|
Инт.: Расскажите подробнее о реакции детей.
П.: Если идентифицированный пациент не единственный ребенок в семье, обычно он очень доволен, потому что впервые видит, что его сестры, братья тоже не знают, где родители. Впервые он – на одном уровне со всеми. Мы обнаружили столько удивительного! Например, был случай с диагностированной кататонией у шестнадцатилетнего подростка. Родители согласились оставить сына и его восьмилетнего брата одних в доме, но были в ужасе. Родители воображали, что психотик убьет младшего брата, им пришлось пить успокаивающее, чтобы выполнить предписание. Когда они, после нескольких часов отсутствия, вернулись, то обнаружили, что шестнадцатилетний сын приготовил обед для брата и даже уложил его спать. В первый раз за всю жизнь мальчику представилась возможность проявить заботу и ответственность. С того дня он совершенно переменился. Он стал нежнее матери относиться к младшему брату и в конце концов нашел работу.
Инт.: Случались несчастья по причине вашего предписания?
П.: Никогда. Порой ребенок ломал что-нибудь в доме, чтобы остеречь родителей на будущее, чтобы больше не вздумали исчезать, но это мелочи.
Инт.: Почему дети не упорствуют в борьбе за влияние, не ведут себя еще хуже, чтобы вынудить родителей отказаться от их таинственных отлучек?
П.: Когда родители исчезают, следуя нашему предписанию, многое меняется. Взаимное влияние на время исключено. Дети чувствуют, что они отвечают за себя, с ними первый раз обошлись как со взрослыми. Дети, не умевшие поухаживать за собой, сами приготовят поесть. Больше того, они еще и вымоют посуду!
Инт.: Когда вы только начали рекомендовать родителям отлучку на уик-энд, вы не боялись, что вдруг случится что-нибудь?
П.: Нет, мы обдумали все командой. А вот родители очень страдали. Иногда у нас месяцы уходили на то, чтобы заставить их послушаться и выполнить предписание, – так они тревожились.
Инт.: Психотерапевты – помимо вашей группы, – применяющие подобное вмешательство, сообщают об успехах?
П.: Несколько лет назад я рассказала о нашем предписании на одном конгрессе во Франции и предложила попробовать наш метод. Но никто не добился хороших результатов, потому что психотерапевты ужасались сами, давая наше предписание. Если психотерапевт боится или сомневается, давая предписание, семья это почувствует и ничего не выполнит. Важно, чтобы психотерапевт понимал, что риск есть, но рискнуть необходимо.
Инт.: Вы сегодня идете против основного потока, стремясь найти единый "рецепт" для расстройств вроде анорексии и шизофрении. Большинство семейных терапевтов сегодня ориентируются на теоретические понятия конструктивизма и поддерживают идею, что каждая семья – это отдельная история, а значит, не может быть все объясняющих глобальных схем.
П.: Да, я знаю, что в одиночку прилагаю усилия, чтобы выстроить некую общую схему. Я также знаю, что моя схема семейной игры – это моя собственная конструкция. Я знаю, что историй множество, но я десять лет работала и сконструировала именно такую историю. Я провожу терапию исходя из того, что моя схема верна, хотя считаю, что никому не дано знать, какова реальность. Но если с этой "картой местности" я могу неоднократно, что подтверждают и семьи, достичь успеха, возможно, мы все поблизости от какой-то реально существующей истории – пусть не единственной реально существующей... Я мечтаю о том времени, когда психотерапевты попробуют работать по нашей общей схеме психопатологического процесса в семьях и найдут, что схема полезна.
Я не теоретик, я клиницист. Я изучала работы таких мыслителей, как Умберто Матурана и Франсиско Варела, но не обнаружила у них указаний, как мне поступать с моими семьями, где есть шизофреник. Это – биологи, они все знают о клетках, об их организации. Но клетки не имеют отношения к стратегии, люди же – имеют. Клетки подчинены естественным законам, в то время как люди изобретают тайные игры со своими правилами, а иногда нарушают всякие правила и законы, в том числе естественные законы. Почему? Вот тут и вмешивается стратегия – та, что у них в головах. Человеку необходимо могущество. Вы знаете, зачем человеку могущество? Чтобы иметь свободу выбора, чтобы расширить возможный выбор и быть ответственным.
