|
Специфика этой вторичной системы (мифа) «заключена в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него; миф является вторичной семиологической системой. Знак... первой системы становится всего лишь означающим во второй системе... Идет ли речь о последовательности букв или о рисунке, для мифа они представляют собой знаковое единство, глобальный знак, конечный результат, или третий эле¬мент первичной семиологической системы. Этот третий элемент становится первым, т. е. частью той системы, которую миф над¬страивает над первичной системой. Происходит как бы смещение формальной системы первичных значений на одну отметку шкалы» (Барт, 1989, с. 78).
А. Ш. Тхостов продолжает ту же идею: «В мифе сосуществуют параллельно две семиотические системы, одна из которых частично встроена в другую. Во-первых, это языковая система (или иные спо¬собы репрезентации), выполняющая роль языка-объекта, и, во-вторых, сам миф, который можно назвать метаязыком и в распоря¬жение которого поступает язык-объект Совершенно не имеет зна¬чения субстанциональная форма мифа, важен не сам предмет сооб¬щения, а то, как о нем сообщается, л, анализируя метаязык, можно в принципе не очень интересоваться точным строением языка-объекта, в этом случае важна лишь его роль в построении мифа» (1993, с. 4).
Миф — метаязык и представлен в виде корпуса суггестивных текстов, порождаемых массовым и индивидуальным сознанием с целью оптимального воздействия. Языковая система (язык-объект) выделяет для метаязыка свои особые средства и приемы, придаю-щие мифу ту оригинальную и образную форму, которая вызывает безусловное доверие личности или общества
Напомним, что и само слово «миф» произошло от греческого «mytnos» — «речь», «слово», «толки», «слух», «весть», «сказание», «предание». Наличие экстралингвистических признаков помогает закрепить в массовом и индивидуальном сознании то, что вербали¬зовано и принято как миф. Как заметил М. Элиаде «уже более по¬лувека западноевропейские ученые исследуют миф совсем с иной позиции, чем это делалось в XIX веке. В отличие от своих предше¬ственников они рассматривают теперь миф не в обычном значении слова как "сказку", "вымысел", "фантазию", а так, как его понима¬ли в первобытных и примитивных обществах, где миф обозначал, как раз наоборот, "подлинное, реальное событие" и, что еще важ¬нее, событие сакральное, значительное и служащее примером для подражания» (1995, с. 11).
Труды отечественных философов, литературоведов, культуро¬логов, поэтов свидетельствуют об аналогичном подходе и дают нам много определений «мифа», из которых следует:
Миф составляет историю подвигов сверхъестественных существ. Н. А. Бердяев: «Миф есть конкретный рассказ, запечатленный в
народной памяти, в народном творчестве, в языке, о событиях и первофеноменах духовной жизни, символизированных, отображен¬ных в мире природном. Сама первореальность заложена в мире ду¬ховном и уходит в таинственную глубь. Но символы, знаки, изо¬бражения и отображения этой первореальности даны в природном мире. Миф изображает сверхприродное в природном, сверхчувст¬венное в чувственном, духовную жизнь в жизни плоти, символиче¬ски связывает два мира» (1994, с. 60).
Н. К. Рерих: «Профессор Варшавского университета Зелин¬ский, в своих интересных исследованиях о древних мифах, пришел к заключению, что герои этих мифов вовсе не легендарные фигу¬ры, но реально существовавшие деятели. К тому же заключению пришли и многие другие авторы, таким образом, опровергая ма¬териалистическую тенденцию прошлого столетия, которая пыта¬лась изображать все героическое лишь какими-то отвлеченными мифами. Так, французский ученый Сенар пытался доказать, что Будда никогда не существовал, и не что иное, как солнечный миф, что было сейчас же опровергнуто археологическими находками. ...В этой борьбе между познающими и отрицающими так ясна граница, разделяющая всю мировую психологию. При этом чрез-вычайно поучительно наблюдать, насколько все отрицатели, со временем, оказываются побежденными; те же, кто защищал Геро¬изм, Истину, Великую реальность, они находят оправдание в са¬мой действительности» (1994, с. 181).
2. Это сказание представляется как абсолютно истинное (так как оно относится к реальному миру) и как сакральное (ибо является результатом творческой деятельности сверхъестественных существ).
