|
«Г. Сахаров напечатал четыре песни, приписываемые ведьмам: одну они поют при полете на Лысую гору, другую — на самой Лы¬сой горе, две — на шабаше, из них одну — на роковом шабаше. Об этих песнях существует такое поверье, что они известны одним ведьмам и знахарям Песня, которую поют на роковом шабаше, может обогатить того, кто ее пропоет; а слово "абракадабра", на¬полняющее собою одну из ведовских песен, имеет силу исцелять от лихорадки (прогонять эту болезнь). Отправляясь на игрища и при самом их совершении, ведьмы пели таинственные песни, силою ко¬торых ниспосылалось на человека здоровье и "богатство. Песни, подобно заговорам, представляли в язычестве моления, и потому получили чудесное свойство вызывать божества к дарованию вся¬ких благ. К сожалению, язык этих ведовских песен — непонятен (неужели звуки этих песен ничего более не представляют, как смесь странных, непонятных слов?); между прочими, в них часто слышат¬ся звуки- аа! уу! оо! ее! згинь! мяу! Подобные восклицания раздают¬ся и при совершении обряда опахивания. Что песни эти понятны и знакомы только колдунам и ведьмам, это поверье знаменательно. Знахарям главным образом известны и заговоры и шептанья, со¬ставляющие их тайну» (Афанасьев, 1851, с. 38-39).
«...Когда божества из простых явлений природы облекаются в человеческие формы, получают субъективность и все человеческие страсти и побуждения, тогда миф затемняется, и те выражения, ко¬торые понятны в приложении к простому явлению природы, дела¬ются загадочными в отношении к его персонификации. Язык рели¬гиозный принимает характер таинственный: является заговор и загадка. Знать смысл мифов язычества, понимать язык заговоров и загадок уже не могут все, а только некоторые избранные, посвя¬тившие себя этому таинственному в'Ьденш, знашю. Мало-помалу, путем чисто фактическим, начинают выделяться из народа люди, одаренные большими способностями, и пользующиеся потому большим влиянием. Действуя более или менее под религиозным увлечением, они являются народными учителями и предвещателями: им понятен смысл древних мифов и религиозного языка, они в силах разгадывать и объяснять всякие предметы и гадания, они знают таинственную силу трав и очищений, они могут совершать все чародейною силою заговора. Это — ведуны и ведуньи. ...В на¬роде рождается убеждение, что они, как близкие к божествам и по-нимающие их знамения, одарены даром предвидения, знают волю богов и могут открывать правду. Ведун, следовательно, есть тот, кто более знает религиозные тайны, кто дарованиями своими (умом, речью, поэтическим даром) возвышается над всеми другими. К подобным вещим людям и начинает прибегать народ в нужде для испрошения помощи и совета. Помощь ведуна и ведуньи состояла в том, что они возносили богам молитвы и приносили жертвы, ибо им известна была могучая сила мольбы (впоследствии — заговоров, нашептываний и заклятий), жертвы (впоследствии — чар) и связан¬ных с ними очищений» (Афанасьев, 1851, с. 18-19).
Угрозы и похвальные речи
«Кроме заговоров, выраженных в определенном виде пожела¬ния, смысл и значения заговора имели также угрозы и похвальные речи, если их следствием были болезнь или смерть того, к кому они относились. Такие речи также заносились в судебные бумаги, и на их основании строилось обвинительное решение. Некрасова жена, Дарьица "на того Евтифея похвалилася: 'И сделаю де — его токова черна, как в избе черен потолок, и согнется так, как серп согнулся'. И после-де той Дарьицыной похвалки тот Евтюшка заболел вскоре и три года ходя сох и сохши умер". Та же Дарьица сказала: "...что-де Федька у меня корчится, а и Лукьяну Федотову сыну корчиться от меня также", "оборочу-де я их (братьев Фурсовых) вверх носом и будут-де они у меня в четырех углах..." Федька заболел, а братья слегли и, полежав немного, померли. Похвальбы Дарьицы были точно воспроизведены в судебных бумагах, подобно заговорным речениям» (Елеонская, 1994, с. 104-105).