Человек не предсказуем до конца. В системе или в игре человек находится под влиянием и ограничен условиями игры, но одновременно он остается свободным и ответственным – даже в крайне сковывающих условиях. Посадите человека в тюрьму, прикуйте его к стене за руки, за ноги и спросите себя: "Что он теперь сделает? Будет есть или нет?" Вы не предскажете. Ему дан выбор. Клетка всегда будет питаться – она подчиняется естественным законам. Вы можете вообразить клетку, отказавшуюся питаться? Но человек иначе устроен.
Инт.: Этот интерес к личному выбору вам не был свойствен на этапе "Парадокса и контрпарадокса", когда вас занимала идея системы и ее законов. Тогда у вас изображалась некая таинственная жизнь семьи "над" и "поверх" той, которой жили члены семьи.
П.: Разрабатывая терапию парадоксального вмешательства, я очень боялась скатиться на позиции психоанализа. Я изо всех сил старалась овладеть системным мышлением, которое, на мой взгляд, было важным шагом вперед к более глубокому постижению реальности. Но прошло время, и я поняла, что попала из огня да в полымя. У меня пропали субъекты, актеры в игре. А при отсутствии живых людей я персонифицировала семью. Семья сделалась "субъектом", обращавшимся за помощью, желавшим перемены, противящимся перемене и так далее. Но семья – не субъект. У каждого члена семьи своя стратегическая линия, свой выбор, свое представление о терапии. "Семья" – это абстракция. Теперь мы вновь видим в семье личности, не отступая назад к психоанализу.
Инт.: Что вы имеете в виду?
П.: Когда мы предписываем родителям исчезнуть, мы должны принимать во внимание различную реакцию каждого члена семьи. Методом предписания мы добываем факты, позволяющие определить стратегическую линию каждого в семейной игре.
Инт.: Предположим, вы выяснили, что старшая дочь в ярости оттого, что родители исчезают. О чем это говорит вам?
П.: Если старшая дочь в ярости, это, возможно, значит, что она особо приближена или к отцу, или к матери. А отсюда я уже могу "разместить" на сцене остальных членов семьи. Мы пытаемся решить семейную головоломку, найдя каждому верное место.
Инт.: Головоломка головоломки стоит, и, наверное, одни логичнее других. Есть у вас идеи относительно здоровой семьи? Как она должна функционировать?
П.: Нет идей. Я не даю установку с мыслью, что научу пару жить вместе, научу быть счастливыми. Я не верю в такое "общепринятое" счастье. На мой взгляд, неправы психотерапевты, стремящиеся навязать людям свое представление о семейной жизни.
Знаете, что происходит в Италии? Молодые двадцатилетние отцы играют материнскую роль с детьми – меняют пеленки, водят в сад и так далее. Раньше это было бы немыслимо. Мужчина-итальянец раньше не просто посчитал бы себя несчастным в такой роли, он стыдился бы делать это. Если бы психотерапевт раньше попробовал "прописать" молодым отцам материнскую роль, его бы подняли на смех. А теперь все происходит само собой – это часть перестройки нашей культуры. Семьи развиваются, движимые внутренним импульсом. Психотерапевты не могут навязывать семьям свой собственный план, свои представления.
Инт.: В Соединенных Штатах некоторые семейные терапевты из феминисток критикуют ваши методы. Они считают, что вы, как и многие другие ведущие представители направления, игнорируете широкие социальные связи, в силу которых женщины не имеют столько свободы, сколько мужчины. Что вы ответите на это?
П.: Очень интересный вопрос. Я отвечу, обращаясь к своим клиническим наблюдениям. В семьях с диагностированной анорексией мать, на первый взгляд, – неприятный человек. Постоянно раздражается, постоянно возражает, твердит, что она мученица, что вся "на нервах". Только и знает, что каждого одергивать. Она – типичная мать патриархального уклада, при котором угнетенная женщина обычно очень реактивна. Но действительный вред наносит этим семьям отец, потому что он сигнализирует дочери – на уровне аналогий, – что ее мать он едва переносит. Его "текст" для дочери примерно таков: "Какой хорошей женой ты была бы мне. А я должен терпеть эту женщину ради семейного блага". Он "соблазняет" дочь и толкает ее против матери.