С. Н. Булгаков: «...Мифу присуща вся та объективность или кафоличность, какая свойственна вообще "откровению": в нем, собственно, и выражается содержание откровения, или, другими словами, откровение трансцендентного, высшего мира совершается непосредственно в мифе, он есть те письмена, которыми этот мир начертывается в имманентном сознании, его проекция в образах» (1994, с. 57).
А. Ф. Лосев: «Миф всегда и обязательно есть реальность, кон¬кретность, жизненность и для мысли — полная и абсолютная необ¬ходимость, нефантастичность, нефиктивность. ...Он не выдумка, а содержит в себе строжайшую и определеннейшую структуру и есть
логически, т. е. прежде всего, диалектически, необходимая катего¬рия сознания и бытия вообще» (1991, с. 24-25).
Н. А. Бердяев: «За мифом скрыты величайшие реальности, первофеномены духовной жизни. Мифотворческая жизнь народов есть реальная духовная жизнь, более реальная, чем жизнь отвлеченных понятий и рационального мышления» (1994, с. 60).
3. Миф всегда имеет отношение к созданию (творчеству) — формосодержательному.
Именно в ближайшем родстве с мифотворчеством «находится художественное творчество, поскольку оно основывается на подлин¬ном "умном видении". Образы для художника имеют в своем роде такую же объективность и принудительность, как и миф. Образы вла¬деют творческим самосознанием художника, он же должен овладеть ими в своем произведении, творчески закрепить их в имманентном мире. Его задача — надлежащим образом видеть и слышать, а затем воплотить увиденное и услышанное в образе (безразлично каком: красочном, звуковом, словесном, пластическом, архитектурном); ис¬тинный художник связан величайшей художественной правдиво¬стью, — он не должен ничего сочинять» (Булгаков С. Н., 1994, с. 59).
4. Познавая миф, человек познает «происхождение» вещей, что позволяет овладеть и манипулировать ими по своей воле.
М. Элиаде: «Речь идет не о "внешнем", "Абстрактном" позна¬нии, но о познании, которое "переживается" ритуально, во время ритуального воспроизведения мифа или в ходе проведения обряда (которому он служит основанием)» (1995, с. 28).
А. Белый: «Причинное объяснение на первоначальных стадиях развития человечества есть только творчество слов; ведун — это тот, кто знает больше слов; больше говорит; и потому — заговари¬вает. Неспроста магия признает власть слова. Сама живая речь есть непрерывная магия; удачно созданным словом я проникаю глубже в сущность явлений, нежели в процессе аналитического мышления; мышлением я различаю явление; словом я подчиняю явление, поко¬ряю его; творчество живой речи есть всегда борьба человека с вра¬ждебными стихиями, его окружающими; слово зажигает светом победы окружающий меня мрак» (1994, с. 132).
5. Так или иначе миф «проживается» аудиторией, которая за¬хвачена священной и вдохновляющей мощью воссозданных в памя¬ти и реактуализованных событий.
М. Элиаде: «Проживание мифа предполагает наличие истинно "религиозного" опыта, поскольку он отличается от обычного опы¬та, от опыта каждодневной жизни. ...Речь идет не о коллективном воссоз¬дании в памяти мифических событий, но об их воспроизведении. Мы ощущаем личное присутствие персонажей мифа и становимся их современниками. Это предполагает существование не в хроноло¬гическом времени, а в первоначальной эпохе, когда события про¬изошли впервые. Именно поэтому можно говорить о временном про¬странстве мифа, заряженном энергией. Это необычайное, "сакраль¬ное" время, когда обнаруживаются явления новые, полные мощи и значимости. Переживать заново это время, воспроизводить его как можно чаще, заново присутствовать на спектакле божественных творений, вновь узреть сверхъестественные существа и воспринять их урок творчества — такое желание просматривается во всех риту¬альных воспроизведениях мифов» (1995, с. 29).
Таким образом, миф не является вымыслом, а, напротив, выра¬жает героическую реальную объективную сущность происходящего в ее значимости для будущего при помощи специального языка — символического: «Содержание мифа выражается в символах. ...Нельзя художественно солгать, и нельзя мифотворчески покри¬вить душой: не человек создает миф, но миф высказывается через человека» (С. Н. Булгаков, 1994, с. 57-61).
По мнению П. А. Флоренского, «рассмотреть, в чем магичность слова, это значит понять, как именно и почему словом можем мы воздействовать на мир» (1990, т. 2, с. 252-253).