«В бриксенской епархии есть одно местечко, где один молодой человек рассказал такой случай о своей жене, которая была окол¬дована: "В юности, — сказал он, — я любил одну девушку, и она настаивала на том, чтобы я женился на ней, но я опозорил ее и же¬нился на другой, из другого округа; желая, однако, ради дружбы угодить ей, я пригласил на свадьбу и ту девушку Она пришла, и в то время, как другие почтенные женщины принесли подарки, она подняла руку и сказала моей жене так, что окружающие женщины могли слышать: 'После этого дня ты будешь здорова лишь несколь¬ко дней' И когда моя жена, не знавшая ее, потому что, как сказано, была взята из другого округа, испуганная, спросила присутствую¬щих, кто та, что так ей грозила, ей ответили, что это бродячая рас-путная женщина. Ее предсказание сбылось через несколько дней: жена была так околдована и расслаблена во всех членах, что даже до настоящего времени, после более десяти лет, она ощущает в своем теле колдовство"» (Шпренгер, Инститорис, 1990, с. 179-180).
«Крестьянин Орловской губернии тяжко провинился перед но¬вобрачной женой и, чтобы как-нибудь поправить дело, обратился за советом к старухе-знахарке, о которой шла молва как о заведо¬мой ведьме. Знахарка посоветовала своему пациенту пойти в луга и отыскать между стожарами (колья, на которых крепятся стоги сена) три штуки таких, которые простояли вбитыми в землю не менее трех лет; затем наскоблить с каждой стороны стружек, заварить их в горшке и пить.
А вот еще случай из практики ворожей. — От соседей нет мне промытой воды, —жаловалась также известной ведьме одна де¬вушка, служившая у богатого купца, — обещал взять замуж, да и обманул. Все смеются, даже малые ребята.
— Ты только принеси мне лоскут от его рубахи, — об¬надеживала ее ведьма, —я отдам церковному сторожу, чтобы он, как станет звонить, навязал на веревку этот клок; тогда купец к тебе придет, а ты посмейся ему: я, мол, не звала тебя, зачем пришел?..
Жаловалась и другая бедная девушка, пожелавшая выйти за богатого крестьянина, которому она не нравилась.
— Ты, если можно, достань его чулки с ног, — присоветовала ведьма. — Я отстираю их и наговорю воду ночью и дам тебе три зерна: одно бросишь против его дома, а другое ему под ноги, когда будет ехать, третье — когда он придет...
Случаев таких в практике деревенских ведьм бесконечно много, но замечательно, что знахарки и ведьмы воистину неистощимы в разнообразии своих рецептов. Вот еще несколько образчиков.
Любит мужик чужую бабу. Жена просит совета.
— Посматривай на двор, где петухи дерутся, — рекомендует ведьма, — возьми на том месте земельки горсточку и посыпь ее на постель твоей разлучницы Станет она с мужем твоим вздорить, и опять полюбит он свой "закон" (т. е. жену).
Для прилуки девиц советуют вынашивать под левой мышкой в течение нескольких дней баранки или пряники и яблоки, конечно, прежде всего, снабженные наговорами, в которых и заключена главнейшая, тайно действующая сила» (Максимов, 1991, с. 253).
Таким образом, мы видим, что корпус текстов, которыми под¬держивается диалог ведьм и массового сознания, достаточно раз¬нообразен и характеризуется рядом особенностей.
Ведьма как мифологическая личность может быть описана сле¬дующим образом:
1) Неординарная внешность (либо красивая девушка, либо без¬образная старуха). 2) Обладает особыми знаниями и даром красно¬речия. Верит в силу слова. 3) Оригинально мыслит: неистощимая выдумка, 4) Уверена в своем избранничестве. Отсюда — нестан-дартное поведение. 5) Обладает качествами победителя (идет по пути воина), порождает в людях страх и благоговение.