Инт.: Но это немного не о том. Я – об идее, что мужчины в семье имеют больше власти и больше выбора по сравнению с женщинами. Как, по-вашему, это действительно так?
П.: Я думаю, такая позиция не учитывает важности игр, ведущихся в семье. Есть множество женщин, которые столького добиваются, играя роль притесняемой, роль жертвы! На прошлой неделе я консультировала семью одного очень богатого человека, который считает, что у него в семье безграничная власть – как у диктатора. Его жена – скромная, спокойная женщина, такая послушная, такая покорная. Дети, все четверо, настроены против него. Он силой привел семью на консультацию, и каждый видел врага в нем, а следовательно, – и во мне. Поэтому я сказала отцу: "Вы чувствуете себя победителем – у вас такое влияние... А вот ваша жена украла у вас четверых детей. Я ничего не смогу сделать, пока ваша жена сама не решит, что пора обратиться к семейному терапевту и менять ваши с ней отношения". Кто-то пожалел бы эту бедную женщину, забывая, что ее любят четверо детей. Но я увидела, что этот наивный человек одинок, и посочувствовала ему.
Инт.: В прошлом году Кэрол Андерсон опубликовала статью, в которой очень критиковала кое-что в вашей работе. Особенно она оспаривала мысль, что вашу работу можно называть действительно исследовательской. Она утверждала, что вы не проводите достаточно четкого разграничения между типами психических расстройств у детей в тех семьях, которые вы лечите, откуда неясно, какие именно заболевания вы излечиваете. Что вы ответите?
П.: В книге, которую мы пишем, мы определяем случаи в соответствии с DSM-III.
Инт.: Другой вопрос, поднимаемый Андерсон, кажется, из ряда важных. Она говорит: "Хотя Палаззоли заявляет, что в своих выводах исследователя опирается на терапию 114 семей, обсуждая метод инвариантного предписания, она ограничивается девятнадцатью, из которых только десять согласились следовать предписанию. На основании этого опыта автор заключает, что терапевтическое воздействие предписания несомненно доказано. Тут явное преувеличение, учитывая, что две семьи отказались от предписания и выбыли, четыре – неохотно исполняли его, не добившись результатов, и три неукоснительно следовали, по их словам, предписанию, но тоже не показали результатов. Особенно возмущает ее вывод, что эти три последние семьи, должно быть, лгали, потому что добились бы результатов, если бы исполняли то, о чем им говорилось. Отталкиваясь от подобной логики, не следует ли нам заключить, что лгали и семьи, которые уверяли, будто добились успеха?" Что вы скажете?
П.: В публикации, о которой идет речь, я ссылалась на "историческую" уже статью, написанную мною в 1981 г., после того как мы провели терапию по новому методу с нашими первыми девятнадцатью семьями. Удача в десяти случаях (чудо для нас, ведь все это были крайне тяжелые случаи) не могла не воодушевить: мы считали, что на верном пути. Что касается нашего подозрения, будто те семьи лгали... Наша тогдашняя наивность тут очевидна. Тогда мы еще не осознавали, что делаем ошибку, делая предписание, – не осознавали, не умея распознать первых признаков негативной реакции у родителей. Поэтому и винили семьи, если был провал.
Инт.: У вас есть еще какая-нибудь статистика помимо результатов работы с девятнадцатью семьями?
П.: Я не спешу с выводами. Последующее наблюдение – это серьезная проблема. Мы можем позвонить через год семье, проходившей терапию, чтобы узнать, как у них дела, но ведь узнаем обо всем со слов человека, снявшего трубку. Возможно, кто-то другой из этой семьи сообщил бы нам иное. Как оценивать результаты нашей терапии – щекотливый вопрос, мы еще далеки от его решения.
Инт.: Возражение у Андерсон вызывают ваши негативные характеристики семей, особенно ваша концепция "грязной игры".
П.: Кэрол Андерсон шокировал мой термин "грязная игра", который я применяю для обозначения тайных союзов и молчаливого попустительства в семьях. Знаю, термин отдает морализированием, но я также знаю, что "грязные" игры существуют во всех системах – в монастырях, в крупных организациях – вплоть до государства. Откуда же такое возмущение, когда речь о "грязной игре" в семье? Неужели мы должны верить, что семьи полны только любовью, проявляют только понимание и прямодушие? Семья – это наша школа. В семьях мы обучаемся стратегии и, может быть, – умению вести "грязную" игру, которое потом применяем в других системах.