Л. Н. Мурзин отчасти отвечает на вопрос «как?»: «В центр сис¬темы языка традиционно ставилось слово. Это справедливо, если язык трактовать как статическую систему: слово центрально по уровню, к которому оно принадлежит, оно достаточно автономно по сравнению с морфемой и достаточно структурно по сравнению с предложением. Но если систему языка рассматривать в динамиче¬ском аспекте, то окажется, что в центре языковой системы мы должны будем поставить качественно иную единицу — номинацию. Слово представляется лишь частным случаем воплощения номина¬ции и может рассматриваться как одна из ее форм. Номинация есть означивание объекта действительности, т. е. выражение объекта в любой знаковой форме — не только слова, но и словосочетания, предложения, дискурса или текста какого угодно объема. ...Номи-нация как единица динамическая является следствием текстопорождения — текст не может начинаться иначе, как с обозначения это¬го объекта в целом. Правда, мы можем воспользоваться невербальными средствами, указывая, например, с помощью жеста, на пред¬полагаемый для дальнейшего семиотического описания объект. Но этот жест есть не что иное, как обозначение данного объекта. При описании абстрактного объекта вероятность вербального обозна¬чения возрастает. Обозначить объект словом — это значит припи¬сать ему признак, т. е. осуществить операцию предицирования. То, что признак является здесь чисто словесным, не делает эту опера¬цию менее значимой. В. В. Виноградов (1972) приводит данную А. И. Герценом образную оценку номинации. А. И. Герцен писал, что название — страшная вещь. Когда говорят: "Это убийца", то мы представляем нож, кровь, искаженное лицо, зверство и т. п. Если же говорят: "Он убил", то мы представляем не образ конкретного объекта, а само действие. В номинации убийца мы имеем нечто большее, чем в "он убил": мы получаем качественно новый объект» (1991, с. 43-46).
Таким образом, то, о чем в образной форме пишет А. Белый, характеризуя «живое творчество жизни» (мифотворчество) и есть номинация — выражение объекта действительности в знаковой форме: «Поэтическая речь и есть речь в собственном смысле; вели¬кое значение ее в том, что она ничего не доказывает словами; слова группируются здесь так, что совокупность их дает образ; логиче¬ское значение этого образа неопределенно; зрительная наглядность его неопределенна также, мы должны сами наполнить живую речь познанием и творчеством; восприятие живой, образной речи побу¬ждает нас к творчеству; в каждом живом человеке эта речь вызыва¬ет ряд деятельностей; и поэтический образ досоздается — каждым; образная речь плодит образы; каждый человек становится немного художником, слыша живое слово. Живое слово (метафора, сравне¬ние, эпитет) есть семя, прозябающее в душах; оно сулит тысячи цве¬тов; у одного оно прорастает как белая роза, у другого как синень¬кий василек. ...Главная задача речи — творить новые образы, вливать их сверкающее великолепие в души людей, дабы великоле¬пием этим покрыть мир. ...Творческое слово созидает мир. ...Живая речь — вечно текущая, созидающая деятельность, воздвигающая перед нами ряд образов и мифов; наше сознание черпает силу и уве¬ренность в этих образах; они — оружие, которым мы проницаем тьму» (Белый А., 1994, с. 133-134).
Как мы отмечали выше, суггестивное (латентное) воздействие имеет установочный характер, правополушарно, а правое полуша¬рие, по данным психологов, характеризуется следующими особен¬ностями:
1) отражает мир как участник происходящего, выявляя индиви¬дуальные особенности объектов и событий. Нарушение его функ¬ций приводит к изменению восприятия в сторону снижения акту¬альности событий для человека — тогда отмечается дереализация или деперсонализация;
2) тесно связано с чувственной информацией, которая воздей¬ствует «здесь и сейчас», перерабатывает сигналы, получаемые чело¬веком непосредственно от своего собственного тела — в подав¬ляющем большинстве не осознаваемые,
3) с правым полушарием теснее связано непроизвольное запо¬минание,
4) тесная связь отрицательных эмоций с правым полушарием объясняется тем, что неприятные ситуации связаны с опасностью, последняя требует быстрого и точного реагирования Таким образом, способствуя обострению внимания, отрицательные эмоции повыша¬ют скорость реакций и тем улучшают оперативный прогноз,
5) правое полушарие теснее связано с порождением целей, а цель предполагает личную эмоциональную значимость некоего со¬бытия для человека Особо тесно правое полушарие связано с эмо¬циональными подсознательными процессами;
6) правое полушарие «более искренне» и на левой половине ли¬ца выражается в большей мере «истинное чувство», тогда как на правой мимика в большей мере произвольно корректируется;
7) правостороннее мышление не чувствительно к противоречиям Действительность сама по себе не знает логических противоречий, они возникают лишь как результат взаимодействия с ней человека;
8) правосторонний язык адекватен особым формам человече¬ской практики, где он обладает большей выразительностью, чем левосторонний. Образный язык, свойственный переработке правого полушария, в большей степени общий для всех народов (Гранов¬ская, 1991, с. 14-31)
От слова-номинации — к номинации-тексту — вот путь созда¬ния мифа. Правополушарная ориентация проявляется здесь, прежде всего, на уровне смысла, неотделимого от формы. «Весь процесс творческой символизации уже заключен в средствах изобразитель¬ности, присущих самому языку...