Тексты ведьм характеризуются следующими особенностями:
1) Образность и поэтичность (метр и народная рифма). 2) Обра¬щение к светлым и темным силам. 3) Использование непонятных, иноязычных слов. 4) Применение сравнений, метафор и др. художес¬твенных приемов. Олицетворение. 5) Отражение конкретных душев¬ных состояний и действий. 6) Использование элементов молитв и древних языческих молений. 7) Пропевание текстов — усиление их эмоционального воздействия 8) Использование фраз со множеством степеней свободы. 9) Алогичность; случайное соединение предметов, явлений и слов. 10) Воздействие на отрицательные эмоции.
Таким образом, соответствие личности ведьмы порождаемым ею текстам гарантирует успешность функционирования данного мифа. В сущности, воздействие ведовское суггестивно, правополушарно, ориентировано на отрицательные эмоции. Как и в случае с инвективами, глумление или намеренное оскорбление женщины словом «ведьма» свидетельствует о неосознаваемым человеком «глубоком преклонении перед поносимым сакральным понятием» (В. И. Жельвис, 1990, с. 26).
Почему так живуч миф ведьмы, равно как и вера в заговоры? По-видимому, здесь дело в том, что человечество развило в себе защитный механизм: инстинкт страха, о котором образно написал Л. Рон Хаббард, вкладывая эти слова в уста этнолога Джеймса Лоури: «В Китае даже тогда, когда были открыты медицинские сред¬ства, с помощью которых можно было сбить температуру или осла¬бить боль, в народе это приписывали тому, что демону болезни якобы неприятна именно эта лечебная трава или магическое воздействие ритуала. Да и сами лекари долгое время прибегали к ри¬туалам, во-первых, потому что и они были отчасти не чужды суеве¬риям, а во-вторых, психологическое состояние пациента — один из мощных рычагов воздействия — улучшалось, когда лечение прово-дилось в соответствии с разумением самого больного.
В любой культуре медицина начинает свою историю с ударов шамана в бубен, при помощи которого шаман стремится изгнать из больного дьявола.
Подверженность человека болезням как ничто другое подтвер¬ждала существование духов и демонов, так как сплошь и рядом ме¬жду здоровыми и больными не наблюдалось никаких внешних раз¬личий, а то, что человек не в состоянии увидеть, он приписывает дьяволам и демонам.
И благодаря тому, что эти представления столь глубоко укоре¬нились в сознании наших предков, никто из нас и по сей день до конца не уверен, не содержат ли эти древние верования долю истины.
Среди вас наверняка найдется с десяток таких, кто носит аму¬леты и верит в их силу. Вы называете их талисманами, их подарили вам любимая или любимый или же они достались вам по воле слу¬чая, который навсегда остался для вас загадкой. Значит, вы почти уверовали в богиню удачи. Вы почти уверовали в бога несчастья. Вы не раз замечали, что стоит вам решить, будто вы неуязвимы, как все идет кувырком. Сказать вслух, что вы никогда не болеете, зна¬чит накликать болезнь. Не правда ли, вам знакомы ребята, которые были не прочь прихвастнуть, что никогда не попадали в аварии — а потом вам приходилось навещать их в больницах? И если бы вы в это вовсе не верили, стали бы вы нервно озираться по сторонам в поисках дерева, по которому можно постучать, если вы похвали¬лись своим везением?
Современный мир, где господствуют материалистические "объяснения", не изобрел, однако механизма, гарантирующего уда¬чу; он не сформировал закона, управляющего человеческой судьбой. Будучи людьми образованными, мы устами отрицаем суеверия, однако украдкой озираемся в страхе перед опасностью, которая может в любой момент наброситься на нас из темной бездны.
Почему? Неужели и вправду существуют демоны, дьяволы и духи, чья ревнивая злоба способна причинить людям вред? Или вопреки теории вероятности, объясняющей закономерности совпа¬дения, мы все-таки станем утверждать, что Человечество само на-влекает на себя несчастья? Есть ли в мире силы, которые нам не дано познать?
А может... в каждом из нас притаился инстинкт, который в суе¬те нынешней жизни так и остается в зачаточном состоянии? Что если наши предки со свойственным им обостренным чувством опасности —ведь они не могли укрыться от ветра и не знали, как бороться с темнотой — специально развивали в себе этот инстинкт? А поскольку мы пренебрегаем оттачиванием наших восприятий, не стали ли мы "слепы" в отношении материальных сил? И не бывает ли так, что в какой-то момент этот инстинкт оживает в нас и, по¬добно вспышке молнии, высвечивает все то, что угрожает нашему благополучию?