Инт.: Инвариантное предписание – универсальный способ терапии, по-вашему, или ее следует применять только в работе с семьями, где диагностированы психотические расстройства и анорексия?
П.: Я не знаю. В моем центре мы лечим в основном тяжелые расстройства. Мы не занимаемся проблемами вроде школьной фобии, не консультируем пары, в которых постоянные драки.
Инт.: Как на текущий момент вы оцениваете эффективность инвариантного предписания в качестве клинического метода?
П.: Тактики вмешательства еще в стадии разработки. Мне необходимо пронаблюдать еще много, очень много случаев. Я очень осторожна, когда дело касается обучения моим методам. Я предпочитаю объяснить психотерапевтам, как я вижу процесс, идущий в семье, а тогда они пусть сами ищут способ вмешательства.
Инт.: Вы как психотерапевт поглощены стратегией, используемой людьми в их семьях. А что вы можете рассказать о семье, в которой сами выросли, о своем месте в ней?
П.: Моя семья была очень несчастной. Я была младшим ребенком из четверых, а мои родители были страшно занятые люди, потому что им приходилось ворочать большими делами. Мой отец владел фабриками, фермами, сетью магазинов, но страстно увлекался скачками. Он держал огромное число лошадей и тратил на них огромные деньги. Он был очень веселым человеком и – трудным в общении. Моя мать управляла делами и была очень религиозной, очень покорной. Из-за привязанности к матери ни оба моих брата, ни сестра не пробовали бунтовать против отца. Моя мать будто внушала моим братьям: "Останьтесь со мной, я одинока". И они оба остались в семейном деле, хотя не радовались этому.
Я была самой младшей – на одиннадцать лет моложе старшего брата. Когда я родилась, родители отправили меня в деревню к кормилице, и я оставалась там три года. Тогда было принято так, но с моей кормилицей Розой я узнала столько радости! А моя семья, казалось, забыла про меня. Когда они вспомнили и "хватились" четвертого ребенка, когда привезли меня домой, это была катастрофа. Им пришлось поселить в доме на какое-то время мою деревенскую кормилицу, потому что я отказывалась оставаться в доме без нее. Я убегала, и они находили меня на улице, где я просила прохожих: "Отвезите меня к моей деревенской маме!"
Инт.: Каким вы были ребенком?
П.: Я всегда хотела, чтобы со мной обращались, как с моими старшими братьями. Когда мама запрещала мне что-то, что делали братья, я требовала ответа: почему? И она говорила: "Потому что ты девочка, а они мальчики". И потому я очень рано воспылала страстью к школе и учению. Это был мой вариант феминизма. Я влюбилась в латынь и древнегреческий. В семье считали, что я умственно отсталая, – иначе почему столько времени должна учиться! На выпускном экзамене в гимназии мне дали перевести страницу с древнегреческого. Я перевела на латинский, потому что уж слишком легким делом казался перевод на итальянский.
Инт.: Но вы не бунтовали? Не вели битв с родителями?
П.: Трудно было бунтовать в моей семье, потому что моя мать оказалась в очень сложном положении. Отец все время и все деньги тратил на лошадей, а ей доставались все семейные обязанности. По этой причине я решила избрать свою дорогу, уйти из семьи – вот и полюбила учебу.
Инт.: Как родители реагировали на ваши успехи?
П.: Когда я училась в начальной школе, они совершенно не интересовались моими успехами. В конце каждого класса я получала золотую медаль, но они ни разу не пришли на торжество. Неважно, как я учусь – раз я женщина! Женщинам назначено только замужество, дети, дом. Но когда я поступила в университет, моя мать стала очень гордиться и уже переживала за меня на экзаменах. Она молилась, чтобы я сдала успешно. Это было невыносимо. В конце концов я запретила ей интересоваться моей учебой. Я сказала ей: "Я просто не могу учиться, если ты теперь взяла в свои руки мою учебу".