Создание словесной метафоры (символа, т. е. соединения двух предметов в одном) есть цель творческого процесса; но как только достигается эта цель средствами изобразительности и символ соз¬дан, мы стоим на границе между поэтическим творчеством и твор¬чеством мифическим; независимость нового образа "а" (совершенной метафоры) от образов, его породивших ("в", "с", где "а" получается или от перенесения "в" в "с", или обратно: "с" в "в"), выражается в том, что творчество наделяет его онтологическим бытием, независимо от нашего сознания; весь процесс обращается: [цель (метафора-символ), получившая бытие, превращается в реаль-1ную действующую причину (причина из творчества: символ стано¬вится воплощением; он оживает и действует самостоятельно: белый рог месяца становится белым рогом мифического существа- символ становится мифом, месяц есть теперь внешний образ тайно скрыто¬го от нас небесного быка или козла: мы видим рог этого мифиче¬ского животного, самого же его не видим. Всякий процесс художе¬ственного творчества в этом смысле мифологичен» (А. Белый, 1994, с. 137-141).
Рассматривая проблему суггестии в искусстве, А. Б. Добрович утверждает, что «суггестивное воздействие художественного произ¬ведения— это в первую очередь воздействие на нашу установку... Так установка ...начинает претендовать на роль режиссера тех фильмов, которые, по выражению Феллини, мы видим "на внут¬ренней поверхности своих век"» (1980, с. 36-37).
Объясняя появление мифов, А. М. Кондратов и К К. Шилий (1988) опираются на информационную теорию эмоций известного психолога П. В. Симонова (1984), согласно которой эмоция возни¬кает при недостатке информации для удовлетворения потребностей. Эмоция как бы компенсирует этот недостаток, побуждая животное и человека к действию, к поиску той самой информации, которой ему недостает. Жизнь в ожидании неизвестных бед может привести к разрушению психики, стрессам, нервным срывам. К счастью, при¬рода наградила человека своеобразным защитным механизмом. Это качество — потребность в объяснении словом, способность к мифотворчеству При этом мифы общества в целом (эгрегора) и миф каждой отдельной личности одинаково важны, нуждаются в осознании и своевременной вербализации.
Определяя миф как объективную, реальную, образную, симво¬личную вербальную сущность, эмоционально «проживаемую» и творчески закрепленную в тексте, философы, поэты, этнографы, лингвисты уже обнаружили метод вербальной мифологизации и, более того, продемонстрировали его универсальность в общности своих подходов Нам осталось только обозначить данную общность означенных в качестве особого метода ВМ — Сотворения Ми¬фов — и отметить, что он представляет собой не только интегратив-ный диалектический метод познания и описания действительности,
но и идеальную модель коммуникативного взаимодействия лично¬сти с другими личностями и обществом.
Итак, мифологическая тропа колдунов привела нас прямо к по¬рогу таинственного «дома колдуньи». Осталось только подобрать подходящий ключ и открыть древнюю дверь нашего подсознания ...
V
Ключ отворяющий. 67
ГЛАВА 3 КЛЮЧ ОТВОРЯЮЩИЙ
(ЯЗЫК В ЗЕРКАЛЕ СУГГЕСТИИ)
Ключом ко всякой науке бесспорно является во¬просительный знак; вопросу: как?. — мы обязаны большею частью великих открытий.
Бальзак
Ключ к сокровенным тайнам Бытия давным-давно в руках у человека. А он не знает, что в руках его.