Детьми все мы знали, что в темноте гнездятся призраки. Так, может быть, в ребенке, чей мозг еще не отягощен чрезмерным гру¬зом фактов, фактов и еще раз фактов, этот инстинкт не раздавлен? А разве нет среди нас таких, кто состоит в контакте со сверхъесте-ственными силами, но не может открыться и объяснить окр}жаю-щим, что это такое, ибо ему не поверят, ведь мало в ком развит по¬добный инстинкт?» (1992, с. 138-144).
Миф ведьмы и есть попытка посредничества между человечест¬вом и его страхом. «Ведьма — это претворенный в миф страх муж¬чины перед женщиной и сомнение женщины в собственных силах Образ ведьмы соединил все: тут и женская свобода, могущество, сексуальность и женские страдания, муки, корчи в языках костра: ведь женщины чувствуют, что стоит им познать свободу, использо¬вать могущество, сексуальность, и — их ждет жестокое возмездие. Ведьма — это мечты о необузданных женских ласках, ведьма — это мгновенная и неминуемая кара за любовь и свободу. Образ ведьмы всеобъемлющ, потому ее могущество столь велико. Она — символ желанного преступления и неизбежного наказания» (Трактат о ведьмах, 1992, с. 440).
И все-таки современники, как и предки, верят в ее чары, в ее магические тексты силы: «Только знающие и избранные ведьмы болтают не на ветер заговорные слова, и закладывают в наговорен¬ные вещи именно то, что потом будет врачевать, успокаивать и утешать, по желанию. Точно самым целебным зельем наполняется наболевшее сердце, когда слышат уши о пожелании, чтобы тоска, давившая до сих пор, уходила прочь "ни в пень, ни в коренье, ни в грязи топучи, ни в ключи кипучи", а именно, в того человека, кото¬рый оскорбил, разлюбил или обманул обещаниями и т. п. Для впюбленных ведьмы знают такие слова, что, кажется, лучше и сла¬ще их и придумать никому нельзя. Они посылают присуху "в рети¬вые сердца, в тело белое, в печень черную, в грудь горячую, в голову буйную, в серединную жилу и во все 70 суставов, в самую лю¬бовную кость. Пусть эта самая присуха зажгла бы ретивое сердце и вскипятила горячую кровь, да так, чтобы нельзя было ни в питье ее запить, ни в еде заесть, сном не заспать, водой не смывать, гульбой не загулять, слезами не заплакать" и т. п.
Только исходя из уст ведьмы, слова эти имеют силу "печатать" чужое сердце и запирать его на замок, но и то лишь в том случае, когда при этом имеются в руках наговорные коренья, волосы лю¬бимого человека, клочок его одежды и т. п. Всякому обещанию ве¬рят и всякое приказание исполняют: подкладывают молодым ребя¬там голик под сани, если желают, чтобы кто-нибудь из них в текущем году не женился, сжигают его волосы, чтобы он целый год ходил как потерянный. Если же выпачкать ему поддевку или шубу бараньей кровью, то и вовсе его никто любить не будет» (Мак¬симов, 1991, с. 254).
И меняется вокруг мир...
Миф ведьмы живет: «Во все века люди боялись ведьм. Они уничтожали их. Но душа ведьмы живет вечно...»
ГЛАВА 6 ТРУДНО ЛИ СТАТЬ БОГОМ?
(СОЗДАНИЕ СУГГЕСТИВНОЙ РОЛИ В ПРОЦЕССЕ КОММУНИКАЦИИ)
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
от Иоанна святое благовествование
Добрым словом и револьвером вы можете до¬биться гораздо большего, чем одним только доб¬рым словом.