Я никогда не вела битв с матерью. Все битвы были с отцом. Я ему очень дерзила. Я сказала ему: "Я не мама. Я другая. Я никогда не буду слушаться тебя. Никогда". Моя мать умерла, когда я училась на медицинском факультета, а мои братья и сестра уже обзавелись своими семьями. И мы с отцом остались одни на большой вилле. Там бывали жуткие сцены, он приходил в ярость, потому что я не уступала ему. Он очень огорчился, когда я вышла замуж, – ведь я оставила его совсем одного, только со слугами. Но он принял это. Он был благороднейший человек. Когда он умер, у нас начались финансовые затруднения. У него оказалось столько долгов! Но я была довольна, мне совсем не нравилось, что я очень богата. Много денег – это вечная забота, чтобы распорядиться ими, а мне это не нравилось.
Инт.: Значит, он освободил вас от этого бремени?
П.: Да. Мой отец любил меня, а я, возможно, – его. По завещаю он оставил мне кольцо, которое носил, не снимая.
Инт.: Вы видите какую-нибудь связь между вашим опытом в родной семье и тем, что работаете с командой уже двадцать лет?
П.: Возможно, семья, в которой я родилась, как раз причина... С мужем и детьми я очень покладиста. Я никогда не контролирую детей. У меня столько других забот. Я уверена, дети ничего плохого не сделают. Мне кажется, я такая же с моей командой и с пациентами. Я отношусь к шизофренику как к полноправному и ответственному лицу. Например, когда я начинаю сеанс, то не буду у родителей спрашивать о поведении их сына-шизофреника – я сразу задам вопрос ему самому. Скажем, выяснится, что его сестра только что вышла замуж, тогда я спрошу его: "Кто, по-вашему, больше загрустил, когда она вышла замуж, – ваш отец или ваша мать?" Он становится полноправным членом семьи, потому что к нему относятся как к полноправному. И он отвечает: "Моя мать очень грустила".
Инт.: Каковы ваши планы?
П.: Больше всего меня интересует работа тут, в моем центре. По понедельникам, вторникам и средам я с командой консультирую семьи. Всю неделю мы, к сожалению, не можем работать командой. Но я думаю, так лучше для нас – что мы не постоянно вместе. На днях я просматривала видеозаписи наших сеансов и делала пометки. Если я не могу разобраться в реакциях семьи на сеансе, я просматриваю кассету и беру день на размышление. Так я веду изучение. Я читаю. Я смотрю на деревья из окна кабинета. Я очень люблю работать тут – в тишине.
Инт.: Вы – лидер, у которого много последователей. И вдруг лидер говорит: "Эта захватывающая работа с парадоксом, так вас увлекшая... в общем, мне она больше неинтересна. Меня теперь интересуют совсем другие вещи". Люди не бывают возмущены вами?
П.: Очень часто люди возмущаются, потому что хотят, чтобы я соответствовала себе же. "Вы раньше поражали нас смелостью. Почему же вы изменились?.. Десять лет назад вы говорили то-то и то-то". Мне безразлично, что я говорила десять лет назад. И это мой характер, ведь я привыкла не обращать внимания на то, что позади и уже сделано, меня увлекает только то, что еще не сделано, что я сделаю в будущем.
Инт.: Значит, вас не беспокоит, если люди возмущаются вами и требуют, чтобы вы сохраняли верность прежним убеждениям?
П.: Я редко беспокоюсь из-за этого. Но я не могу не осознавать, что научный поиск постоянно "на марше", и я хочу оставаться "на марше" вместе с ним.
Как доброжелательный редактор
Интервью с Линн Хоффман
Сентябрь-октябрь 1988
Линн Хоффман не будет заниматься клинической "показухой" и решать проблему в мгновение ока. Есть даже нотка тайной гордости в ее голосе, когда она называет себя "занудой", психотерапевтом, которому наверняка скажут: "Ну и терпение у вас – так работать!" Она охотно соглашается, что не многих поразила бы на семинарах по семейной терапии, или, как она выражается, "на гастролях".
С настойчивостью, редкой для семейного психотерапевта, обычно не забивающего голову теорией, Хоффман "добивалась" славы эрудита, а не клинициста-новатора, репутации просвещенного в своем деле человека, толкующего идеи и посылки, которые более практически мыслящие коллеги принимали как само собой разумеющиеся. В ряде статей о загадках теории систем и особенно в своей книге "Принципы семейной терапии" она размышляла над основополагающими тенденциями клинической практики и выступала как первооткрыватель путей, связывающих семейную терапию с наукой сегодняшнего дня.
