочены правами душевнобольных пациентов и злоупотреблениями при лечении этих людей".
Взгляды Хейли и Маданес на лечение шизофреников критикуют не только те, кто наблюдает "со стороны". Вот точка зрения одного из "своих" – семейного терапевта: "Они думают, что на дворе еще 60-е и надо помочь Р.Д. Лэнгу спасти шизофреников от их семей и от всех на свете безумцев-психиатров. Они не понимают, каково жить с психотиком".
Кэрол Андерсон из Западного института психиатрии, известная профессионалам по книге "Шизофрения и семья", замечает в связи с предубеждением Маданес и Хейли против применения психотропных препаратов: "Никто и не спорит: лекарства наносят вред. Но большинство пациентов говорит, что готовы смириться с недомоганиями при лечении из-за побочного эффекта препаратов – только бы избавиться от ужаса и муки шизофрении. Я думаю, все лечащие шизофрению, пользуясь методами семейной терапии, включая Джея и Клу, обещают больше, чем способны исполнить. Это безответственно – внушать людям ложную надежду, обрекая их на разочарование и крушение иллюзий".
"Психотерапевты должны утешать пациентов и подавлять в них ужас и муку, – вот убеждение Маданес. – Неэтично не подавать надежду тем, кто еще жив. Вызывать у людей необратимые нарушения нервной системы в результате лечения нежелательно".
"Почерк" Маданес-психотерапевта всегда узнаваем – она способна обнаружить нежные чувства к семье, живущей в настоящем кошмаре. Маданес писала в 1986 г.: "Любовь – такое сложное чувство; из любви вы иногда причиняете боль себе или тем, кого любите... Дочь попытается покончить с собой, чтобы ее угнетенная мать встряхнулась и проявила заботу о ней, а тем самым справилась бы и со своей депрессией. Насилие тоже может служить способом добиться любви или проявить ее".
Терапия Маданес внушает веру в мир, исполненный благожелательности, где каждый из нас огражден от суровости жизни близкими, которые их чувствуют почти телепатически и готовы пожертвовать собой, если их семье в этой жизни станет хотя бы чуточку легче.
Главная идея, которой Маданес обогатила теорию семейной терапии, состоит в том, что большинство симптомов – а также реакция на них членов семьи – в действительности только метафоры, зеркально отражающие – и одновременно как в кривом зеркале искажающие – все остальные семейные проблемы, прямое выражение которых непоправимо нарушило бы семейный status quo. Так, по Маданес, что-нибудь совсем "несложное", вроде ночного недержания мочи у ребенка, может быть метафорическим отражением сложностей в постели у отца, а значит, симптом надо рассматривать как попытку ребенка помочь родителям, отвлекая их от других проблем. Следовательно, и понимать ночное недержание лучше всего, фокусируясь на том, что симптом сосредоточивает внимание матери на проблемах ребенка – а не на своих собственных – и вовлекает отца в обсуждение "постельных" проблем сына, а не своей супружеской неверности.
Там, где другим достаточно "чиркнуть" по поверхности человеческих взаимоотношений, как забьют гейзеры лжи и тирании, Маданес, обращаясь к своей терапии, обычно обнаруживает родники чистейших чувств.
Среди семейных терапевтов Маданес – прежде всего авторитет в области... притворства, "обманных" приемов, прибегая к которым она дает установки членам семьи действовать так, будто их симптомы существуют "понарошку", а остальные в семье обязаны подыгрывать. Маданес поясняет: "Психотерапевт может побудить ребенка притвориться, что у него симптом. Родителей побуждают помогать ребенку в его притворстве, что симптом ненастоящий. Таким образом, ситуация непременно обернется игрой, выдумкой. И когда последовательность совместных действий будет маркирована так: "Тут выдумка", – участникам уже трудно вернуться в рамки с пометкой: "Тут правда".
Одним из первых случаев, когда Маданес использовала тактику "притворства", была история с десятилетним пуэрто-риканским мальчиком, которого мучили ночные кошмары. Маданес предположила, что страхи мальчика происходили от тревоги, мучившей его мать. "Она потеряла двоих мужей, жила в бедности, не говорила на английском и поддерживала отношения с мужчиной, которые нужно было скрывать ото всех (особенно от службы социальных проблем), хотя он являлся отцом ее ребенка".
Маданес разработала сценарий игры, по которому на мать нападет злоумышленник (его роль досталась одной из дочерей этой женщины). Задача мальчика была прийти на помощь матери. "У семьи возникли трудности с инсценировкой, – пишет Маданес, – потому что мать расправлялась с невсамделишным злодеем еще до того, как сын поспевал на выручку... А неудача с "правильной игрой" по сценарию указывала на то, что мать сильная и может постоять за себя, что ей не нужна сыновняя защита... Ночные кошмары у мальчика больше не повторялись".
|