Аль Каноне
Исследователи мифов, в той или иной степени, рассматривают, прежде всего, центральную суггестивную роль — роль Божества. Напомним, что А. Б. Добрович сравнивал роль Божества с белым солнечным светом: «Притягательно, но и страшно Божество. В нем сверхчеловеческая мощь и власть, недосягаемая мудрость, непо¬стижимое право карать или миловать... Перед ним остается лишь лечь лицом в пыль и с благоговейной покорностью ждать своей участи» (1981, с. 91-92).
И вновь перед нами амбивалентный образ. Бог мудр, но стра¬шен.
Миф Иисуса Христа
Попытаемся разобраться, каким образом формируются боже¬ственные мифы, и сделаем это, прежде всего, на примере ключевого христианского мифа — мифа Иисуса.
Мы уже говорили о том, что миф выполняет роль мета-языка (посредника, медиатора) между двумя противоположностями: здо¬ровьем и болезнью, личностью и обществом, известным и непо¬знанным. В таком случае образ Богочеловека объединяет противо-положность между понятиями смерти и бессмертия.
«В развернувшихся в V-VII вв. христологических спорах лич¬ность Христа получает толкование как воплощение такого чистого единства божественного и человеческого начал, которое, с одной стороны, не допускает простого соединения этих противоположных начал, а с другой — выражает их полноту и неразрывность не через смешение сущностей, но через единство лица. Тайна такой двойственности в единстве лица, более того, ее логическая неизбежность становится ясной, если рассматривать образ Христа в свете пред¬ставлений о "медиаторе", способном превращать желаемое в дейст-вительное, соединять первое с последним, конечное с бесконечным, ограниченное время жизни человека с жизнью вечной и т. п Хри¬стос есть Сын Божий и сын человеческий, по словам В С. Со¬ловьева он воплощает в себе "соединение божественного и челове¬ческого элементов"» (Панов В. Г., 1992, с. 170-171).
«Единственный в своем роде пример соединения мифа и исто¬рии, несомненно, представляют евангельские события, центром ко¬торых является воплотившийся Бог-Слово. Он же есть вместе с тем родившийся при Тиберии и пострадавший при Понтии Пилате че¬ловек Иисус: история становится здесь непосредственной и величай¬шей мистерией, зримой очами веры, история и миф совпадают, сли¬ваются через акт боговоплощения» (Булгаков С. Н., 1994, с. 61-62).
Ту же мысль развивает Н. А. Бердяев в работе «Философия сво¬бодного духа»: «В основе христианской философии, сколько бы она ни оперировала понятиями, лежит величайший центральный миф человечества, миф об Искуплении и Искупителе» (1994, с. 54-63).
Поскольку мифотворчество — это «богодейство» и «есть не единичный, но многократно повторяющийся акт» (С. Н. Булгаков), существуют разные способы его проявления.
«По своей теургической природе миф имеет необходимую связь с культом как системой сакральных и теургических действий, богодейством и богослужением... Культ есть переживаемый миф,— миф в действии. Отсюда универсальное значение богослужения, культа во всякой религии, ибо его живая, реальная символика есть не только средство для упражнения благочестия, но и сердце религии, и око ее, — активное мифотворчество...
Для верующих культ совершенно реальное богодейство, пере¬живаемый миф или мифологизирование действительности. Правда, 1оно ограничено местом (храм, священные места), предметами (свя¬тыми) и временем (богослужение, священные времена), оно образует, поэтому лишь теургические точки на линии времени. Культ соз-дает предварение и частичное переживание божественного в эмпи¬рическом, притом, как и все в религии, не отвлеченно, не «вообще», но качествованно, конкретно, в связи с определенным мифом-догматом. Поэтому богослужение, культ есть живая догматика, мифы и догматы в действии, в жизни. Отсюда понятна всеобщая распространенность культа, ибо нет религии без культа, это можно выставить как аксиому; и разнообразию религий соответствует и разнообразие культов, а миграция религий сопровождается и ми-грацией культов. Вместе с тем культ есть и средство постоянного догматического поучения, оживления догматических истин. Можно сказать, живо и жизненно в религии только то, что есть в культе, а отмирает или нежизнеспособным является то, чего нет в культе» (Булгаков С. Н , 1994, с. 62-63).