С тех пор как она покинула Институт Аккермана в Нью-Йорке и обосновалась в Амхерсте, штат Массачусетс, ее профессиональные интересы обретали новое направление. И если Хоффман в разное время называли в числе приверженцев фактически всех получавших широкое признание методов семейной терапии, сама она не могла найти метод "по руке", который полностью бы устраивал ее. До недавнего времени ... В интервью Хоффман признается, что увлечение конструктивизмом заставило ее отказаться от многих представлений о системах и их преобразовании, некогда столь дорогих ей.
Инт.: Я не открою вам секрета, если скажу, что для большинства клиницистов понятия вроде "кибернетики второго порядка", "новая эпистемология", "конструктивизм" – все это "туманные речи", никакого отношения не имеющие к реальному делу помощи людям. Что вы отвечаете тем, кто оспаривает пользу этих "абстрактных" идей для рядового психотерапевта?
Х.: Я исхожу из того, что, хотя многие психотерапевты против навешивания ярлыков людям, мы никогда не выступали в достаточной мере принципиальными противниками подобной практики. Мне кажется, конструктивизм – или социальный конструктивизм, как я бы уточнила, – это просто способ понять, что все нами описываемое нами же создается. А поэтому с особой осторожностью следует брать на себя ответственность "эксперта", ставящего диагноз, проводящего вмешательство, т. е. работающего с людьми, которые обращаются к нам.
Больше того, я считаю, многие семейные терапевты совершали ошибку, когда думали, что, проанализировав индивидуальную психику, они обзаводились "реальным описанием мира". Картина семейной механики у психотерапевта ничуть не "реальнее" любой другой картины.
Инт.: Как вы считаете, почему конструктивизм привлек внимание семейных терапевтов?
Х.: Мы захвачены процессом смены ориентации – от бихевиоризма к более когнитивной модели. Семейная терапия – с момента возникновения – фокусировалась скорее на перемене способа поведения, присущего людям, чем на перемене способа мышления. Сегодня в нашей области, так же как и в других, заметен поворот к тому, что я бы назвала "теориями повествования". Под этим я имею в виду точку зрения, что мы организуем мир в короткие связки значений, – назовите их "историями", или "параболами", или "посылками", или же "темами". Реальность как бы состоит из историй, которые люди рассказывают себе, чтобы понять мир и проложить свой путь в нем. Другими словами, возможно, недостаточно пытаться изменить чье-то поведение. Возможно, нам надо добраться до "повествований", в которых люди изображают себе свою жизнь, – до метафор, с помощью которых они живут.
У меня также есть впечатление, что системный взгляд, от которого отталкивается семейная терапия, сегодня неоднозначен. В нашем описании социальных систем мы повернули от характерных для этого взгляда вневременных циклических метафор – таких, как гомеостазис, круг, аутопоэтика, – к метафорам "текучего" времени, связанным с повествованием, историей, потоком. Пришедшая из кибернетики аналогия человеческих групп, в основе своей пространственная, возможно, уже отработана. А это значит, что мне необходимо ставить под вопрос некоторые преставления, с которыми я идентифицировалась.
Инт.: Как вы думаете, почему дискуссии этого направления кажутся труднодоступными для понимания?
Х.: Когда сфокусированность на поведении замещается сфокусированностью на значении, вы обнаруживаете, что труднее говорить о точном смысле слов. Поведение легко наблюдаемо, представления – нет. Нельзя увидеть, как они меняются. Я также думаю, что представления не пребывают "внутри" людей – как ваша судьба в печенье-гадании. Представления скорее напоминают временные потоки: они возникают в диалоге и постоянно меняются, хотя иногда – очень медленно. Терапевтическая беседа строится, отталкиваясь от этого факта.
Инт.: Может быть, вы поясните конкретнее – на примере того, как овладение конструктивистским взглядом преобразило ваш стиль терапии?
Х.: Этот взгляд меня перевернул. Вначале я спросила себя: как будет выглядеть моя работа, если я отброшу все идеи о руководстве людьми, если перестану держаться за позицию эксперта? И мои прежние представления, как кегли, попадали одно за другим. Когда я работала в Детской консультативной клинике в Филадельфии, я поняла, что руководящий стиль терапии – минухинский – совсем не по мне. Я твердила, что я – за Терапию слабых. Впрочем, я ничего подобного не делала – до последнего времени.