В. Силоров
Всеобъемлюще могущество языка... Потому что, если чело¬век — это текст, то его задача гармонично «вписаться» в другие тексты, найти свои заветные слова. Изучение вербальной суггестии может помочь в этом... Магия языка — вот ключ к подсознанию, условие самосовершенствования. Человечеству известны случаи «просветления», «озарения» в момент травмы, или, наоборот, за¬темнения и распада сознания, вызываемого наркотиками, ЛСД, алкогольным опьянением или экстремальными условиями. Лин¬гвисты и психологи изучают язык таких состояний (см. напр.: Ви-зельТ. Г., 1989; Критская В. П., 1991; Спивак Д. Л., 1986 и др.)
Однако задачи данного исследования иные: описать суггестив¬ные факты языка с позиций новейших достижений языкознания, разработать эффективные модели коммуникации и метод обучения этим моделям. Важным становится не только то, что говорить, но и как.
В сущности, вход в подсознание — это выход за свои собствен¬ные рамки, прежде всего, языковые. И точно так же, как зародыш проходит во чреве матери за 9 месяцев все стадии развития челове¬чества, а ребенок в сжатые сроки овладевает языком, проявляя и его разнообразные архаические формы, постижение содержания (сущ¬ности) суггестивной лингвистики и есть путь к началу человеческой (а значит, и моей, личной) истории. Это путь к языку. Сейчас мы находимся в метафорической темной комнате с массой закрытых дверей. Некоторые из них закрыты нашими родителями еще в дет¬стве, к другим мы боимся приблизиться сами (вдруг за ними чудо¬вища!). А в результате теряем ориентацию, получаем то самое неус¬тойчивое состояние, которое именуют неврозом: не видим, не слышим, не ощущаем, не знаем
Попробуем подобрать подходящие ключи к неведомым дверям. Попытаемся зажечь фонарь, который поможет нам увидеть нужные двери и не заблудиться во мраке бессознательного. Имя этому уни¬версальному ключу — языковая суггестия. Появление «суггестив¬ной лингвистики» есть, по сути, попытка вынести невыносимую истину, сделать шаг не только к сознанию, но и к тайнам бессозна¬тельного. Влиять, воздействовать, управлять, манипулировать (дей¬ствия, направленные на других)... А с другой стороны — обере¬гаться, защищаться, предостерегаться, огораживаться (служить собственной безопасности). Аутосуггестия, гетеросуггестия, контр¬суггестия... Все эти явления интересуют нас в равной степени в своем отношении к личности и массовому сознанию и являются содержа¬нием суггестивной лингвистики.
Содержанию должна соответствовать адекватная форма (внут¬ренняя организация содержания), которая связана с понятием структура — совокупность устойчивых связей объекта, обеспечи¬вающих его целостность и тождественность самому себе.
Попытку выстроить структуру вербальной суггестии (а значит, и науки, изучающей это явление) предпринял историк Б. Ф. Поршнев, утверждавший, что суггестия — это возможность навязывать многообразные и в пределе даже любые действия, а также возмож¬ность их обозначать. «Если идентификация, отождествление (сигна¬ла с действием, фонемы с фонемой, названия с объектом, смысла со смыслом) служит каналом воздействия, то деструкция таких ото¬ждествлений или их запрещение служит преградой, барьером воз¬действию, что соответствует отношению недоступности, независи¬мости. Чтобы возобновить воздействие, надо найти новый уровень и новый аппарат. Можно перечислить примерно такие этажи:
1) фонологический,
2) номинативный,
3) семантический,
4) синтаксическо-логический,
5) контекстуально-смысловой,
6) формально-символический» (Поршнев, 1974, с. 437).
Б. Ф. Поршнев не уточняет, что он подразумевает под каждым уровнем воздействия (развития) языка. Однако можно предполо¬жить, что все эти уровни присутствуют в суггестивных текстах и в той или иной мере являются значимыми. Можно полагать также, что наименее осознаваемыми являются фонологический и синтак¬сическо-логический уровни, а номинативный и формально-символический принимают максимальное участие в вербальной мифоло¬гизации действительности.
Б. А. Грушин выстраивает иную структуру анализа текстов МС:
1) содержательный;
2) логико-структурный,
3) морфологический,
4) функциональный,
5) феноменологический анализ текста, причем утверждает, что социологи в состоянии сегодня заниматься только содержательным анализом текстов, используя контент-анализ.