Культ как миф в действии, включает в себя ряд составляющих:
1) литургия (символика, выражаемая в слове): молитвы, цер¬ковные песнопения, обряды, проповеди;
2) иконография («помимо религиозного значения иконы, как таковой, этого мифа-вещи, в которой эмирическая видность таин¬ственного соединяется с трансцендентной сущностью, она всегда имеет вполне определенное содержание, это есть мифология в крас¬ках, камне или мраморе»),
3) символические действия, имеющие теургическое значение: чин богослужения, жертвы, таинства.
«В богослужебном ритуале, естественно возникающем в каждой религии, символически переживается содержание мифа, догмат ста¬новится не формулой, но живым религиозным символом. Самое центральное место в культе занимают, конечно, таинства. Таинст-венный характер, согласно указанному, принадлежит, строго гово¬ря, всему богослужению, однако эта таинственность сгущается и, так сказать, кристаллизуется в отдельных актах, которые и состав¬ляют таинства в собственном смысле» (Булгаков С. Н., 1994, с. 63).
Миф воплощается, прежде всего, в слове: «в начале бе Слово», что позволяет «настраивать» последующие мифы — создавать еди¬ный текст, включенный в историю и культуру общества: «Челове¬ческую историю можно представить как историю сменяющихся знаковых систем. Это представление предполагает существование некоей исходной точки, первознака, архитипической схемы, кото¬рая обнаруживается, прежде всего, в ритуально-мифологических системах» (Евзлин, 1993, с. 209).
Совершенная определенность есть точка, и такой точкой можно считать имя Бога. Новые знаки (новые мифы) расширяют эту точку, конкретизируют ее и одновременно увеличивают ее «неопределен¬ность». Так, например, «Св. Грааль является в мир как новый знак, новый энергетический принцип, творящий новую историю — ис¬торию Спасения — как новую знаковую систему. Новый знак пре¬образует старую "знаковую систему"»...
К заключенному в темнице Иосифу является Христос, передает ему сосуд, содержащий его кровь, и сообщает Иосифу «тайны Грааля».
В этой истории выделяются три основных момента:
1) тайны Грааля;
2) обстоятельства передачи этих тайн;
3) Грааль как центр Истории Спасения.
«Прообразом темницы Иосифа является гробница Христа. ...Темница, в которую заключен Иосиф, становится "местом откро¬вения", местом "явления света во тьме", так же, как гробница Хри¬ста явилась "местом" максимального "сгущения" тьмы и после-дующего ее "прорыва" в Воскресении (смертью смерть поправ). Предсказание Иисусом своей смерти, близящейся победы над кня¬зем мира сего, и в особенности, последние и самые трагические сло¬ва на кресте "Боже Мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?", и еще более, сказанные во время гефсиманского моления, "да минует Меня чаша сия", свидетельствует о том, что весь путь Христа и его смерть были "подготовкой" к тайному деянию, которое было со¬вершено в "последней" глубине тьмы, символизируемой гробницей. Движение, которое приводит к сгущению тьмы, вызвано явлением света, поскольку сама в себе тьма инертна, пассивна, недвижна, лишена вообще существования. Мифологические описания хаоса, первотьмы, воды подчеркивают, прежде всего, бесформенность это¬го первоэлемента, т. е. его нереальность. Воскресший Христос как бы переходит из глубины тьмы, прорывая ее, на периферию, симво¬лизируемую темницей Иосифа. Эта "периферия" соответственно "становится и центром хаотических, враждебных человеку сил", в данном случае темницей.