В моей нынешней работе я оставила позицию, диктовавшую менять людей. Теперь дело сводится скорее к тому, чтобы помочь людям рассказать их историю, – сидя рядом, как сочиняющий за другого или доброжелательный редактор. Я могу предложить какие-то изменения в обрамлении, но основа – их текст. И если то, что я делаю вместе с людьми, срабатывает, они начинают чувствовать себя лучше, а проблема теперь либо легче решается, либо в их представлении перестает существовать как проблема.
Но я должна подчеркнуть: то, что я делаю, не следует называть "конструктивистской семейной терапией", это просто мое частное применение конструктивистских идей в клинической практике. Перемену вызывает не столько то, что я делаю, сколько факт моей большей личной причастности: я как психотерапевт выхожу из укрытия. Занимающихся индивидуальной психотерапией всегда возмущали в семейной терапии отношения сторон, утративших взаимное доверие, будто отношения мачехи и падчерицы. Я пытаюсь вернуть в семейную терапию эту... взаимность.
Инт.: Не покажете ли на примере клинического случая, как ваша конструктивистская философия отразилась в практике?
Х.: Хорошо. Я расскажу вам про мать и дочь, молодую женщину, которые пришли ко мне из-за ужасной ссоры, превратившей их в чужих на целых три года. Семья была "островком" трех женщин – бабушка, мать, дочь. После смерти бабушки мать хотела больше распоряжаться дочерью, но дочь, уже жившая отдельно, отрезала: "У меня своя жизнь!" Они разругались и перестали встречаться. Однажды они пробовали обратиться к психотерапевту, но не наладили общение, а только еще раз поругались.
Через несколько сеансов, во время которых мне так и не удалось помирить их, я спросила себя: а понимаю ли я в действительности конфликт? И я сказала этим двум женщинам, что я выбрала неверный путь. Мои старания подтолкнуть их друг к другу – худшее, что можно сделать для них.
У матери все руки были в шрамах из-за жуткой кожной болезни, которая поставила ее в зависимость от ее собственной матери – на долгие годы. Я сказала, что, если они будут очень близкими после смерти бабушки, они, возможно, исцелятся как... сиамские близнецы.
Я также сказала, что я, наверное, неподходящий терапевт для них, ведь мои взрослые дочери тоже отдалились от меня. Я сказала, что, вероятно, по этой причине и перестаралась, подталкивая их друг к другу.
Меня все больше возмущала мать – тем, что она была в таком негодовании. Но когда я сказала им это, я почувствовала, что мое раздражение улеглось. Мать сразу набросилась на меня: "Тогда зачем мы вам платим за лечение?" Но, чуть помолчав, совершенно неожиданно она повернулась к дочери и сказала: "Я хочу, чтобы ты знала: я не виню тебя за то, что у меня депрессия после смерти Наны". Потом мать и дочь впервые за три года спокойно разговаривали.
Инт.: Боюсь, я не понял, как этот случай отражает конструктивистский взгляд психотерапевта.
Х.: Я думаю, все дело в том, что я отступила назад и поразмыслила: а моя собственная история... ведь она воздействовала на меня. И я поделилась своими размышлениями с матерью и дочерью. Раньше я посчитала бы, что эти двое "противодействуют" мне, и я, возможно, позаботилась бы о контригре. Я бы не придавала значения своим чувствам. И ни за что не упомянула бы о том, как сложилось у меня с моими дочерьми.
Конечно, были какие-то вещи на уровне приема, в которых вы можете увидеть "конструктивизм". Например, способ конструирования "реальности" матери с дочерью не слишком помогал, и я предложила свой способ конструирования, который им больше подошел. Проблема оставалась, но я попробовала "сдвинуть" смысл. Я также использовала знакомое им слово "исцеляться", но произносила его, скрестив руки, показывая, как "срастаются". Таким образом, я касалась их истории как источника метафор.
Но моя позиция очень отличалась от той, которой я придерживалась раньше. Перестав быть "экспертом", я стала уже не такая далекая, не такая безликая. Я больше открываю свою личность и признаюсь, если допускаю ошибку. Многие модели семейной терапии требуют от психотерапевта взобраться на недосягаемую высоту или спрятаться за ширму. Я испытываю все большее неудобство от этого.