Представительница Грузинской школы установки, психолог Р. Г. Мшвидобадзе отмечает: «Если допустить, что человек весьма часто скрывает свои отношения и эмоции или просто не думает о них во время коммуникации, то это, естественно, мало отражается на лексическом запасе, поскольку говорящий легко контролирует как лексику, так и другие выразительные средства, но, тем не менее, информация все же просачивается, следует искать более формаль¬ные, неосознанные характеристики и их связь с тем или иным от-ношением или эмоцией» (1984, с. 49).
В результате проведенных экспериментов Р. Г. Мшвидобадзе выяснила, что индексальная информация (в данном случае инфор¬мация о положительных и отрицательных установках индивида) передается через языковый канал не только при помощи лексико-семантических средств, но и таких формальных языковых парамет¬ров, которые в сознании говорящего не несут такой нагрузки. Го¬ворящий использует синтаксические и морфологические параметры не специально (осознанно) как, скажем, использовал бы лексиче¬ские средства, например, слова «хорошо», «нравится» для выра¬жения положительной установки, а неосознанно, на установочном уровне (1984, с. 98).
Выводы Р. Г. Мшвидобадзе чрезвычайно интересны, но не следует забывать, что это исследование проводилось все-таки в рамках психологии, поэтому уровни языка не были представлены во всей возможной полноте, да и задачи ставились более скром¬ные1 выяснить корреляцию между грамматико-синтаксическими параметрами текста и положительной или отрицательной уста¬новкой личности.
С нашей точки зрения, структура суггестивной лингвистики Должна определяться двумя составляющими: структурой языка в Целом, рассмотренной через призму феномена суггестии.
В структуре языка выделяются ряды в каком-либо отношении однородных единиц — уровней. Э. Бенвенист (1965) предложил вы¬делить следующие уровни языка и лингвистического анализа:
предложение
знак
фонема,
а Л. Н. Мурзин (1992) дополнил иерархию, предложив ввести уровень текста «как наивысший уровень языка» и «еще более высо¬кий и поэтому наиболее неопределенный уровень — уровень куль¬туры» (с. 81). Спускаясь с высшего уровня на низший, мы получаем лингвистическую форму, а переходя с низшего уровня на высший, получаем лингвистическое значение.
Суггестивная лингвистика только зарождается как предметная область. Тем более ценно появление теории, формулирующей ос¬новные постулаты этой дисциплины, изложенной профессором Л. Н. Мурзиным:
1. Язык может рассматриваться в целом как явление суггестив¬ное (суггестивная система). Иными словами, все компоненты языка потенциально суггестивны.
2. Суггестивная лингвистика — наука междисциплинарная, на¬ходящаяся на стыке филологии и психологии. Поэтому наблюдая язык, следует учитывать также физиологическую реакцию.
3. Форма воплощения суггестивности языка — текст в широком смысле слова. Текст может быть как вербальным, так и невербаль¬ным (жесты, мимика и т. д.), т. е. текст можно рассматривать как знаковую систему, включающую в себя «веер языков». Следова¬тельно, компоненты текста—знаковые компоненты, средства суг¬гестии.
4. Суггестивная лингвистика имеет динамическую природу, изучает процессы воздействия (тексты производятся, а не воспроиз¬водятся).
5. Языковая суггестия вероятностна по своей природе.
6. Любые суггестивные компоненты разделяют знаковые свой¬ства двусторонности.
7. Правомерно рассматривать процесс направленного воздей¬ствия в традициях теории коммуникации. В таком случае воздейст¬вующую личность (субъекта воздействия) можно назвать суггестором, а объект воздействия — сугтестантом. Они взаимодействуют между собой посредством механизмов внушения, запускаемых вер¬бальными и невербальными средствами. «Обработка» суггестии зависит от уровня суггестивной восприимчивости суггестанта. Нас в одинаковой мере интересует лингвистика суггестора, лингвистика суггестанта и корпус суггестивных текстов, обеспечивающих эф¬фективное, целенаправленное и предсказуемое воздействие.
Естественно, что процесс преобразования суггестии от сугге¬стора к суггестанту невероятно сложен — это своего рода «черный ящик» и трудно определить, что происходит в момент воздействия. Суггестант принимает лишь то, что соответствует его целостной установке личности. Важны здесь и уровень внушаемости (суггес¬тивной восприимчивости) суггестанта, уровень его интеллекта (чем выше уровень, тем выше сопротивление), а также установка на суг¬гестора. Как писал психотерапевт А. Б. Добрович, влюбленный че¬ловек наполовину загипнотизирован (впрочем, как и ненавидящий).