Явление Христа Иосифу в темнице можно представить как пе¬реход с архетипического уровня на исторический. Архетипическое деяние, с одной стороны, через апостолов, и с другой, через Иосифа и Грааль, становится конкретным историческим процессом, т. е. Историей Спасения. На архетипическом уровне тьма, сгущаясь, пытается затушить свет, т е. не допустить его "выход" — Воскре¬шение. На "историческом" победивший тьму свет своим первым появлением в мире производит "сгущение" тьмы и соответствую¬щую поляризацию всех "размытых" в энтропическом процессе форм. Форма — энергетична. Поэтому истощение энергонапряжен¬ности должно необходимо приводить к "размыванию" формы, сли¬ванию ее с первостихией. "Поляризация" в этом отношении означает восстановление расплывшихся форм, структурным принципом ко¬торых является бинарная противоположность. И в том и другом случае — архетипическом и "историческом" — "явление света во тьме" не может быть иным, как процессом сокрытым, недоступным и абсолютно непроницаемым для созерцания»,— таким образом трактует миф о тайнах Грааля М. Евзлин (1993, с. 230-231).
Следует отметить, что тексты, являющиеся точкой отсчета (например, Евангелия) внутренне противоречивы, что и является причиной многочисленных споров. На такого рода противоречия указывает Б. Рассел в работе «Почему я не христианин». Но прежде Рассел уточняет значение слова «христианин» (обозначает точку отсчета). Для него христианин — это не просто человек, стараю¬щийся вести добропорядочный образ жизни. Рассел называет два пункта, принятие которых совершенно обязательно для всякого, кто называет себя христианином. «Первый пункт— догматическо¬го порядка — заключается в том, что вы должны верить в бога и бессмертие. Если вы не верите в эти две вещи, то, по моему мнению, вы не вправе называться христианином. Во-вторых, как явствует из самого слова "христианин", вы должны разделять известного рода веру в Христа, ...в то, что Христос был если и не божественной лич¬ностью, то, по крайней мере, самым лучшим и мудрейшим из лю¬дей» (1987, с. 96).
С одной стороны Б Рассел считает, что «найдется очень много пунктов, в которых я соглашаюсь с Христом гораздо больше, чем люди, исповедующие христианство», и приводит следующие поло¬жения Евангелия от Матфея: «...не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую...»; «не судите, да не судимы будете»; «просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся»; «...если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим...».
С другой стороны, рассматривая вопрос о личности Христа в нравственном плане, Рассел замечает, что сам Иисус не всегда сле¬довал собственным заповедям, хотя и был первым христианином (точкой отсчета). «В нравственном облике Христа имеется, на мой взгляд, один весьма серьезный изъян, и заключается он в том, что Христос верил в ад. Я не могу представить себе, чтобы какой-ни¬будь человек, действительно отличающийся глубокой человечно¬стью, мог верить в вечную кару. А Христос, как он изображен в Евангелиях, несомненно, верил в вечное наказание, и мы неодно¬кратно находим места, в которых он исполнен мстительной злобы против людей, не желавших слушать его проповеди,— отношение к инакомыслящим, которое отнюдь не является необычным у пропо¬ведников, но которое несколько умаляет величие такой исключи¬тельной личности, как Христос. Вы не обнаружите подобного от¬ношения к инакомыслящим, например, у Сократа. Сократ отно¬сился к людям, не желавшим его слушать, добросердечно и снисхо¬дительно; и такое отношение представляется мне гораздо более достойным поведением для мудреца, чем гнев.
А в Евангелиях вы найдете, что Христос говорил: "Змии, поро¬ждения ехидны! Как убежите вы от осуждения в Геенну?" (Мф 23:33). Эти слова были обращены к людям, которые не прихо¬дили в восторг от его проповедей. Это никак нельзя, по-моему, при-знать наилучшим тоном, а в Евангелиях есть очень много подобных мест об аде. И, прежде всего, разумеется, известное место о прегре¬шении против святого духа: "...если же кто скажет на духа святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем" (Мф 12:32). Это ме¬сто причинило миру неисчислимые страдания, ибо люди всех со¬стояний и положений вбили себе в голову, что они совершили грех против святого духа, который не простится им ни в сем мире, ни в будущем. Я отнюдь, действительно, не думаю, чтобы человек, по своей природе наделенный в какой-то мере добротой, стал сеять подобные страхи и ужасы в нашем мире.