Инт.: Давайте поговорим о некоторых основных принципах семейной терапии, спорных для вас. Прежде всего, вы, кажется, не принимаете идею, что семья должна быть в фокусе терапии.
Х.: И тут мною много сделано, ведь раньше я горячо отстаивала концепцию семейной системы. Харлин Андерсон и Харри Гоулишиан запустили термины "проблемосоздающая система", "проблеморазрушающая система" (problem organising, problem dis-solving system). Я предпочитаю формулировать так: не система порождает проблему, а проблема порождает систему. И я утверждаю, что, проводя терапию, я озабочена не проблемой, а разговором о проблеме. Очень часто проблема остается, но у людей исчезает потребность говорить о ней. Это, по-моему, и есть эквивалент "излечения".
Инт.: У вас, кажется, вызывает неприятие также идея, что семейные проблемы связаны с нарушением иерархии в семье. Что ложного в этой идее?
Х.: У меня всегда вызывал смутное недовольство акцент на иерархии, но я в соответствии с теорией структур принимала идею, что в функционирующей семье существуют ясные границы между линиями поведения членов семьи в зависимости от их положения. Сегодня я уже не уверена, что это так. Семья – не бюрократическая организация вроде армии или церкви. Я предпочитаю связывать "положение" и "взгляд", а не оперировать понятиями "выше" и "ниже". Как занимаемое человеком положение влияет на способность человека ощущать и видеть – вот что меня интересует. Кроме того, если вы руководствуетесь догмой в отношении семейной модели, принятой за норму, ваш подход к семьям подразумевает обвинительный приговор. Именно против такого подхода громко протестуют пользующиеся психотерапевтической помощью группы вроде Национальной ассоциации в защиту прав душевнобольных. Слишком многие семьи оказались виновными в проблемах своих детей.
Инт.: Как бы вы сопоставили свою критику семейной терапии с той, которую проводят феминистки?
Х.: Я не придерживаюсь мнения, что семейным терапевтам следует прислушаться к феминисткам и сражаться за права женщин. Скорее, я предпочитаю разобраться, как идеи, имеющие отношение к вопросу пола, определяют угол зрения клинициста. Если вы начнете с этого, все идолы падут. Один из них, одно освященное традицией убеждение – что на шкале ценностей у мужчин на первом месте власть. Применительно к семейной терапии правило получило такое оформление: психотерапевт должен "выиграть битву за стратегию" и "направлять". Система власти по нисходящей: наверху психотерапевт, дальше идут родители, потом дети. Я совершенно не принимаю теперь такой взгляд. Я рядом с семьей – как берег моря, и пусть волны накатывают на меня и разбиваются. Раньше я считала, что семья стремится меня обыграть. Терапия превращалась в своего рода военную кампанию: надо одержать победу или в открытом бою, или в партизанской войне. Не знаю, от чего я испытывала большее неудобство. Женщины не обучены думать в таком русле.
Инт.: Отсюда ваш упор на то, что терапия – это разговор, а не игра?
Х.: Да. Если вы используете старую метафору, называя психотерапевта участником "игры" с пациентами, вы по-прежнему смотрите на психотерапию как на сражение. Я предпочитаю видеть в терапии особого свойства разговор. Как образ терапевтического процесса "разговор" точнее "игры". Разговор уравнивает, разговор не преследует какой-то конкретной цели, люди не принимают чью-то сторону, никто не проигрывает, никто не выигрывает.
Инт.: И намерению, осознанной цели в этом разговоре вы, кажется, отводите очень ограниченное место.
Х.: Да, если вы с осознанным упорством добиваетесь результата, вас подстерегает досадная неожиданность. Здесь я – на позициях системного мышления, критикующего здравомыслие. Специалисты, занимавшиеся компьютерным моделированием человеческих систем, выяснили, что решения сложных задач, продиктованные здравым смыслом, оказывались в большинстве случаев неприемлемыми и обычно противоположными ожидаемым. Как говорит исследовательская группа из Института психиатрии в Пало-Альто, решение утяжеляет проблему. Семейная терапия отталкивает людей, чувствующих, что их обвиняют. Медикаментозное лечение, навешивание ярлыков, т. е. диагностирование, приводят к ухудшению состояния людей с психическими расстройствами.
|