Выстраивая иерархию уровней суггестивной лингвистики, нуж¬но иметь в виду, что сама по себе суггестия — явление неоднород¬ное, хотя в любом случае речь идет о воздействии на подсознание (об изменении установок). С точки зрения латентного вербального воздействия базовыми будут одни уровни языка (например, фоно¬логический), а с позиций открытой (прямой) суггестии, подтвер¬жденной особой социально-психологической ролью суггестора из¬начальными следует признать другие уровни (например, становится значимым повелительное наклонение глагола). К тому же, посколь¬ку анализ и синтез происходят в суггестивной текстовой продукции одновременно, следует говорить не о противопоставлении плана выражения и плана содержания, а о формосодержании — содержа¬тельной форме и формальном содержании — в их единстве. И на¬конец, описывая структуру суггестивной лингвистики, мы одновре¬менно должны выяснить: какими реальными методами (средствами) изучения параметров суггестивных текстов располагает современ¬ное языковедение сегодня.
1. Нижний в иерархии с точки зрения языкознания и высший — с точки зрения латентного воздействия уровень — фонологический.
Если суггестия — это творчество (в первую очередь вербаль¬ное), то для доказательства значимости именно фонологического уровня обратимся к опыту выдающихся поэтов и писателей. Боль¬шое количество примеров такого рода анализа и самоанализа при¬водит А. Сухотин: «Большой стилист И. Бунин признавался, что, начиная писать, он должен "найти звук". И "как скоро я его на¬шел, — пишет он далее, — все остальное дается само собой". Уло¬вить, поймать звук — это и значит отыскать ритм повествования,
его звуковую структуру. В одной из статей Блок писал: "Поэт — сын гармонии, и ему дана некая роль в мировой культуре". И далее поясняет: "Три дела возложены на него: во-первых, освободить зву¬ки из родной, безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, внести эту гармонию во внешний мир". Обратим внимание на то, как четко здесь выражена упорядочивающая работа поэта: уловить в шумах, идущих извне, нужные звучания и сложить из них пре-красное. Недаром же об А. Блоке кто-то из современников сказал, что он улавливает звуковые волны, опоясывающие Вселенную, и лепит из них стихи. Потому-то он и говорил: "И стихов я не выду¬мываю, я их слышу. Сначала музыку, потом стихи"» (1985, с 23-33).
А вот описание авторской работы над текстом, приведенное А. Белым в статье «Как мы пишем»: «...Интонация, звук темы,' рожденный тенденцией собирания материала и рождающий пер-h вый образ, зерно внешнего сюжета, — и есть для меня момент на-1 чала оформления в узком смысле; и этот звук предшествует, ино¬гда задолго, работе моей за письменным столом. ...В звуке бу-*.. дущая тема подана мне издали; она обозрима в моменте; я сразу t вижу и ее начало и ее конец. В звуке мне подана тема целого; и краски, и образы, и сюжет уже предрешены в звуке; в нем пережи-. вается не форма, не содержание, а формосодержание; из него пер^ вым содержанием вылупляется основной образ, как зерно. ...То', что я утверждаю о примате "звука", — мой выношенный тридца-тилетний опыт» (1988, с. 15).
В статье «О звуках стихотворного языка» Л. П. Якубинский классифицирует явления языка с точки зрения той цели, с какой говорящий пользуется своими языковыми представлениями в каж¬дом данном случае: «Если говорящий пользуется ими с чисто прак¬тической целью общения, то мы имеем дело с системой практиче¬ского языка (языкового мышления), в которой языковые представ¬ления (звуки, морфологические части и пр.) самостоятельной цен¬ности не имеют и являются лишь средством общения. В практиче¬ском языковом мышлении внимание говорящего не сосредотачива¬ется на звуках; звуки не всплывают в светлое поле сознания и не имеют самостоятельной ценности, служа лишь средством общения. Смысловая сторона слова (значение слова) играет в практическом языке большую роль, чем звуковая (что вполне понятно); поэтому различные подробности произведения доходят до сознания, глав¬ным образом, постольку, поскольку они служат для различения слов по значению. В языке стихотворном дело обстоит иначе, можно утверждать, что звуки речи в стихотворном языке всплывают в светлое поле сознания и что внимание сосредоточено на них; в этом отношении важны самонаблюдения поэтов, которые находят себе подтверждение в некоторых теоретических соображениях» (1986, с. 163-164).
|