Далее Христос говорит: "Пошлет сын человеческий ангелов своих, и соберут из царства его все соблазны и делающих беззако¬ние и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов" (Мф 13:41-42); и он еще долго продолжает говорить относительно плача и скрежета зубов. Это повторяется во многих стихах, и для читателя становится совершенно очевидным, что Христос предве¬щает плач и скрежет зубовный не без некоторого удовольствия, иначе он не заводил бы об этом разговоров так часто. Затем все вы, конечно, помните место про овец и козлов; как он в свое второе пришествие собирается отделить овец от козлов и сказать козлам: "...идите от меня, проклятые, в огонь вечный..." (Мф 25:41). А далее он снова говорит: "И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает и огонь не уга¬сает" (Мк 9:43-44). Эта тема тоже повторяется много раз. Я вынуж¬ден заявить, что вся эта доктрина, будто адский огонь является на¬казанием за грехи, представляется мне доктриной жестокости. Это доктрина, которая посеяла в мире жестокость и принесла для мно¬гих поколений человеческого рода жестокие муки, и Христос еван¬гелий, если принять то, что рассказывают о нем его же собственные летописцы, несомненно, должен быть признан частично ответст¬венным за это.
В евангелиях есть и другие, менее значительные вещи того же порядка. Возьмите странный рассказ про смоковницу, который ме¬ня самого всякий раз совершенно озадачивал. Вы помните, что слу¬чилось со смоковницей. "Он взалкал; и, увидев издалека смоковни¬цу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но, придя к ней, ничего не нашел, кроме листьев; ибо еще не время было соби¬рания смокв И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек! И... Петр говорит ему: Равви! посмотри, смоков¬ница, которую ты проклял, засохла!" (Мк 1112-14, 21). Это дейст-вительно весьма странный рассказ, ибо дело происходило в такое время года, когда смоквы еще не созревают, и дерево было совер¬шенно неповинным. Словом, я решительно отказываюсь признать, что в вопросах мудрости или в делах добродетели Христос занимает такое же высокое место, как некоторые другие люди, известные нам из истории. Мне думается, что я лично поставил бы Будду и Сокра¬та в обоих этих отношениях выше Христа» (1987, с. 107-109).
И еще один фактор отмечает Б. Рассел в своем докладе: «Люди принимают религию из эмоциональных побуждений. Часто нас уве¬ряют, что нападать на религию весьма пагубно, ибо религия делает людей добродушными. ...А я полагаю, что как раз те люди, которые придерживались христианской религии, и отмечались в большинстве своем вопиющей порочностью. Вы признаете, разумеется, тот любо¬пытный факт, что, чем сильнее были религиозные чувства и глубже догматические верования в течение того или иного периода истории, тем большей жестокостью был отмечен этот период и тем хуже ока¬зывалось положение дел. В так называемые века веры, когда люди действительно верили в христианскую религию во всей ее полноте, существовала инквизиция с ее пытками; миллионы несчастных жен¬щин были сожжены на кострах как ведьмы; и не было такого рода жестокости, которая не была бы пущена в ход против всех слоев на¬селения во имя религии» (там же, с. 109-110). «Религия основана, на мой взгляд, прежде всего, и главным образом на страхе. Частью это ужас перед неведомым, а частью... желание чувствовать, что у тебя есть своего рода старший брат, который постоит за тебя во всех бедах и злоключениях. Страх — вот что лежит в основе всего этого явления, страх перед таинственным, страх перед неудачей, страх перед смер¬тью. А так как страх является прародителем жестокости, то неудиви¬тельно, что жестокость и религия шагали рука об руку. Потому что основа у них обеих одна и та же — страх» (с. 112).
Итак, все черты, отмеченные Б. Расселом, можно отнести и к суггестивной роли Божества: амбивалентность образа — сверхчело¬веческая мощь и власть, но подверженность истинно человеческим слабостям, недосягаемая мудрость, непостижимое право карать или миловать. Тут же воздействие на эмоции, прежде всего, отрица¬тельные (не случайно так мстителен всемогущий Бог, и вовсе не собирается подставлять обе щеки ударяющему, и судит, судит...). Страх нужен вере, иначе это уже не Божество, а чудак-Сократ, раз¬гуливающий по улицам и болтающий доброжелательно с самыми разными людьми.
|
